Ха, смешно. Бэйле только двенадцать, недавно бат-мицву праздновали, а я уж о том, что её замуж надо будет отдавать, думаю. А вот Агуве хоть и пятнадцать всего, а уже совсем взрослой выглядит. И как она на бабушку Бэйлу похожа! Какой стан, какая грудь, а губки какие! Мальчишки заглядываются.
И мы с Ханой изменились. Я уже не выгляжу Кощеем Бессмертным, а Хана после стольких родов несколько располнела, стала настоящей женщиной, настоящей аидише мама. Мы оба стали спокойнее, выдержаннее.
Я, слава Богу, перестал каждую ночь видеть концлагерь. Зато мне всё чаще и чаще видится моё детство и юность. Город Сталино и моя мама.
Брат, мама. Вы живы, но как же мы далеко друг от друга. Уже почти двадцать лет, как не стало изверга Сталина, но Коммунистическая партия жива, и СССР отгорожен от всех «железным занавесом». Конечно, нам иногда удается передать маме и Бэхору весточку. В этом здорово помогает нам Аяла и еврейское агентство Сохнут. Но как же мне хочется услышать их голос вживую.
Не только во сне, но и наяву, стоит только прикрыть глаза, я вижу нашу Седьмую линию. Вот девочка Элька выглядывает из-за забора. Впрочем, какая она девочка? Ведь она давно уже взрослая женщина, если не погибла в войну. Интересно, жива ли она?
Где мои друзья, Колька Рындин, Илья Вассерман, Зива - девушка Ильи, которая постоянно была членом нашей команды? Даже когда мы бегали смотреть драки и поножовщину после каждой зарплаты на СМЗ Зивка была с нами. Наши мамы пытались загнать нас в такие дни по домам, но разве нас удержишь?
Помню, как в дни зарплаты к проходным завода стекались жены, встречали мужей и старались отобрать у мужей деньги, пока те их не пропили.
Дважды, летом тридцать седьмого и тридцать восьмого года, когда я был такой, как сейчас моя Агува, папа с мамой отправляли меня в пионерлагерь, который располагался в Горсаде на берегу Первого городского ставка. Ах, как красива была огромная чугунная литая ограда вокруг него.
Я ненавидел пионерский лагерь. Мне не нравились торжественные построения, ходьба строем под барабан, строгая дисциплина, кричалки, восхваляющие Сталина и правительство. Поэтому мы с друзьями постоянно смывались из лагеря и шлялись по городу. Цеплялись на трамвай и ехали в сторону завода Боссе. Там работал юрисконсультом мой папа. Вообще-то завод давно переименовали в «машиностроительный завод имени 15-летия Ленинского комсомола», но в народе он как был Боссе, так им и остался.
Понятно, что через проходную нас не пускали, но для нас, мальчишек и одной девчонки заборы были не преграда. Мы прекрасно знали где находятся дыры в заборе и пролазили внутрь. А внутри… Там паровоз тянет платформы с огромными болванками, похожими на столбы, а там под открытым небом стоят готовые, блестящие свежей краской какие-то мудрёные механизмы. Заходили мы и в цеха полюбоваться сверканием сварки, и разными станками. Особенно мне нравился цех механообработки. Я бы часами стоял у фрезерного или токарного станка, наблюдая как вьётся из-под резца стружка и постепенно из чёрно-ржавой заготовки рождается блестящая деталь. Горячая настолько, что невозможно в руки взять. Иногда токари давали мне надеть очки и выточить что-нибудь.
Очень хотелось зайти к папе, но если бы он узнал, что я сбежал из лагеря, обязательно рассказал бы маме, а уж мама такую взбучку мне дала, что мало не показалось бы.
Иногда мы бегали на ставок, купались там, а потом загорали на деревянных щитах.
И всё же мама узнала о моих проделках. Естественно, устроила мне головомойку, но в следующем году меня уже не отдали в лагерь.
Идиш слышался на каждой улице. В Сталино до 38-го года работало даже еврейское радио на идиш, да и дома папа с мамой иногда, когда хотели скрыть что-то от нас - детей, тоже переходили на идиш. Поэтому, я, в отличие от Йоны и Бэхора, знал идиш плохо.
Да и зачем он был мне нужен, если я общался со сверстниками исключительно на русском или украинском языке.
За несколько месяцев до начала войны открылся Донецкий музыкальный театр, на строительство которого мы с друзьями тоже часто приходили посмотреть.
Папа достал нам всем билеты и мы всей семьёй отправились смотреть оперу «Иван Сусанин». Честно говоря, от самой оперы я не был в восторге. Мне непонятно было, почему вместо того, чтобы разговаривать, люди поют. Но от самого театра, от огромного зала с шикарными красными креслами, от шикарных балконов и огромного фойе был в восторге. А в антракте мама с Йоной и Бэхором пошли в буфет, а я с папой прошёл за кулисы. Господи, Боже мой, как же там было интересно.
А запахи сцены! Это же поэма целая. Над всем царит запах громадного, бархатного, расшитого занавеса. Занавес новый, но запах его почему-то древний, густой, осязаемый. Понятно, что аплодисменты не пахнут, но вот занавес пахнет именно аплодисментами и цветами. И роскошью.
Круг сцены пахнет работой, деревом и пожарной пропиткой, а сквозь него пробивается запах смазки огромного механизма поворота сцены. Смазкой и железом пахнут канаты подъема задников и декораций. Нагревшиеся прожектора и рампа пахнут чем-то резким и жжёным. Во всю эту симфонию вплетаются вкусные запахи свежего дерева отремонтированной мебели, краски декораций... Мне кажется даже бронза колоколов, подвешенных на стойке у боковой стены перед кучей канатов, пахнет. Это сплетение запахов очень уютное. Оно делает театр обжитым и домашним, хотя он только сегодня открылся.
Когда мы возвращались домой, папа пообещал, что обязательно поведёт нас сюда ещё не раз, и что кроме опер бывают еще смешные и весёлые оперетты, которые мы обязательно посмотрим.
Но этим обещаниям не суждено было сбыться.
ЭВАКУАЦИЯ
Все знали, что война обязательно будет. Но с экранов кинотеатров, по радио и в газетах, из радиоточек на кухнях нас уверяли:
Если завтра война, всколыхнется страна
От Кронштадта до Владивостока,
Всколыхнется страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы жестоко!
Все знали. Но не знали что уже вот-вот, что завтра… И это завтра наступило совершенно неожиданно. Объявили о нём по радио.
Папа немедленно пошел добровольцем на фронт. Должны были и Бэхора призвать, но творился такой кавардак, что его почему-то не призвали. Уходя, папа наказал ему быть в семье за старшего. На плечи брата ложилась ответственность за маму и за нас, младших.
Красные части покинули Сталино и Макеевку, и в городе наступило безвластие. Творилось чёрт-те что. Грабили магазины, особенно винные. Даже магазин канцтоваров не пощадили, растащили всё до последней скрепочки. Говорили, что на фабрике «Красный кондитер» мужики дорвались до алкоголя, а потом в давке несколько человек упали в чан с патокой и там утонули, а остальные продолжали оттуда черпать. Тащили даже макуху с маслобоен. Пьяных было - не счесть. Мама с ума сходила, если мы куда-то уходили. Даже Йона куда-то сбегала и мама обещалась посадить её под замок. Но разве нас удержишь?
Первые бомбы упали возле Первой горбольницы на площади Пожарной. Бомбили в основном ночью, старались попасть в СМЗ и в Боссе. Мазали, попадали по жилому сектору. Люди копали во дворах бомбоубежища, оконные стекла «украсили» бумажные ленты крест-накрест.
Городское и областное начальство эвакуировалось. Нет, не так. Не эвакуировалось, а бежало. Позорно бежало. А мы остались брошенными и никому не нужными.
Мама - заведующая юрконсультацией, не была эвакуирована. Эвакуировались только заводы. Зато её сестра, тётя Эстер, будучи бухгалтером какой-то торговой сети, принадлежащей СМЗ, попала в поезд, который отправлялся с Рутченково, так как Сталино уже бомбили. Тетя Эстер с сыном Гариком, мама, старший брат Бэхор, сестра Йона и я сумели втиснуться в товарный вагон. Правда в толпе и толкотне пришлось бросить наши чемоданы. Втащить детей было важнее, чем втянуть чемоданы. Да и места для чемоданов там не было.
Утром следующего дня поезд остановился. Слева и справа от насыпи были подсолнечные поля. Люди, не стесняясь друг друга справляли малую и большую нужду прямо рядом с поездом, потому что он мог тронуться в любую минуту.
Бэхор несмотря на мамины отчаянные крики предложил мне нарвать подсолнухов. Ведь мы были жутко голодны. Далеко мы не заходили, рвали у края поля. Но тут налетели немецкие самолеты. Мы их уже успели прозвать "лапотники", потому что у них не убиралось шасси, и они были похожи на лапти.
Лапотники спустились довольно низко, так что даже были видны головы летчиков. А они точно видели что здесь полно мирных гражданских. Они пролетели с хвоста поезда к голове, а потом развернулись и вдруг открыли огонь из пулеметов. Люди стали разбегаться. Одни бежали в поле, другие прыгали в поезд, кто-то пытался пролезть под поезд и спрятаться там. Кто-то падал, прикрывая собой детей, или собственные головы. Кто-то был ранен, кто-то убит...
Поезд тронулся, несмотря на то, что под колесами были люди.
Сквозь грохот и крики я различил мамин крик. Но не видел её. Бэхор схватил меня за руку и мы побежали к поезду. То ли я споткнулся, то ли мне кто-то упал под ноги, но наши с Бэхором руки разорвались, а я со всего маху упал на гравий, сдирая кожу с коленей, живота и ладоней.
Я видел, как Бэхор вскочил в первый попавшийся вагон и кричал оттуда что-то мне. Но поезд уже набрал ход и догнать его у меня не было никакой возможности.
Будто в страшном кино я каждый день и во сне и наяву слышу мамин голос, зовущий нас, вижу фигуру Бэхора, висящего на поручнях, что-то кричащего и пытаюсь вспомнить, выходила ли Йона из поезда, успела ли вскочить обратно живой и невредимой? Еженощно и ежедневно, по кругу, как заевшая пластинка.