И, всё же, почему - Акакий Акакиевич?

Будь ты пытливый и неравнодушный к бытию читатель, будь ты, хоть, случайно проходивший мимо, просто делающий свой медицинский муцион по литературным окрестностям, ты непременнейшим образом полюбопытствуешь – « А почему, собственно, - Акакий Акакиевич, а не какой-нибудь Иван Иванович или Павсикахий Перфильевич или Трифилий Спиридонович?".
Похоже, что доподлинного и окончательно точного ответа на этот вопрос ты никогда не сыщешь, как не сыскал его и я. Это, как найти объясненье, самому непонятного, необыкновенного душевного чувства.
Сами Николай Васильевич весьма тщательно выбирали имя для своего маленького, но весьма колоритного персонажа. Ну, посуди сам, как ещё мог называться вечный титулярный советник, тщедушный «штуляр» геморроидальной наружности? Неужели – Прекрасный (Варрух) или Богом благословлённый (Варахий) или Дар Бога (Хоздазат)? Скорее – Трилистник (Трифилий) и Прислужник, Раб (Дула).
А то, что он будет титулярный советник, догадывались уже решительно  все, включая и самого новорождённого.
В итоге всё сошлось на Акакии (Не делающем зла), и сверх того, - Не делающем зла в квадрате. «Квадрат» унаследовался от папеньки Акакия, коего живого присутствия никто из наблюдателей так и не дождался. Пусть, даже, он  был бы  в свете весьма значительным лицом, и был бы категорически занят на государственном поприще, но в таком важном событии как крещение ребёночка он всенепременнейше мог присутствовать. Однако, ни на крещении, ни в каких-либо других упоминаниях этой истории батюшка решительно не фигурировал, а обозначался только словом «был».
И, это следующая загадка и вопрос в сценарии нашей житейской пиэсы. Папенька мог быть внезапно из семьи сбежавшим, или скоропостижно почившим (и это представляется наиболее вероятным). А что другое здесь можно подумать? Но, в конце концов, не нагулянный же был Акакий Акакиевич – это было бы крайне предосудительно и неприлично со стороны маменьки. Впрочем…. Какое ей было дело до пустых приличий света, ведь ей было всё равно, она же была покойница.
Сначала сие обстоятельство мною было пропущено вскользь, но потом…. Сам Николай Васильевич, царствие ему небесное, собственноручно изволили написать: « Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребёнка…. Нет, - подумала покойница, - имена-то всё такие». Дважды упоминалась маменька Акакия Акакиевича и как старуха….
Видимо, в те лета покойники умели рожать решительно в любом возрасте (не чета нынешним).
И, данное обстоятельство уже исключает все вопросы, а только представляет утверждённый самим автором факт. И следует из сего то, что Акакий Акакиевич рождён был готовым мертвецом от милых родителей-покойников.
Покойничек, не делающий зла в квадрате.
И чего же от этого срамного обстоятельства мы изволим ожидать?
Все эти некространности – продуманный элемент фантасмагории, или всего лишь – последствия небрежного изложения?
Во множестве, современники Николая Васильевича упрекали его в неловком обращении с русским языком, и сам Виссарион Григорьевич Белинский писал, что «язык Гоголя точно неправилен, нередко грешит против грамматики…. Но  есть у него такое, что заставляет не замечать небрежности его языка – есть слог». Слог есть, Белинскому, несомненно, виднее, но логичности в пересказе, отражения реальности, во многих случаях нет. И это определённо бросается в глаза в «Шинели», в которой Гоголь, очевидно, претендует на реалистичность (кроме заключительной части, конечно).
Как подтверждение – слова самого Николая Васильевича: «Приведеньем события случившегося лучше доказывается дело, нежели пустыми словами и литературными разглагольствованиями». И, отнюдь, не применением фантасмагории, которая за живое не задевает, ничему не учит, а лишь напускает мути и абсурда, которых в настоящей жизни и так в избытке. Бросаются в глаза несовпаденья, простите, в бухгалтерском учёте. Акакий полгода копил деньги на новую шинель. Копил гОлодно и мучительно, при каждом шаге и движении. За саму шинель и за работу Петровича он отдал 92 рубля, между тем как общий доход на ту пору вышел: жалованье за шесть месяцев – 200 рублей, премия от начальника – 60 рублей, содержимое копилки – 40 рублей. Итого – 300 рублей. 300 рублей минус 92 рубля, равняется – 208 рублей на привычное питание и расходы в обычном режиме.
А где сермяжная правда жизни? Зачем автор так нарочито заставил Акакия Акакиевича голодать? Для того только, чтобы выдавить из читателя сочувствие и возмущенье?
Решительно неправдоподобна и скомкана последовательность преподнесённых «трагических» событий. Наш титулярный советник  стал страдать от сильных петербургских морозов: «Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то, что он старался перебежать как можно скорее законное пространство». Пусть тебя не смущает слово «пропекать»; речь, определённо, идёт о зиме. В это же самое время портной Петрович твёрдо заявляет нашему чиновнику,  что нужно шить новую шинель, а старый капот лучше уже пустить на онучи:  «Уж вы лучше, как придёт зимнее холодное время, наделайте из неё  себе онучек». То есть разговор происходит точно не зимой. Как понимать этот ребус? Может быть, всё это происходило в пограничное время, допустим – в ноябре? Значит, новая шинель у Акакия появилась через полгода – в мае. Но по сюжету в то время в Петербурге «начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили ещё более усилиться». В мае…. крепкие морозы…. грозили усилиться? Если эпопея началась на исходе зимы, возможно, в феврале, то новую шинель он надел не раньше июля. В июле – зима? Вы меня извините….
Счастливого обладателя нового гардероба, Акакия Акакиевича пригласили в гости на вечерний чай. Из гостей он ушёл  в двенадцать часов ночи. По заверению автора «на улице всё ещё было светло». В Петербурге? Зимой? В двенадцать ночи? Светло?
Где же та пронзительная достоверность, которая призвана всколыхнуть душу читателя и пробудить его от летаргического сна? Даже, если учитывать то обстоятельство, что «Шинель» писалась автором тяжело, в три приёма, между другими своими сочинениями, и не без давления со стороны М.П. Погодина, это произведение хотелось бы видеть более упорядоченным. Не живописным канцелярским анекдотом, а поучительным рассказом, которому можно верить.
Искренне, всё же хочется понять, почему «все мы вышли из гоголевской шинели». Хочется увидеть её реальную, а не навязываемую глубину.
Продолжим…. Ещё в начале повести, совсем, кажется, невпопад….
Не суди меня, пытливый читатель: «Взялся объяснить, почему и зачем объявился на его странице персонаж под именем Акакий Акакиевич, а сам рассуждает о повести «Шинель»!  Не суди, Акакия не увидеть, если он не в «Шинели». Именно культурный миф под названием «Шинель» стал причиной появления моего Акакия Акакиевича. Долготерпеливый человек, не делающий зла, всеми угнетаемый и, в конце концов, восставший (хоть и в другом агрегатном состоянии) – вот стереотип, внушённый ещё школой. Разве такой персонаж не достоин стать современным героем?
Совсем, кажется, невпопад, возникает какой-то капитан-исправник, видевший, как и всякий частный человек, в лице своём оскорблённость всего общества, и возмущённый тем, что священное имя его произносится решительно всуе. « А в доказательство прилагает преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где через каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде». Я честно пытаюсь найти глубинный смысл. Весьма вероятно, что таким абстрактным приёмом Николай Васильевич приоткрыл характерное общественное умонастроение тех времён, фон, в котором явился его герой.
Или, это снова – ничего не обозначающая фантазия повествователя?
Итак, ни к кому и в никуда поступает просьба (претензия) от земского исправника, председателя нижнего земского суда, поставленного в этой должности для поддержания всеобщего порядка и благочиния, и, по Екатерининскому Манифесту – «дабы никто в противность подданнического долга и послушания ничего не учинил». И жалуется он, сердешный, на то, что не исполняются государственные постановления, кои он сам исполнять и поставлен. Решительно не понятно, с какой стороны имя земского исправника оказалось священным до такой степени, что и произносить его впопыхах, без должного благоговенья, стало предосудительным. Ответ, объясняющий все эти пассажи, возможно, прячется в приложенном доказательстве. Романтическое сочинение вместо положенных в таких случаях казённых бумаг, разве это не повод усомниться в здравомыслии капитан-исправника? А его романтическое пьянство на каждой десятой странице, не есть ли причина всего этого, странного безобразия?
Но, по большому счёту, можно просто договориться, и все эти логические экзерсисы не принимать во внимание. Давайте просто проникнемся всей пошлостью описываемой жизненной среды. А «пошлость» в понимании Гоголя, и с его же слов, это свидетельство духовного убожества, и качество сие есть в каждом человеке, и равносильно оное духовной смерти.
Наш Акакий Акакиевич просто – мёртвая душа, порожденье бездушного, неживого мира, мира небытия. От окружающих, злокачественных, мертвецов он отличается тем, что незлобив, и  даже в минуты возмущенья, просит только: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». Он никогда не творит зла, как впрочем, и добра. Он вообще ничего не творит, кроме переписыванья никчёмных казённых бумаг.
А куда ещё можно сбежать из этого мертвенного, жестокого небытия? Только в выдуманный мир переписыванья бумаг, в небытие в квадрате.
Всё время это продолжаться не могло; крайняя жизненная необходимость выдернула Акакия из его сказки. Встрепенувшийся, и, даже взбодрившийся, он получает свежий смысл существования – шинель. Для него в этом событии нет никакой трагедии. «Титуляшка», нисколько не теряя своего ежемесячного жалованья, приобрёл новый гардероб. И, вопреки навязанному штампу,  для него это не было событием космического значения, ведь, когда-то он уже покупал тот, прежний капот…. А, до прежнего был предыдущий. Истинную беду принесли здоровенные усатые грабители. Новая шинель, дающая давно забытое ощущение защищённости, единственный предмет гордости, исчезла в одно мгновенье.
В этой части повествования, определённо, ничего не скомкано, и за очевидной трагедией «маленького человека» следует логическая развязка – внутренняя катастрофа. Разрушив внутренний, без сомненья – призрачный мир Акакия Акакиевича, катастрофа немедленно разрушает и его наружную оболочку, превращая просто в призрака.
Духовный покойник вернулся в исходную среду – в мир небытия, небытия настоящего, а не условного. Там уж он получил освобожденье от своих комплексов, всяческих обязательств, предрассудков и начал безобразничать и мстить. Так что «в полиции было распоряжение поймать мертвеца, во что бы то ни стало, живого или мёртвого». Не было доподлинно известно, наказал ли он своих усатых грабителей, но, в итоге, с того самого, значительного лица он шубу-то