Одиннадцать звезд, солнце и луна

милый Винсент, поверьте, мне интересно каждое ваше слово! – возразил Феликс. – Не забывайте, я не только врач, – я ваш товарищ.
– Простите, если я вас обидел. Кстати, насчёт живописи: у меня давно готов ваш портрет, – Ван Гог подошёл к столу, порылся в стопке рисунков и протянул один из них Феликсу. – Примите на память.
– Портрет восхитителен…  эти синие обводы… – Феликс не нашёлся, что ещё сказать о портрете, и поэтому прибавил. – Вся моя семья будет в восхищении; мы повесим его в гостиной на самом видном месте… Но давайте о главном: почему вы занялись живописью?
– Я пришёл к ней через Бога, – сказал Ван Гог и замолчал. – Я думаю, как лучше это объяснить? Ну да ладно, буду рассказывать как выйдет – надеюсь, вы меня поймёте…  Видите ли, вся моя семья так или иначе была связана с Богом: многие мужчины в нашем роду были проповедниками. Не знаю, почему так вышло: возможно, это какая-то наследственная болезнь, а может быть, мы как никто чувствовали ужас рождения и пытались заглушить его.
– Ужас рождения? – переспросил Феликс. – Что вы имеете в виду?
– Да, ужас рождения, – кивнул Ван Гог. – Знаете ли, я очень хорошо помню, как родился на свет, и вы вспомнили бы, если бы ваша память не наложила строжайший запрет на эти воспоминания… Все мы начинаем жить в нежной и доброй к нам среде: в материнском чреве мы чувствуем себя спокойно и уверенно. Но приходит время появиться на свет, и этот кошмар ни с чем не сравним: со страшной болью рвётся пуповина, стены нашего привычного и надёжного жилища вдруг сжимаются, сдавливают и выталкивают нас куда-то; в лёгкие врывается жёсткий обжигающий воздух, и он же неимоверной тяжестью сковывает наше тело; нестерпимый свет бьёт в глаза, вызывая потоки слёз. И мы кричим – кричим так отчаянно, с таким надрывом, с такой обидой за то, что мы очутились в этом жестоком мире, что крик наш навсегда остаётся в нашей голове. Этот крик преследует нас всю жизнь, и что бы мы ни делали, чем бы ни занимались, всё это лишь попытки заглушить этот неутихающий крик.
– Вот как? Чрезвычайно интересно!.. Ах ты, боже мой, карандаш сломался! – вскричал  Феликс.  – Сейчас я его заточу, у меня всегда с собой перочинный ножик… Не могли бы вы повторить об ужасе рождения ещё раз?
– Что он, актёр на сцене? – буркнул Гаше.
– О, нет, актёр из меня плохой! – улыбнулся Ван Гог. – А между тем, каждый, кто выступает перед публикой, обязан быть хорошим актёром и знать правила игры – да только я поздно понял это… Но я говорил об ужасе рождения, о желании заглушить крик отчаяния от появления на свет… Вот сейчас я подумал, что и в женщинах я искал успокоения от этого ужаса – кто, как не женщина, может успокоить испуганного маленького человечка, который прячется в каждом из нас? Но я не нашёл успокоения в женщинах и обратился к Богу: это было как раз после того, как от меня ушла эта немолодая проститутка, о которой я рассказывал…  Крик, крик, крик!.. Он не давал мне покоя, и я взялся за Евангелие – вот что значит наследственность! Конечно, я и раньше не раз перечитывал Писание, но теперь оно стало лекарством от отчаяния и ужаса, – в нём я искал забвения. Но мне было мало забыться самому: я хотел принести избавление страждущему человечеству! Нет, я не собирался проповедовать всем подряд, бессмысленно проповедовать тем, кто выбрали Мамону, – они отвергли Бога и всё божественное, они прокляты, – они подобны прокажённым среди здоровых людей. Кальвин учил, что прокляты бедные – он ошибался, если не понимать его слова фигурально, то есть в смысле душевной бедности. В этом смысле богатые – самые бедные, нищие люди. Надо бы пожалеть их, да нельзя, потому что много зла они причиняют… Нет, я хотел проповедовать среди бедных, – среди тех, кто обделён в этом мире, а потому войдёт в Царствие Небесное!
Рьяно взялся я за дело, решив для начала запастись необходимыми знаниями и навыками. Здесь меня ждало первое разочарование: в университете на теологическом факультете вообще не задумывались о служении страждущим; глубокомысленные умствования и искусные диспуты составляли всю суть учёной теологии. Тогда я поступил в миссионерскую школу, но и там не задержался: меня коробило от того, что слово Божье учат продавать подобно какому-нибудь залежалому товару – главным в обучении была сумма приёмов, с помощью которых можно привлечь новых прихожан. Меня стали охватывать приступы бешенства, – я говорил, такое со мной бывает – и меня выгнали.  Впрочем, всё было обставлено надлежащим образом: я был направлен миссионером в бедняцкий район.
О, пылу у меня было хоть отбавляй! – но актёр из меня был никудышный, тем более, что я не собирался соблюдать правила игры. Но бедняков, всё-таки, трогали мои проповеди, а ещё больше помощь, которую я оказывал этим несчастным. Я всей душой сочувствовал им и пытался, как мог, улучшить их жизнь, но начальство было мною недовольно; когда же я попытался добиться улучшения условий труда бедняков и выступил с экономическими требованиями, меня отстранили от должности.
Вот когда я разочаровался в Церкви и Боге. Мне кажется, что в своё время и сам Иисус разочаровался в Господе, хотя не признался в этом. Прочтите Евангелие непредвзято и вы увидите, что Иисус это озлобленный нервный человек, слова которого расходятся с делами. Он произносит злобные речи, он прибегает к дешёвым трюкам, вроде хождения по воде и насыщения тысяч человек двумя хлебами – если бы он был Сыном Божьим, зачем ему это: разве он не мог насытить этих людей безо всякого хлеба, одним лишь святым духом? Если убрать все эти чудеса, придуманные, скорее всего, не очень умными последователями Иисуса, останется отчаявшийся неудачник.
Чудеса вообще есть свидетельства небытия Бога. Если бы Бог был, зачем случаться чудесам? – ведь Бог всеведущ и всемогущ, он всё предвидит заранее, и всё творится по его воле, но чудо – это всегда исправление какого-то упущения. Подобно тому, как земной владыка, натворив ошибок, исправляет их с помощью экстраординарных мер, Бог исправляет чудесами свои неверные решения – то есть забывчивость, опрометчивость и прочее, – но какой он Бог в таком случае?
Или чудеса нужны, чтобы вызвать веру в него? Нет, это ещё более нелепо: зачем нужны для этого подобные трюки – Богу достаточно было просто сделать веру неотъемлемой частью души каждого человека.
Так кто же он, этот Бог, – ошибающийся, недальновидный, вынужденный прибегать к чуду, чтобы исправить свои недочёты, и чтобы в него поверили?.. Чем больше в мире совершается чудес, тем меньше должна быть вера во всемогущего Бога.
– Вы совсем разуверились в Боге? – спросил Феликс, делая пометку в блокноте.
– А вы? – вместо Ван Гога спросил, в свою очередь, доктор Гаше.
– Речь не обо мне; я врач, в атласах по анатомии нет души, – сказал Феликс. – Я спрашивал Винсента.
– В Бога, который представлен в так называемых священных книгах, я больше не верю, – ответил Ван Гог. – Если и есть некая высшая сила в мире, она проявляется по-иному… Вы видели картину Милле «Ангел»? Два бедняка, мужчина и женщина, работая в поле, услышали на закате дня колокольный звон, и будто ангел пролетел над ними; они замерли, озарённые высшим светом. Этот высший свет, пронизывающий мир, я пытался изобразить и в своих полотнах.
– Ага! Значит, вы обожествляете природу! – кивнул Феликс. – В этом смысл вашего творчества?
– Нет, вы меня не поняли, – покачал головой Ван Гог. – Много говорят о природе – как  она прекрасна, удивительна и даже добра. Между тем, нет ничего более жестокого и страшного, чем природа, где ежесекундно совершаются убийства, и всё существование постоянно держится на грани гибели. Само продолжение жизни в природе напрямую связано с уничтожение, пожиранием живых существ.
Любоваться природой это всё равно что любоваться хорошим видом тюрьмы или больницы, где царят страдания и смерть. И в этих учреждениях бывают минуты радости, но восторгаться ими может только человек, обделённый судьбой. Впрочем, все живущие на Земле обделены судьбой, потому что смерть – неразлучная спутница жизни…
Мир хаотичен и беспорядочен, и когда в этом хаосе намечается хоть какой-то порядок, то он далёк от совершенства – вот о чём я хочу сказать, – Винсент потёр лоб и сморщился.
– Вам нехорошо? – спросил Феликс.
– Нет, ничего, просто боюсь потерять мысль… Да, мир несовершенен, и людской мир – тоже, но в нём есть высшая справедливость, которая заключается в том, что каждый получает то что заслужил.  Кто-то сказал, что человек – творец своей судьбы; так и есть. Вглядитесь в своё прошлое, вглядитесь в своё настоящее, и вы поймёте, что живёте именно так, как того заслуживаете. Бывает, конечно, редкие счастливчики или редкие неудачники, к которым счастье или несчастье приходят вдруг, без заслуг или вины, но это лишь доказывает несовершенство мира.  Подавляющее, абсолютное большинство людей сами создали себе жизнь, в которой живут, – Винсент снова потёр лоб. – Что-то я путаюсь, что-то я ещё хотел сказать… Да, нечего пенять ни на кого, кроме себя: если я не признан как художник, значит, я так пишу, что меня не признают. Однако тяжело быть не признанным в мои годы: нищета и непризнание не страшны и даже полезны художнику в молодом возрасте, потому что заставляют лучше работать для их преодоления. Но в зрелом возрасте они гибельны, ибо отнимают всякое желание творить.
– Ну, не отчаиваетесь! – сказал Феликс. – Может быть, ваши произведения найдут ещё своих почитателей.
– Я не отчаиваюсь, я продолжаю писать, я не могу не писать, – что мне остаётся делать? Даже в этом несовершенном мире много радости: солнце, свет, воздух вода, земля – природа, в конце концов, если не всматриваться слишком пристально. На мой век хватит, – слабо улыбнулся Винсент.
– Вот и славно! Нет ничего лучше положительных эмоций, с ними не страшны никакие болезни, –  бодро сказал Феликс.
– Но иногда, – продолжал Винсент, не слыша его, – иногда бывают минуты, когда весь мир кажется мне ужасным и бессмысленным, а жизнь – жестокой насмешкой. В такие минуты отчаянная тоска овладевает мною и мне не хочется жить; я боюсь взглянуть на потолочный крюк, на которым так легко повеситься, боюсь дотронуться до ножа, которым без особых усилий можно разрезать себе вены, но больше всего боюсь пистолета, из которого так просто застрелиться.
– У вас есть пистолет? – насторожился Феликс.
– Да, – кивнул Ван Гог. – Я купил его, чтобы отпугивать ворон, мешающих мне рисовать на пленэре, однако эта штука, пожалуй, опаснее для меня, чем для этих надоедливых птиц.
– Для ворон достаточно безобидного, но оглушительного пугача, мечты всех мальчишек, а настоящий пистолет здесь ни к чему. Сдайте его в магазин, и, я думаю, вам удастся вернуть свои деньги, пусть за небольшим вычетом, – посоветовал Феликс.
– Ваше здравомыслие и трезвая практичность в отношении к жизни восхитительны,  – сказал Ван Гог. –  Ей-богу, я завидую вам – вот бы мне хотя бы немного сделаться таким, как вы, и хотя бы немного перестать быть таким, как я; сколько себя помню, всегда мечтал быть здравомыслящим, практичным, уравновешенным человеком.
– Кто же вам мешает, дорогой Винсент? Как вы правильно заметили, человек сам является творцом