(Берлин, Потсдам, Торгау)
9 мая мы встретили под Берлином. В пригороде Потсдама, деревне Крампниц. В учебном танковом полку 25й танковой дивизии ГСВГ. Это было ровно через сорок лет после Победы. Одеты мы были в ХБ образца Великой Отечественной Войны. Гимнастерка цвета хаки, галифе, сапоги, черные погоны СА, пилотка, танковые петлички. Две недели назад самолет доставил нас на полевой аэропорт Франкфурта из Краснодара. По всему полю стояли палатки с дембелями в парадной форме. Нас приветствовали по-разному. Кто-то кричал «Вешайтесь!», кто-то желал удачи, кто-то искал земляков. Потом нас распределяли по командам. Батя, провожая меня в аэропорту Краснодара, сказал:
- Твоя команда «Долина», жди, когда выкрикнут
Я знал, что он зарядил сопровождающему нас майору 3 литра спирта. Потом я видел майора один раз в нашем салоне и по его виду понял, что спирт он принял. Судя по тому, что выходил он из кабины пилотов, пилоты тоже приняли. Тем не менее, летели ровно и сели мягко. Спирт у бати был как раз авиационный и летунам привычный.
На первый сбор по повестке я опоздал. Провожали всем миром. Сначала в общаге Универа, потом дома. Среди провожавших была Сэма Ширшкова, чемпионка края по бадминтону. Позже она иммигрировала в Германию (разными путями мы там оказались), вышла замуж за барона и обрела титул и труднопроизносимую немецкую, баронскую фамилию. А тогда она числилась чемпионкой, нигде не работала и пила с нами водку. Выпить Сэма могла очень много, причем пьянела только по желанию и ситуацию всегда контролировала. Утром вставала первая, принимала душ, наводила идеальный порядок и тщательно вымывала всю посуду. Как будто дьявола изгоняла из дома и тела. Она носила невообразимые по тем временам плащи, шарфы и шляпы. Ходила с нами по, забытым богом, советским пивнякам и шокировала незамысловатую похмельную аудиторию. Ей даже давали пиво без очереди, что уже предугадывало человека неординарного и судьбу необычную. Сэма любила и умела общаться. С ней было интересно говорить. Ее подруга Маша, с которой она снимала квартиру, общаться любила и умела телом. Когда мы втроем выпивали у них в квартире, обязательно наступал момент, причем самый интересный в разговоре, когда Маша под столом начинала гладить меня по ноге и смотреть прямо в глаза. Сэма понимала, что рука Маши сейчас победит ее мозг и орала на нее:
- Ты самка, Машка, какая ты самка…
Все презрение к женской природе она вкладывала в слово «Самка». Как-то Сэма решила влюбиться. Не влюбилась, а именно решила. Объект, с обывательской точки зрения она выбрала самый неподходящий. Старика Шумилова. Старик Шумилов, в миру Александр, был высокий, плотный и курчавый мужчина диссидентского склада ума, неуклюжий и, как бы сейчас сказали, неадекватный. Он наизусть цитировал поэтов Серебряного Века, где-то доставал книги Бабеля, Солженицына и Булгакова и легко давал друзьям читать. Имел белый билет и к призыву в армию считался непригодным. Послужив в армии, я убедился в правильном решении медиков. Шумилов и армия, как гений и злодейство, вещи были несовместные. Но выбор Сэмы был самым верным. Она носила одежду необычайную, по тем временам эпатажную, и любовник должен был соответствовать стилю. Ухаживала Сэма по-мужски. Она встречала Александра на выходе из Университета, забирала портфель и провожала до дому. Причем ехала с ним на трамвае, хотя в обычной жизни предпочитала такси. Старик Шумилов ее боялся. Как-то на очередной пьянке, у самки Машки, он спрятался в кладовку и там уснул.
Само собой, проводы с такими провожатыми затянулись, и я первый раз не попал в Афганистан. И даже не потому, что не хотел, мне тогда было вообще все равно, куда пошлют. А моя первая команда, вся в полном составе улетела в учебку в Душанбе, а потом в Афган. Так, что возможно тем, что я жив и здоров я, в какой-то степени, обязан нынешней германской баронессе. Во второй раз, уже в Германии, нас после присяги собрали в Ленинской комнате, тогда везде и в армии, и на гражданке были такие волшебные комнаты. Днем в них нас учили правильному мировоззрению и жизни, а ночью там бухали дембеля и воспитывали молодых. В общем, делали они тоже самое, что днем делал политрук. Только доходчивей. В Ленинской комнате мы все «добровольно» написали заявления, что после окончания учебки, мы страсть как хотим отправиться выполнять интернациональный долг в Афганистан. На вопрос: «А если не хотим», ответ был простой:
- Останешься на ночь на дежурство с сержантом Кубытько, утром захочешь.
Написали все. Надо сказать, что подавляющее большинство, включаю и меня, написали действительно добровольно.
Ранний апрельский призыв в Союзе всегда уходил за границу. Опоздав в первую команду, я чуть было не пропустил и вторую. Когда я очухался от проводов, мать этапировала меня прямо на сборный пункт, так называемую «девятку». Девятый километр от Краснодара по Ейской трассе. Там меня отказались принять по причине нестриженности. Где-то на ближних дачах мать выпросила ножницы и ими же меня остригла налысо. Волосы частично остались и прапор на КПП долго решал достаточно ли я лыс для исполнения почетной обязанности. Желание отправить меня в армию в семье было настолько же велико, насколько нежелание армии меня в себе видеть. Победила родина Мать. Она, все-таки сдала меня на девятку, полу лысого и полупьяного. Таких там было большинство. Похмеляли нас множественные друзья, перекидывая через забор выпить и закусить. Рекруты по-братски делились.
Оказавшись на распредпункте под Франкфуртом, я валялся на траве и ждал, когда крикнут команду «Долина». Полгода назад по этой команде мой старший брат Владимир попал в разведку, где служил переводчиком с английского языка. Я тоже учился английскому в Универе, и исходя из этого, а также из того, что по закону родные браться в советской армии должны служить вместе ждал этой команды и распределения в разведчасть к брату. Был так же и расчет на благодарность майора, оказавшийся несостоятельным. Причем оба, и расчет и майор. Майора я последний раз видел в самолете, причем самолет летел куда ровнее, чем ходил майор. В глазах плескался батин подарок. Я его не сужу, забыл он обо мне не по злобе, просто по пьяни. С кем не бывает. И попал я в танковую учебку, где почти полгода проучился на командира танка Т-72. Экипаж три человека.
Когда мою фамилию выкрикнули, я все еще думал, что попаду к брату. Подошел к столу. В чистом поле, за столом сидели капитан, прапорщик и сержант. В петлицах у всех были танки. Ну, правильно, думаю, замаскировались разведчики. Прапорщик, реально с лицом танкиста, спросил:
- Боец, чем отличается бабочка от самолета?
Я по наивности подумал, что это какой-то хитрый разведческий вопрос на сообразительность, и ответил на чистом, оксфордско-английском:
- The difference between butterfly and aircraft is…
Ну и дальше о разнице бабочки и самолета. Прапорщик напрягся. Он понял, что это не по-русски, но по-каковски не в курил. Более образованный капитан, сказал:
- Это что, по-английски, что ли? – и добавил, - Молодец, в командирский пойдешь.
И я пошел в командирский взвод. Вернее, побежал. Обычно неприятные воспоминания и об армии и вообще по жизни, в памяти не держатся. Память человеческая - штука в основном гуманная. Предпочитает хранить воспоминания светлые и веселые. Мы помним больше анекдотов, чем историй грустных. Но вот историю о том, как нас, в прямом смысле, гнали по Германии, я помню. Сначала нас привезли в теплушках на какую-то станцию, там построили и погнали бегом километров 10-12. Помню краски. Все серое. Мы в шинелях, раннее утро, туман. А вдоль дороги солдаты службы военной автоинспекции, в белых крагах, с гаишными палками и калмыцкими лицами. Почему калмыцкими не помню, может кто-то сказал, а может, показалось. Некоторые на поводу держали овчарок. Кто отставал или выпадал из строя, били этими палками, они мелькали с двух сторон как хвосты зебр. Собаки лаяли. Мне казалось, что я вижу кадры из фильма, где немцы гонят советских военнопленных. Совпадение полное. До сих пор почему-то помню ощущение бесправия, униженности и смерти.
Видимо, чтобы лишний раз не раздражать побежденных немцев, нас потомков победителей гнали рано утром, бегом, в потемках лишь бы побыстрей спрятать за забор части. Я не так много потом ездил по Германии, но один раз пересек ее с севера на юг, и один раз с запада на восток. Почти в каждом городе или деревне я видел ворота мышиного цвета с красными звездами. Ощущение двойственности во время всей службы меня преследовало. С одной стороны, я видел, что мы здесь не нужны, с другой стороны понимал необходимость здесь быть. Странный предмет – образованный русский солдат.
«Нехватка» - меткий термин первого года службы. Особенно первого полугода, периода. Постоянное чувство голода. Организм еще не перестроился и требовал – жрать, жрать и жрать. Мы не понимали старослужащих, которые пропускали завтраки и обеды. Собственно, и обед для нас, духов, был испытанием. Строем загоняли в столовую и по команде «Приступить к приему пищи», наступал именно прием, а не обед, в гражданском понимании слова. Раздатчики пищи раскладывали кашу, обычно перловку, и обычно уже холодную по мискам. Уложиться надо было в 2 минуты, и не дай бог кому задержаться. Многие уносили с собой хлеб и сахар, спрятав в сапог. Наказание было жестоким. Из столовой молодой приносил буханку черняги и ее заставляли съедать в присутствии взвода и сержанта. Без воды.
Все этапы службы обозначались периодами. 1й - дух, череп, пират и т.д., 2й – молодой, вне зависимости от рода войск, 3й – помазок, это в ГРУ, в других войсках по-разному и 4й везде старый, дедушка, дембель, а после приказа гражданский. Что интересно период по-английски означает женский термин – месячные. Какое совпадение?!
Командиров экипажей обучали по всем трем специальностям, командирской, стрелковой и водительской. Так что пришлось и поводить, и пострелять. Причем и то, и другое получалось у меня неплохо. На экзамене по вождению, я якобы случайно зацепил небольшой стожок и пару деревьев на обочине, не удержался, попробовал мощь танка. Сержант на броне вдул в уши богатый сержантский мат, но оценку поставил «отлично». Может и сам любил полихачить. А знаете, трудно удержаться, когда махина под сорок тонн, начинает слушаться рук и ног. Просыпается детская тяга, что-то сломать.
Особых воспоминаний про свой танковый период почти не осталось. Помню ночные стрельбы на танкодроме «Олимпия». Били трассерами из пулемета по огневым точкам и из вкладыша по макетам бронетехники условного противника. Я попадал. Был бы не условный, убил бы. Психология войны – это психология толпы. Индивидуальность теряется, ты часть машины. Ты – это глаз, палец, курок, пусковая кнопка. Мы не любили строевую подготовку. Ее никто не любил. Тупая муштра. Позже, много позже, понимаешь, что эта самая тупая муштра – серьезный психологический тренинг. Когда идешь в строю, в ногу, с песней в какой-то момент появляется ощущение своей огромности. Ты растворяешься, ты часть целого. Твой шаг стократен. Твой голос - это
Вечная память всем ушедшим. С Наступающим!