Ж.И.Л. Б.О.С. Гл.3

Естествознатель
Почему-то первое, что, а вернее кто, приходит на ум, когда обращаешь свой взгляд в глубину веков, в далёкое, далёкое прошлое, то это один видный естествознатель, известный всем по имени Дарвин, со своим происхождением видов и естественным отбором. Что ж, не буду лукавить, а я с ним во многом согласен. В частности в том, что природой в качестве продолжателя рода, путём неимоверной борьбы за выживаемость, из миллиона претендентов, был выбран именно я. И при этом, я сам всего достиг, несмотря даже на то, что на тот момент во мне не было ни капли разума, и мною двигала моя жизненная сила. И если Дарвину так хочется, то пусть всё это будет называться естественным отбором.
Правда, право я не понимаю, из кого ещё можно было выбирать, и у меня прямо-таки с языка слетают отборные слова в адрес всё того же Дарвина, если он допустил в своём сочинении некую, неизвестную мне мысль. И что-то мне подсказывает, что и сам Дарвин считал естественным то, что природа остановила свой выбор на нём, таком умном, и оттого он теперь ей дифирамбы поёт. Пресмыкается, в общем. А это говорит о том, что он недалеко от обезьяны эволюционировал (вот почему он, в своих работах столь много внимания обезьянам уделил, близок им, в общем), в отличие от того же меня живорождённого, а не как он из яйца своего понимания жизни вылупившегося.
Да, кстати, о яйце. И ответ на допотопный вопрос о первоочередности появления яйца или курицы, лежит в плоскости понимания вот таких умников, как Дарвин, которые задаются этим вопросом лишь для того, чтобы задаваться им с глубокомысленным видом, и тем самым умника из себя строить и показывать себя крайне занятым человеком. А не будешь демонстрировать занятость, то тебя немедленно за бездельника примут и затем заставят что-нибудь по дому делать. Ведь некоторые вопросы для того только и возникли, чтобы существовать, как некая каверза для человека, указывающие ему на то, что он всего лишь человек и выше головы ему не прыгнуть.
– Чарльз, хорош делать вид, что чем-то занят. Иди коров накорми. Сам же говорил, что труд сделал человека из обезьяны, а сам между тем и палец об палец дома не ударил. – Уж и не знает, чем ещё достать Дарвина, его до чего же вредная супруга Эмма. Просто поражая его своим нахальством и откровенным передёргиванием фактов. Как это он палец об палец не ударил. А кто спрашивается, намедни, гвоздь к табуретке прибил (почему к табуретке, так в неё было удобнее), в ответ на очередное её зубоскальство и принижение его мужского достоинства, пока что в части его ничего по дому сделать не допросишься. А вот если бы она, своим, вечно косящимся в непонятную для Дарвина сторону взглядом, на этот раз указывая в сторону спальни, посмела с укоризной и отчасти досадой заикнуться о его, даже не неспособности стать зачинателем рода (там всё в порядке), а подходу к этому делу только с исследовательских позиций, – трепло, а не родоначальник, – то Дарвин на этот раз не стал бы с ней церемониться и показал бы ей, где раки зимуют (это была одна из его новых, так и незаконченных теорий, пришедшей ему в голову во время вот таких домашних свар). 
– Да как ты смеешь, так безбожно врать?! – перекосившись в лице, возмутился Дарвин. – Сама же прекрасно знаешь, что это не так, а всё равно так говоришь. Да и, в конце концов, может же человек устать. – С трагизмом в лице добавил Чарльз. Но супруга Чарльза Эмма, к его сожалению, что подтверждается его же теорией, особа дюже крепкая, как физически, так и в диалектическом материализме, и поэтому ему не стоит ожидать от неё послабления. Ведь она не только прошла естественный отбор, – огонь, воду и медные трубы, –  но и реализовала саму себя, пройдя жесточайший отбор с видовой стороны. И что интересно, так это то, что самым крепким препятствием на пути к их счастью, можно не верить, а был сам Чарльз, со своими скорее близорукими, нежели недальновидными взглядами на неё.
В общем, он, как и всякий учёный, с задатками гения, по большей части дня живущий в глубине своих мыслей и размышлений, и оттого незамечающий людей рядом с ним находящихся, в упор не замечал своего счастья в лице Эммы. Так что Эмме пришлось изрядно потрудиться, прежде чем Чарльз её заметил и понял, что без её внимания к нему, – она вовремя подушку под его зад подложит (все самые знаковые гении страдали геморроем, который их и мотивирует к открытиям – этим гениям всё на месте не сидится, как будто в заднице что-то свербит, бытовала ещё такая поговорка) и спичку зажжёт для его трубки, – все его потуги сделать величайшее открытие обречены, если не на провал, то, как минимум, на не успех – его поднимут на смех за это своё открытие, удивившее не только простых людей, но и видавших виды и всякое слышавших учёных. Что, между тем, отчасти и случилось с открытием Чарльза. А это всё, не раз в пылу горячности Чарльза, наводило его на мысль о самоубийстве своего открытия.
– Как Галилей отрекусь, а затем посмотрю, каким путём пойдёт человечество, пренебрёгшее мной и моей мыслью. – Прямо всё внутри Чарльза холодело при одной только такой мысли, обрекавшей человечество на движение, а точнее, застой в свой без эволюционный тупик. – Я-то буду эволюционировать, а ты, человечество, всё будешь топтаться на месте, – здесь Чарльз, конечно, перешёл все грани, перейдя на ты с человечеством, но его можно понять, он сейчас в мыслях эволюционировал, а человечество нет. И Чарльз даже слегка себе позволил вознестись над остановившимся в своём развитии человечестве и снисходительно посмотреть на него сверху вниз, само собой только в его воображении. Ведь каждый не рядовой учёный, а что уж говорить о тех из них, кто чуть ли не гении, обладает феноменальной памятью и воображением, и даже можно сказать больше, от степени воображения и фантазии в его голове, зависит учёная степень учёного. А не будь в голове учёного воображения, то, что тогда его будет мотивировать на исследовательскую деятельность и отчего он будет отталкиваться в своих учёных изысканиях, о которых до настоящего дня никто не имел ни малейшего понятия и даже себе представить не мог, что такое может быть и за всем этим вот такая невероятная вещь скрывается.
А Чарльз между тем, лежит у себя на кровати и ухмыляется при виде того, до чего себя человечество довело и доводит, не прислушавшись к его учёным советам. 
– Ну, топчись, топчись человечество на одном месте, – похихикивает себе в усы Чарльз, отчётливо видя, как человечество дальше сапог не ушло, – таким регрессирующим темпом вы в болото застоитесь и скоро перестанете размышлять о смысле и цели жизни. А зачем, когда всё наглядно видно и ясно – главное в жизни устоять на месте и не упасть. И как было тысячу веков назад, так и через тысячу веков будет тоже самое. Как говорили на одном, только самим понятном языке, так и продолжим так браниться. И как подходили к дамам господа с дискриминационных позиций воодушевления и деликатности обхождения, так и будут им руку подавать и пододвигать им стул за столом, нисколько не заботясь об их праве на выбор, и может быть, наличия желания самой подвинуть себе стул. – Чарльз, так рассуждая, явно что-то о будущем знал.
И так бы человечество, а это каждый из нас, кто не приходился близким родственником этому мстительному Чарльзу, прибывало в своей отсталости, в девятнадцатом веке, совершенно не развиваясь, если бы Чарльз не передумал и вскоре не сказал своё: «А оно всё же эволюционирует!». И это всё благодаря его Эмме. Которая не может без того, чтобы за что-нибудь не накричать на него – ей без этого спокойно не спиться.
– А что, без света не думается?! – с порога в спальню завела свою возмущённую шарманку Эмма, указывая на горящую лампу. И Чарльз не успевает ей даже возразить: «Да, так светлее мысли рождаются», как она своим дополнением срезает все его потуги на возражения. – А мне потом думай, где искать деньги на керосин. – И Чарльз, припёртый к стенке аргументами Эммы, ничего не может возразить и тушит лампу. На чём его унижения не заканчиваются. – А ну подвинься, лодырь, разлёгся на всю кровать, – из темноты, чуть сбоку от Чарльза, доносится недовольный голос Эммы. И Чарльз вновь не успевает отреагировать, как он уже физически прижат к стенке, массивным толчком Эммы в бок. И Чарльз, прижатый всем собой и главное головой к стене, от безвыходности своего положения, про себя всхлипнул и вдруг понял, что человечество имеет право на прощение, а вот Эмма нет.
Между тем очередной спор между Чарльзом и Эммой в самом разгаре. И Эмма в ответ на его вполне аргументированное заявление, не только не устыдилась своего дерзновенного поведения, в котором она ещё смеет перечить своему мужу-кормильцу, что указывает на то, что она не читала домострой, а она в один момент выпрямляется, – она до этого мыла полы, а Чарльз вносил свою лепту в наведение чистоты тем, что вначале следил, а затем встал посреди комнаты, как истукан и всем своим видом начал выбешивать Эмму, – к похолоданию спины Чарльза скручивает в узел тряпку досуха, и громогласно заявляет. – Ну, ты и подлец! – И вслед за этим так своей головой покачала, что Чарльзу стало до жути страшно, а уж спрашивать о том, почему он подлец, то он об этом и подумать не смел. – Пусть буду подлец, и на этом пусть будет всё. – Молил про себя проведение Чарльз.
Ну а его Эмма на этом естественно не останавливается и ей повода даже не надо, чтобы найти причину наорать на Чарльза. – Интересно, – подбочившись руками, страшной интонацией голоса проговорила Эмма, – а почему это ты не интересуешься, почему я тебя подлецом назвала? Неужто для этого есть все основания? – с глубоким подтекстом задалась вопросом Эмма, вперившись взглядом в него.
А Чарльз, если честно и сам не знает, почему это так вышло, и скорей всего, оттого, что он растерялся. Но разве ему сейчас в этом поверят, если он это скажет, да ни за что. И Чарльз…Да ничего Чарльз не успевает, за него всё скажет и объяснит его благоверная Эмма, с половой тряпкой в руках, которая вскоре, как что-то подсказывает Чарльзу, будет смывать с его лица все следы его живой выразительности. А простыми словами, она так врежет ему тряпкой, что его только видели стоящим на ногах. А вот если посмотреть вниз, на пол, то там можно будет увидеть плачущего Чарльза, сбитого с одного удара тряпкой по лицу.
– Ну и прохиндей ты, Чарльз. – Не сводя своего, насквозь видящего всю подлость души Чарльза взгляда, начала себя заводить Эмма. – Теперь-то я поняла, какой ты на самом деле человек. А я-то всегда думала, что ты всего лишь параноидального типа сноб, – оттого ты столь большое внимание уделяешь человеческому роду, – ан нет, это, как оказывается, всего лишь цветочки. А твоё объяснение: «У меня на роду написано таким быть», есть всего лишь твоя уловка для меня. А если это так, то я хотела бы знать, что мне на роду написано. Ну, – Эмма требовательно посмотрела на Чарльза, – что молчишь?
А что Чарльз может ей сказать такого, чтобы она успокоилась, да ничего. Он отлично знает: чего бы он не говорил, это её не успокоит, если она сама к этому не склонит себя. А для этого нет лучше средства, которое сейчас находится в её руках. Ну а если ему всё равно не отвертеться от тряпки,