Генрих (Среди смертных)

Генрих привык в любое время года пробуждаться от сна и выходить из дому до восхода солнца. Теперь на дворе был май, и дневное светило рано начинало свой восходящий путь, роняя первые, самые нежные свои лучи на зеркально-спокойную поверхность реки, которую живущий в городе народ назвал Матерью-рекой. Раннее утро было у Генриха любимым временем дня, потому что улицы Старого города в это время обычно ещё пусты, если не считать редких дворников, уныло скребущих мётлами тротуар. И Генрих вставал ни свет ни заря, умывался и, почти никогда не завтракая (в этом он, по большому счёту, и не нуждался), выходил на свет Божий, стараясь дверь закрывать неслышно и так же тихо ступать по ступеням крыльца.

Днём он пел на Ратушной площади, собирая монеты в низкую шляпу-цилиндр. Он наблюдал размеренное течение жизни древнего, но в то же время юного университетского города. Люди на улицах, которых он видел каждый Божий день (в небольшом городе это неудивительно), старели, умирали; поколения сменяли друг друга, только Генрих оставался прежним: он пел на площади на рубеже веков, пел в двадцатые, тридцатые и сороковые, но новые поколения не знали, что он всегда был таким, каким видят его они. Иногда кто-то пытался заговорить с ним, но Генрих всегда извинялся, ссылаясь на отсутствие времени и спешку, и быстро исчезал из виду. И никто ничего не знал о нём.

Одет он был несколько старомодно: в чёрные брюки, белую рубашку и фрак, на голове носил всегда чёрный цилиндр, а на ногах – такого же цвета туфли, что делало его похожим, пожалуй, на поэта-декадента, а то и на сотрудника бюро ритуальных услуг (проще говоря – похоронной компании). Во внутреннем кармане фрака Генрих носил кинжал времён легендарных.

Генрих не знал смерти: их пути разошлись ещё несколько веков назад. Это произошло в те далёкие годы, когда гремела ещё слава Ливонского ордена. Невероятно, но Госпожа в траурном одеянии, которую принято изображать с косой, с тех пор ни разу не являлась ему, и Генрих внешне навсегда остался человеком тридцати с чем-то лет.

Вечерами Генрих любил прогуливаться на холме – том самом, который хорошо известен любому жителю Дерпта. Генрих бродил среди руин средневекового Домского собора, в уцелевшей части которого расположился музей и зал для торжественных мероприятий. Но большая часть величественного сооружения всё-таки представляла собой развалины: провалившиеся своды, уничтоженные людьми и временем стены, уцелевшие каким-то образом колонны, строгие башни (некогда являвшиеся колокольнями), в которых гнездились неприхотливые голуби… В общем, здание это напоминало скелет левиафана.

Генрих был молчаливым отщепенцем среди молчаливого народа; он был вечно холоден, ровен, мрачен и тих, равнодушен к собственной жизни и жизни других. Жил он в маленьком и узком сером каменном доме с одним окном и одной комнатой, деревянным крыльцом и печным отоплением. Дом этот находился на окраине города в окружении тенистых деревьев, производивших на редких прохожих впечатление задумчивости, особенно когда роняли они осенью на ветру пожухлые свои листья.

Кто с уверенным спокойствием может смотреть в дни грядущие, тот либо поистине обладает всеведением и подобен богам, либо слишком мало думает, либо имеет невосприимчивое к переживаниям сердце. Генрих за свою многовековую жизнь думал много, но чем больше думаешь и узнаёшь, тем лучше понимаешь, что помимо воли человека, есть ещё некая иная воля, которую кто-то называет волей Случая, а кто-то – Высшего Существа.

Однажды майском ночью Генрих прогуливался в тусклом свете газовых фонарей-сфер по Домской горке, которая была в это время уже пустынна. Дойдя до живописных руин, Генрих вдруг остановился. То, что донеслось откуда-то из-за колонн собора, было песней – по-видимому, очень древней, впервые услышанной Генрихом ещё в средневековом детстве. Кто мог петь её? Он остановился: нет, всё это не могло ему послышаться. До слуха его донёсся женский голос – это была… но кто? Генрих вышел из-за колонны.

- Простите, - произнёс он в сторону девушки в изящном розовом платье (такие носили в прошлом веке жёны аристократов, а может быть и придворные дамы). Девушка, бледное лицо которой нельзя было назвать иначе как странным (обладающим некоторыми чертами, не свойственными людям северных широт) и притягательным в своей странности, стояла к нему спиной в свете луны среди развалин и пела песню. Девушка обернулась, и взгляды странников встретились. Её звали Анна.

- Простите, вы пели песню. Мне кажется, когда-то давно я её слышал.

Девушка подошла ближе, ступая совсем тихо, едва-едва слышно, и поднесла к губам палец.

- Колыбельная песня лесов, - ответила она. – Это колыбельная.

- Да, верно. Вы правы. Доброй ночи.

И Генрих, вновь погрузившись в думы тысячелетнего человека, хотел уже уйти, но что-то во взгляде Анны остановило его.

- Вы тоже странник ночи, как и я. Что вас сюда привело? Почему не спится вам? Не тяжки ли дни на земле?

- И я тоже, - только и ответил он. Это было странно. Это было необыкновенно. Это было ново. Они жили в городе возрастом без малого десять веков, основанном легендарным древнерусским князем. Это был город, возросший и укрепившийся вдоль течения медленной реки, город встреч и разлук, таинственных и манящих тенистых садов и печальных привидений. Генрих и Анна медленно и торжественно бродили среди руин, а рядом с ними – среди тех же камней, деревьев и фонарей, на тех же мощёных улицах, под теми же мостами (Ангельским и Чёртовым) – оживали и жили легенды.

Спустившись по ступеням вниз и пройдя мимо памятника светилу медицинской науки, они вскоре оказались на улочках Старого города. В городе, где они жили, легко совершить путешествия сквозь века: из века двадцатого в девятнадцатый, из девятнадцатого в семнадцатый, из семнадцатого в тринадцатый и обратно, в век стали и крови.

- Дни на земле бывают томительны, но ночь – совсем иное дело. Ночью я словно оживаю, - сказал Генрих.

- Ваши слова – словно мои воплощённые мысли, - ответила Анна.

- В майской ночи каждый шелест возбуждает тоску о чём-то, что могло быть. Майская ночь мимолётна, как сон, но этот сон волшебный, и я бы хотел, чтобы он длился. Чтобы он длился, - повторил Генрих. Он не знал, поняла ли она.

Взявшись за руки, они взглянули друг другу в глаза, а потом Генрих, закрыв глаза, почувствовал на своих губах поцелуй, оставивший едва уловимый привкус железа. Генрих открыл глаза. Анна улыбнулась.

Но на востоке небес явились уже признаки новой зари, и они расстались; исчезновение её было столь же неожиданным и невероятным, сколь и звучание её голоса среди руин, а мир просыпался для нового дня: на дворе была середина мая, цвела сирень цвета закатных гор, и ветер вновь бежал, нёсся через город широкими улицами, маленькими улочками и переулками, словно опаздывающий курьер, заставляя шелестеть едва успевшие распуститься в тишине майских ночей светло-зелёные листья. И Генрих шёл, ступая медленно и слегка покачиваясь, как лунатик, чтобы дома упасть на узкую кровать и забыться сном: забыть ночь, как сон. Генрих не знал смерти. Знал ли он жизнь?

Следующей ночью, облачной и ветреной, но тёплой, Анна снова бродила среди развалин Домского собора. Генрих встретил её под погасшими окнами опустевшего зала, в которые, вырываясь иногда из облачного плена, заглядывала и светила луна. В этот раз он на мгновение ощутил мимолётный трепет внутри, который, впрочем, быстро прошёл. И всё же что-то изменилось, а Генрих не понимал, что. Впрочем, мысли об этом не успели всерьёз занять его.

- Вы так быстро исчезли на рассвете прошедшего дня, Анна.

- Но я не могла иначе, - ответила она, опустив взгляд. – День слишком светел для меня. Солнце слишком ярко для моих глаз. Знакомо ли это вам? Не чувствовали ли вы когда-нибудь желание бежать от глаз дня? Не слишком ли жесток день? За что?

Взяв девушку за руку, Генрих повёл её на мост, с которого открывался вид на древний и юный город, сменивший на своём веку несколько названий: Юрьев, Дерпт, Дорпат, Тарту (и кто знает, какое ещё название получит он от тех, кто будет владеть им в будущем?)

- Не бойтесь ничего. Пока я с вами… ничего не случится.

- Вам кажется так. Но уже, возможно, случилось очень многое. Многое происходит тайно, скрытно. Мы бодрствуем, и не подозреваем о происходящем, как будто спим. Таково наше сознание. Понимаете? Не лишайте меня возможности бродить и говорить с вами, пока возможно. «Вы…», начала она, но не договорила. Следующие слова должны были быть «…нужны мне», но их не последовало.
С этими словами она сначала крепче сжала руку Генриха, а потом отняла свою. Анна была прекрасна. Внешность девушки была аристократична и тонка, и тем страннее было её лунное одиночество. По земле она ступала неслышно, как будто не шла, а парила над ней.

На этот раз, услышал слова Анны, помрачнел и склонил голову Генрих, которому эти слова показались тяжёлыми, но он не мог себе объяснить, почему. Анна была права: многое происходит в нас, но при этом не осознаётся. И то, что совершается внутри нас, за пределами сознания, порой даёт о себе знать совсем неожиданно: такова, например, болезнь, сначала вызревающая в глубине организма и только потом являющая свой лик. Смертность – это болезнь. Но Генрих не сознавал этого. И вместе они шли по старинным мощёным улочкам средневекового Дерпта: Замковой, Университетской, легко переносясь из одного века в другой, словно на крыльях чудесной машины времени, летящей в неведомую, покрытую лиловой дымкой даль над эпохами.

Они вышли на Ратушную площадь, когда на башне забили часы: дон-н-н, дон-н-н, дон-н-н-н-н, три часа ночи, ночи майской и волшебной, когда в беззаботной юности так прекрасно гулять, смеяться и не думать ни о чём. И редким прохожим они казались странной парой задумчивых людей, живущих где-то в своём диковинном мире (впрочем, мало ли было в те времена в Дерпте чудаков?) А в то же время три часа ночи – ведьмин час, когда вокруг да около творятся вещи трудно объяснимые.

- Прощайте теперь, - сказала Анна, когда дошли они до наклонившегося дома, и время словно остановилось. – В своей жизни я не помню ничего столь же прекрасного, как эти беззаботные прогулки. Если бы только дни не были так безжалостны ко мне, а были так же ласковы, как ночи, - произнесла она.

Новый поцелуй, длившийся мгновения, но всё же более долгий, чем прошлый, соединил их, чтобы вновь разлучить, и ветер пронёсся над их головами, зашелестев отчаянно рождённой недавно листвой.

«Будьте завтра там же», подумал и хотел произнести Генрих, но едва он моргнул глазом, как Анна исчезла. В городе начинался рассвет, который Генрих встретил на Ратушной площади, а потом, когда восходящее солнце осветило верхушки деревьев, медленно поплёлся через пробуждающийся город домой.

Дома Генрих ненадолго забылся сном прямо в старинном мягком кресле, а когда проснулся от веявшей в открытое оконце прохлады, то вдруг ощутил – неожиданно для себя – что стал совсем болен: нечто изнутри него говорило ему об этом со всей очевидностью, как охватывающее дом