Иногда мне кажется, что мы постигаем мир как-то вдруг. Я говорю сейчас не о случае, когда человек бьется годами над какой-нибудь проблемой, а потом делает неожиданно для себя потрясающее открытие. Нет, я о другом.
Живешь себе, скажем, валиком среди обычных забот и маленьких радостей, и, в общем-то, в ус не дуешь. Вдруг, бац, точно споткнулся. Пришел в себя, и словно ты уже в другом мире, в котором все твои прежнем знанья ломанного гроша не стоят.
Примерно, в таком положении я оказался однажды в Москве на Красной площади. Было мне тогда лет двенадцать, может, чуть меньше. Примерно, так.
В то время для большинства провинциалов в стольном граде был привычен маршрут: Красная площадь, ГУМ и ВДНХа. Мои родители не были исключением, и, когда утром состав привез нас в столицу и отец взял билеты на другой поезд, который должен был доставить нас к морю, он отправлялся вечером, мы спустились в метро и направились прямиком на главную площадь страны.
На ее брусчатку мы ступили как раз в то время, когда вот-вот должна была состояться смена караула у мавзолея. Так что мы успели посмотреть это действо от начала и до конца во всей его красе.
Когда отстоявшие свое время под сводом гранитного портала солдаты вместе с разводящим караул сержантом скрылись в Спасских воротах, отец, сам человек военный одобрительно сказал:
- Вот это строевая подготовка - без сучка и задоринки.
- Как заводные солдатики, - подтвердила мать.
- Пост номер один, –вторил ей отец, - стоят как каменные.
По въедливости характера, проявлявшегося у меня уже в то время, я про себя отметил, что не так все у солдат безупречно: у одного из них раз заметно качнулся в руке карабин, а другой нет-нет, да и косил глаза на зевак, толпившихся у мавзолея. Правда, спорить с отцом я не стал, тем более, что мать сказала:
- Идемте в ГУМ – мне столько покупок до отъезда надо сделать.
Тут мой взгляд случайно скользнул по кремлевской стене, и внимание привлекли мемориальные таблички на ней, уж очень они выделялись на фоне красного кирпича своим темным цветом. Я ткнул в их сторону пальцем и спросил отца, для чего так сделано.
- Там похоронены самые известные люди государства, - объяснил он.
Я не понял, как можно спрятать тело человека в стене, и отцу пришлось объяснять, что туда замуровывают лишь урны с прахом. Поскольку я слабо представлял себе, что означает урна с прахом, отцу пришлось растолковывать про кремацию, колумбарий, одним словом, о подробностях почти неизвестного мне тогда скорбного обряда. Из всех объяснений я понял одно: был человек и вдруг его превращают в кучку пепла. Тут в наш диалог вмешалась мать.
- Дел выше головы до отхода поезда, - недовольно проговорила она, – а они затеяли выяснять, кого как хоронят.
Голос ее был решителен, и обоим нам стало ясно, что лучше ей сейчас не перечить.
Напоследок я глянул на памятные таблички на стене Кремля, и с какой-то пронзительной ясностью вдруг впервые в жизни осознал, что рано или поздно мне тоже предстоит умереть, и для меня тогда, ровным счетом, ничего не будет. Эта мысль неожиданно дохнула таким холодом, что почудилось, будто моей жизни уже прошел отпущенный срок. Состояние, скажу я вам, мало приятное.
Главное, с беспощадной отчетливостью я уразумел, чтобы умереть многого не надо: какая-нибудь болезнь или, просто, нелепый случай, например, попасть под машину, да и десятки других причин, которые только и делают, что подстерегают человека на каждом шагу.
С родителями я боялся заговорить о своих страхах, потому что побаивался услышать от них еще что-нибудь такое, что меня добьет окончательно.
Лишь к вечеру, когда мы сели в поезд, я худо-бедно стал приходить в себя. Что делать? Волей не волей, пришлось примириться с открывшимся внезапно фактом конечности жизни, и во мне даже зародилось какое-никакое любопытство, как же устроен этот новый, такой ненадежный мир, в котором теперь придется жить.
Наверное, всякое знание для чего-нибудь да сгодится, но у меня до сих пор нет точного ответа, ради чего дается нам осознание собственной бренности.
Как бы то ни было, мысль, что смерть всегда ходит рядом и однажды мне не разминуться с ней, день ото дня незаметно стала терять первоначальную остроту. Однако с тех пор она все время присутствует где-то на задворках сознания. Оно и понятно: куда же теперь она денется.
Мне тогда стоило немалых трудов успокоить малышку.
Когда в младенческом возрасте неизбежность ухода из жизни вдруг доходит до сознания, это действительно воспринимается как нечто страшное.
Так что ничего удивительного в Вашей детской реакции нет.
А когда мы становимся старше, смерть часто дышит нам в затылок. И мы почему-то не боимся.
Наверное, воспринимаем уже всё совершенно по-другому.