Польская поэзия. Казимира Иллакович

Боже, дай тихую ночь перед зорькой,
нас освежи сенокосов дыханьем,
дай отдохнуть нам, дай ясности зоркой,
когда мы встанем.
Добрую ночь ниспошли, Матерь Божья:
пусть заночует под крышей прохожий,
пусть отдыхает тюремная стража,
пусть ночь благая преступников даже
не судит смертью,
пусть даст предателю путь к милосердью.
Пусть факел мести погаснет кровавый,
пусть даже царский шпион недостойный,
тот, что дрожит в ожиданье расправы,
уснет спокойно.
Пусть нас утишит рука Твоя свыше,
землю усталую сном уколышет.
Матерь Пречистая и Пресвятая,
дай отдохнуть нам, пока не светает.


Снилась,
являлась, светилась,
как цветной фонарик, цвела;
в руках был янтарь старинный,
рубины,
драгоценные бусы, низавшиеся, как слова,
одета была в колосья, травы, перья, пух, скорлупки...
...А сердце — как из хрусталя цветок
—  но хрупкий... хрупкий...
И что-то, как звук, в волосах дрожало, как пчелиный улей...
И взяли ее!.. И — как свет — под землю замкнули...
 

В Семиградье снег падает, падает,
выметает отчизну из памяти.
Хлопья снега нестрашные, клейкие
налипают, слепляют веки.
Как из теста — метель густая:
заживляются раны, зарастают.
Шрамы снег припорошит, залечит...
«Или нет в тебе души, человече?
А раны? А родина, что затоптана сапогами?!»
Все завеяло, замело снегами...
Усыпляет, залепляет веки,
укачивает, как в колыбельке,
убаюкивает человечность — в человеке.



Ветер поет о тебе и стонут деревья в Клуже,
о тебе — старике или женщине, мальчике или муже —
о тебе — в кандалах оподлевшем
иль возвысившем дух свой в темнице.
Ясный день о тебе говорит, слезный дождь над тобой струится...
То сжимающийся кулак, то костлявая пятерня
крепко в волосы мне вцепляется, сердце-колокол теребя.
Дым утрат разъедает очи, горьким ладаном щиплет стыд...
 ...И орел твой, орел твой кружит и протяжным криком когтит.
 



Не уйти от этого: Бог во всем и всюду,
он и в том, что к добру, но и в том, что к худу.
Он и там, где молитв ладан пахнет сладко,
но и там, где виселица, где палач и плаха.
Это меня пугает, что Бог везде,
значит, и в лжесвидетеле, и в неправом судье.
Ведь если во всем, то, стало быть, и в неправосудье,
если в святом Петре, то также в Иуде,
если в безвинно замученном немцами старом еврее,
то также и в немцах?.. Никак не уразумею,
мечусь от правды к неправде, от кары к злодейству,
Бог всюду, и от этого некуда деться.
Я б над каждым человеком руки простирала,
и виновным, и невинным, и большим, и малым,
кричала бы, умоляла, остерегала строго,
чтоб, судя человека, не мучили Бога.


И снова, снова любовь, бессмысленнейшая на свете,
к размокшим плоским полям, к березовым листьям этим,
к несчастным ветхим плетням, к распятиям придорожным
и к этим серым глазам, бесслезным и безнадежным.
Человек был вольным, как дух, был, как облако, одинок,
вынес все, что должен был вынести, и худшего ждать не мог;
давно отжалел свою жалость и отболел свою боль,
и ступал упруго и твердо, и видел лишь суть и соль.
Но снова все неизбежное меня обступило прошлым:
пепел костей сожженных льнет и липнет к подошвам,
каждый камень тяжел от обиды и каждый стебель — от грусти...
Оплела меня польская нежность и уже никогда не отпустит!

 1947
 

О культуре хотела я написать
тонко, интеллигентно,
но начали пули свистать,
а стекла дзинькать и цвенькать.
Я «склонилась», как требуют инструктора,
над «светлым разделом истории»,
но красная клякса слетела с пера
и страницы слиплись от крови.
Стих — наследье многих умов.
Стих — работа многовековая...
Но обрызгал мостовую мозг —
и вздымается мостовая:
начинает мыслить, едва шевелясь,
и спросить, осмелев, хочет:
«Почему у интеллигентов власть,
а стреляют всегда в рабочих?».
Зарычал булыжник — прежде немой,
заворчала брусчатка улиц:
«Снова мы позволяем мостить собой,
снова мы — как всегда — обманулись...»
А на той мостовой я — как дурень дурной
с поэзиями и с прозами.
Кровь застыла в жилах в сгусток тугой...
Расстреляли мое сердце в Познани.
О культуре?.. Интуицией блеснуть
или синтезами грандиозными?..
А я не могу... Нисколько, ничуть!
Расстреляли мое сердце в Познани...
Никого мое сердце не может спасти
соболезнованьями поздними.
Мое сердце — это ведь только стихи!..
Расстреляли мое сердце в Познани.
 
4  июля 1956