Пожар Латинского проспекта.10 глава

даже по истечении лет. И цепочка так и лежала — золотом на голубом фоне безоблачного неба, белоснежного уголка судовой надстройки и моей счастливой и глупой — в святой своей вере в доброе завтра, в счастливый завтрашний день — физиономии.

Вот и пришёл тот день, что надо цепочку извлечь. Чтобы, не очень в чём-то сомневаясь, отдать Тане — пускай уже носит.

— Знаешь, — перебирая цепочку между пальцев, молвила она, — ты отдай её тому, кому она действительно будет нужна.

А мне — зачем? Мне и своего золота достаточно… Вон: Сёма, одевайся уже, сто раз сказала!.. И ты — ты ведь цены себе не знаешь!

Ура, ура! Гласное добро на тайный вынос драгоценности в ломбард было получено! Сколько-то цепочка да будет стоить — точной цены я даже предположить не мог, потому что и не задумывался никогда: не моя ведь. А уж себе-то, золотосамоварному, знаю я, Танечка, цену базарного дня!

— Тысяча семьсот пятьдесят три рубля, — в итоге кивнула милая девушка через пуленепробиваемое стекло в ломбарде ювелирного магазина, что находился точно напротив здания с танцевальной нашей студией наверху — по другую сторону про-
спекта.

— Так много?

— А что вы удивляетесь — работа резная, состояние идеальное: выставь мы её на продажу — купят быстро. Но в течение месяца вы можете её ещё забрать. Тридцать один рубль в день у нас комиссия.
               
Да, а зачем бы я тогда сдавал?.

Бережно упрятав в карман с неба свалившиеся деньги, я поспешил в поте лица своего добывать хлеб насущный. Не почитая дня субботнего — Бог, быть может, простит!

* * *

Мириада блёсток отчётливо пробивалась мне сквозь морозную пелену утра, искря, преломляясь, радостно светя всеми переливами и оттенками. Хотелось жить, дышать полной грудью, а значит, привносить свет в этот мир, дарить его людям тепло.

Гаврила был горячим мужем,
Когда Любовь он вспоминал!
И дня счастливого, без стужи,
В душе и на сердце желал!

Я послал Ей это sms — толику, быть может, света в мир добавив. Из автобуса: людям поспешал тепло поскорее дать!

Но сплошь и рядом на пути к благой цели кто-то да встанет… Худощавая, живенькая пассажирка предпенсионного возраста, всё потягивающая носом по сторонам, наконец «обозначилась на кипеж» в мою сторону. Серьёзный…

— Это от кого так куревом пахнет?! Не от вас, случайно, мужчина?.. Ну как же так можно — в общественном транспорте ведь едете!

— Да я вообще не курю! — обомлел я от неслыханной такой наглости. — Как же от меня тогда может куревом пахнуть? Сами-то вы, случаем, не курнувши чего-нибудь?

Привнёс, называется, в сей мир добра и света! И сограждан, что в согласии то ли мне, то ли ей, через одного покивали, тепла на душу пролил: чужая склока кому-то сердце тешит. Сполз, конечно, на всякий случай на пустующую площадку в середине автобуса. Но на следующей остановке не вышел — с какой стати? Тем более, скоро уже и к развязке у торговых центров и многоэтажек подкатили: народ гурьбой повалил на воздух — морозный и свежий.

Это было уже воскресенье, и сегодня предполагалось подвести трубу под самую крышу. Чтобы на следующий день махом её пройти. Конечно, она выходила у нас точно на балку стропила — иначе ведь и быть не могло!

Труба выходила
Как раз на стропило,
Иначе, Гаврила,
Могло ли и быть?

Как Станислав Витальевич в университете учил: «Текста мало, смысла — много». Всё ведь про Гаврилу — то ли непутёвого, то ли невезучего — сказано! Почти…

Но так уже было,
Ведь в опыте — сила!
И быстро Гаврила
Всё смог разрешить.

Не спасовал Гаврила перед таким препятствием, не сплоховал — подключил «соображаловку», припомнил прошлые подобные моменты — да и принял единственно правильное решение: обходить балку «мавзолеем», смещая каждый ряд трубы
на четверть кирпича. И армировать, само собой, каждый ряд в стену гибкими железными штырями, что так кстати нашлись у Равиля — фундаменты, всё-таки, он заливал!

Штыри входили в газоблоки с молотка, как нож в масло.

— Сталь мягкая, сыромятная, как старики говорили, Значит, в меру спружинит под весом трубы, не треснет, не обломится, — рассуждал я вслух себе и Равилю.

— Да я потом ещё стальным уголком с балками скреплю…

Дело говорил!

— Слушай, и ещё одно дело! Денег мы тебе за это заплатим — тысячу ещё, только ты трубу повыше поднимешь, и в неё метровую оцинкованную всунешь — я завтра в строительном куплю.

И хоть по скользкой зимней крыше из андулина карабкаться лишнего ой как «не климатило», я согласно кивнул.

— Максимовна! Вот ещё что: как печка наша протопится и осядет — это порядка двух недель, я вам её оштукатурю! Это уже бесплатно будет.

В порыве честности, так сказать: а кто им ещё грамотную печную штукатурку сделает? Тоже ведь дело — «не хухры-мухры»!

И последнее: «Крыше — выше»…

Гаврила —
               на крыше:
труба та —
               повыше,
Чтоб
           пожирнее
               затянулся дым!
А у кого там —
               ниже?
да и дым —
               пожиже?
Не повезло, знать,
                с мастером
               таким!

Вот это халтура футуристская — шесть, по сути, строчек, а на полстраницы растянуть! (Это не к Вам, товарищ Маяковский, в порядке пролетарской критики — Вас я дюже уважаю! — к Гавриле!).
               
* * *

Хваста!

Да, ушаковский это пережиток…

— Как людям с мастером повезло, а?!.

— Ты не забывай только себя при этом по голове гладить! — напоминал в моменты таких откровенных моих самопризнаний Степанович, бывший в то время ещё на хозяйстве полномочным представителем «заказчика» (как официально для нас он родного сына именовал).

Но разве за бездной работы до такой безделицы руки дойдут?

— Палуба — посмотрите сами, Владимир Андреевич! — выходит, как в Букумгемском дворце! — много позже, дождливейшим днём поздней осени, раздухарившись не на шутку, нахваливал я, как купец в торговом ряду, блестящие, ровно соболиные меха,
камни под ногами.

— Ты скоро, как Альвидас, — усмехнулся тогда хозяин, — картины с себя будешь писать!

А иначе там было нельзя! Чтобы не заглушили напрочь хоть какое-то человеческое и мастерское «я», которое так настойчиво «глушили» и полномочные представители — дабы денег не переплатить («Лёха, а что ты хочешь, если у меня от него указание:
всех по ценам глушить!»), и пыжащийся на свою долю несуществующего участия Альвидаса, и тлеющие чёрной завистью лучшие его ученики — Костик с Олежкой.

Уж эти — особенно…

— Нарцисс! — шипел из-за стиснутых губ Олежка. — Стопудовый.

Ой, «хтуй бы» говорил!

Сам себя не похвалишь…

Впрочем, под завершение той же «палубы» хозяин, досадуя на дворника, невольно проговорился похвалой:

— Двор получился такой, что в тапочках ходить можно! Так надо его и в чистоте содержать соответствующей!

А вот Наталья Алексеевна никогда похвалить, если того стоило, не стеснялась:

— А сверху — со второго этажа — так, вообще, красиво смотрится! Такой узор — как орнамент, как ковёр витиеватый: они же, камни, ещё по цвету разные чуть!.. Нам с Владимиром Андреевичем очень нравится!

Спасибо Вам, Наталья Алексеевна, — над тем ведь и корпел!
               
* * *

А ночью — в половине второго её часа — мы шагали с Равилем по абсолютно пустынной на сотни метров вперёд, длинной улице, ведущей нас сквозь мороз к закрытым супермаркетам и спящим многоэтажкам.

— Давай хоть пива по бутылочке раздавим. — Надо было отблагодарить своего провожатого. — Крепкого. Я попрошу, чтоб не из холодильника!

— Возьми тогда ещё «Мальборо» красного пачку, — не растерялся Равиль.

Зайдя под навес автобусной остановки с тем самым круглосуточным магазинчиком сбоку, мы тянули сладковатое, от повышенного градуса, пиво, и он говорил мне про свою любовь, а я молчал про свою…

— Всё-таки лучше восточной женщины никакой нет!

Да уж, конечно!..

— Как это: «Сначала появилась Надежда. Надежде надоело надеяться, и она исчезла…»

Притча, наверное, тамошняя — восточная. От современных мудрецов…

— Потом пришла Вера. Вера устала верить и пропала. Тогда возникла Любовь…

С Любовью поосторожней бы ты, конечно!..

— Любовь не захотела долго любить и ушла…

К другому?..

— И тогда пришла Фатима!..

Дождался, сирый, наконец! Всех перебрал, всё переврал, лишь бы до своего добраться!

Но за что было его винить? Эта возлюбленная Равиля — заезжая гастарбайтерша — была для него больше, чем любовью: она олицетворяла собой и оставленный дом, и покинутую
родину, — так Станислав Витальевич на лекции бы «растележил».

Максимовна успела посерчать мне — постороннему, с улицы, человеку: «Всё мне высказывает: «Зачем ты меня сюда привезла?» — «А что бы ты там делал? Ни работы — ничего! Пропадал бы?» — «Да уж лучше бы я там пропал!»

Она (эх, материнское сердце!) пыталась, как уж теперь могла, загладить пресловутую свою вину, скрашивая убогое прозябание сына, то же сердцем ещё раз скрипя: пустые водочные «чекушки» и бутылки из-под пива прибывали под газовую плиту и за спинку
кровати стабильно.

Бедные люди! В их жизни не было зеркального зальчика под самой крышей четырёхэтажного здания на оживлённом, пульсирующем в вечернем свете огнями проносящихся автомобилей проспекте. А у него, вдобавок, не было такой партнёрши! И вторники с четвергами тянулись всё той же унылой чередой, ровно ничем не отличаясь от других дней недели…

Простившись с Равилем до сегодняшнего, уже, утра, бодро я зашагал домой, неся туда честно заработанные за день деньги и сдаваясь сам себе в мысленной дилемме: взять или не взять по дороге ещё бутылочку- другую пивка? Час с лишним всё- таки идти. «Con pan y con vino bien se anda el camino» — с хлебом и вином дорога не тяжела — для испанцев. А я и с крепким «Осмарком» перетопчусь!..

* * *

…У него не было такой партнёрши.

И не будет!

Я её никому не уступлю!

* * *

— Фу, куревом от тебя воняет — за километр! — шептала сонная Татьяна. — Кто это тебя там обкуривает? Иди, давай, мойся, только тихо — родителей не разбуди! Вещи сразу в стирку — в машинку забрось.

Ты зачем, прощелыга, женщину обидел? Ту, которая в автобусе!..