в зале мигали лампы - понижалось напряжение; ощущение было такое, что включили цветомузыку. Иногда, правда, оно понижалось и в паузах наших номеров (потом нам пояснили, что это происходит, когда на лесопилке попадается уж слишком большое бревно). Концерт отработали чисто автоматически, и я до сих пор не знаю, хорошо мы выступили или плохо…
О том, что, всё-таки, произошло, мы узнали только поздно вечером, пия профессорскую водку. А было так:
Придя на сцену на предмет переодевания, Вова с неудовольствием увидел, что в кулисах и с той, и с другой стороны находятся люди женского пола. Природная стеснительность погнала его дальше, к центру сцены. Самым удобным местом для задуманного Вовой акта оказалось место позади экрана, на котором в это время, напоминаю, демонстрировался фрагмент художественного фильма. Вова поставил сумку с костюмом на пол и начал расстёгивать брюки…
Здесь необходимо обрисовать место действия. Ввиду огромных размеров сцены, экран невозможно было повесить, скажем, на заднюю стену: слишком далеко даже от первого ряда. Поэтому для него соорудили каркас из труб, вследствие чего экран обрёл мобильность и мог быть убираем и выставляем. Между полом сцены и нижней частью экрана был просвет высотой чуть больше метра – не очень-то удобно для исполнения того, что задумал Вова! Но ведь единственным источником света в зале был кинопроектор, который освещал сектор, ограниченный рамками экрана, и поэтому вовины манипуляции оставались невидимыми для зрителей. Так бы хорошо всё это и закончилось, если бы в этот момент не появился Юрка.
- Вов, ты здесь сигареты не видел? – спросил он.
- Не знаю, поищи, - задумчиво ответил тот, поглощённый ответственностью момента: он только что снял повседневные брюки и при скудном освещении пытался рассмотреть, нет ли какого изъяна в концертных.
Юрка опустился на четвереньки, достал из коробка спичку и чиркнул…
На экране в это время настал кульминационный момент (это был фрагмент фильма, снятого по поэме Некрасова «Русские женщины»): иркутский губернатор, получивший распоряжение царя отговорить от своего решения Волконскую (что поделать, если про Раевских фильма не сняли), которая последовала за мужем в добровольную ссылку, пугает бедную женщину описанием всех ужасов, которые её ждут. Но мужественная женщина (странное сочетание слов, правда?) не сдаётся. Тогда коварный губернатор делает вид, что уступил. Хорошо, езжайте, мол, но – одно условие: вас закуют в кандалы и повезут как преступницу. Чтобы усилить драматизм момента и показать лицо женщины, режиссёр берёт её крупным планом – по пояс.
Вот здесь-то Юрка и зажёг спичку!
Надо сказать, что Вова на редкость удачно выбрал место: он оказался именно там, где на экране проецировалась Волконская! Зрители увидели странную картину: обаятельная женщина, одетая в роскошную одежду – до пояса. А ниже – мужские трусы и волосатые ноги! Да ещё рядом парень на четвереньках и с зажжённой спичкой в руке! В общем, зрелище явно не для слабонервных, к числу которых, к сожалению, принадлежала одна из наших поклонниц.
Хочу успокоить читателей: состояние истерики у неё не затянулось, и уже к концу вечера она, сидя за столом, могла нормально пить и разговаривать; правда, только тогда, когда не смотрела на Вову. Если же он вдруг попадал в её сектор обзора, всё возобновлялось, хотя уже далеко не с той громкостью. То есть, если в этот момент тоже начать кричать, то можно было вполне закончить свою мысль, не прерывая разговора. Но и это со временем прошло, и уже через три года на их с Вовой свадьбе она всего лишь улыбалась. Да и то только до того момента, пока Вова, покинув место жениха, не сел за барабаны и уже не возвращался оттуда до конца свадебного пира. (Барабанщика для такого мероприятия мы, понятно, пригласили другого, но Вова не смог этого вытерпеть).
Я возвращаюсь к концерту. Реакция зрителей была восторженной, и это помогло нам справиться с внутренними комплексами (суть происшедшего мы в тот момент пока не знали). Но ведь нам ещё предстояло отработать на танцах!
Впрочем, с этим всё получилось вообще замечательно. Чтобы не утруждать выдающихся музыкантов таким прозаическим занятием, как переноска аппаратуры (для танцев было запланировано, естественно, другое помещение), завклубша привела для этой цели местных ребят. Посмотрев, как неловко и с каким трудом они передвигают ноги, мы решили отказаться от их услуг (тем более, что они не порывались нести усилители, а сразу ухватились за гитары), и этим насмерть обидели: ведь мы лишили их возможности похвастаться друзьям, что не только знакомы с музыкантами, но и держали в руках их инструменты. Пока мы, пыхтя от усталости, таскали аппаратуру сами, они поделились обидой с такими же пьянущими односельчанами. Всё закончилось очень быстро: мы собирались давануть вестибюль Юркиным соло, но в этот момент к нам прорвался один из парней и, завладев микрофоном, стал объяснять всем, какие мы нехорошие. Вестибюль угрожающе загудел, встревоженная завклубша сказала нам: «Уносите-ка вы, ребята, свою аппаратуру, а я их задержу»!
Мы заставлять себя упрашивать не заставили и погрузили аппаратуру в автобус со скоростью, превзошедшей все наши прежние собственные же рекорды.
Для ночлега нам отвели две комнаты в интернате (не путать с Интернетом). Первое, что мы увидели, войдя в свою, это был большой стол, на котором красовались пять или шесть бутылок водки в окружении обильной еды из местной столовой: профессор сдержал своё обещание! Сам же он в это время мирно почивал в другой комнате. В общем, день заканчивался совсем не так плохо, как это могло бы произойти!
Единственной неловкостью такого замечательного пира было то, что каждый раз, перекрикивая будущую Вовину жену, мы будили профессора. И если первые раз шесть он, перед тем, как войти и сделать нам замечание, одевался и повязывал галстук, то в последний раз пришёл в кальсонах, из чего мы заключили, что, пожалуй, действительно пора ложиться спать.
Наутро Любомиру Михеевичу пришлось немало потрудиться, чтобы нас разбудить. Но поскольку он предусмотрительно начал делать это часа за два до того, как это на самом деле было нужно, в ДК мы появились вовремя.
Аппаратуру мы на сей раз устанавливали одномоментно: лекции детям профессор не читал, фильм не показывал, поэтому всё, кроме просцениума, было в нашем полном распоряжении. Тут-то мы и узнали, для чего приехал с нами Саша Фокин: провести с детьми беседу о классической музыке (наверное, для того, чтобы они потом лучше могли понять нашу). На просцениуме установили длинный четырёхметровый стол (Саше такой был не нужен, но другого не было); Саша водрузил на него проигрыватель с пластинками, а стул для себя поставил почему-то не где-нибудь с краю, а ровно посередине.
А дальше – как в романах Хэйли: каждая деталь в отдельности, вроде бы, ничего не значила, но, соединившись вместе, они дали толчок событиям. Для того, чтобы картина была понятней, я обрисую роль каждой детали: то, что профессор не участвовал в утреннем мероприятии, привело к тому, что занавес был задёрнут с самого начала; оркестровая яма не дала подвинуть стол дальше от занавеса, поэтому с обратной стороны оттопырившая занавес Сашина фигура чётко просматривалась; то, что Саша уселся посередине стола, не давало ему возможности быстро из-за него выйти. И, наконец, главное: быстро и окончательно установив аппаратуру, мы получили уйму свободного времени и поэтому откровенно заскучали уже сразу после начала Сашиной беседы. А мы, в таком состоянии были очень опасны!
Сперва, правда, мы отправились во вчерашнюю комнату, посидели, покурили. Я, поудобнее устроившись в кресле, решил немного вздремнуть. Ребята, по-видимому, чувствовали себя значительно бодрее. Они сказали, что побродят по клубу, чего-нибудь посмотрят. Это, конечно, странно для руководителя ансамбля, но моя интуиция в ту поездку почему-то не сработала ни разу! Правда, я до сих пор не знаю, как бы я поступил, если бы она всё-таки сработала: заставил бы их остаться в комнате или пошёл вместе с ними? Скорее, второе…
Вернулись они минут через десять, давясь от хохота. Это обстоятельство мигом согнало с меня всякую сонливость, и я стал встревоженно спрашивать, что они на этот раз натворили. Ребята быстро меня успокоили, сказав, что всё шито-крыто, и Корач ни о чём не знает. Они рассказали мне, чем занимались эти десять минут, и я почувствовал острую зависть: друзья развлекались по полной программе, а я, как дурак, дремал в кресле! Произошло вот что:
Немного побродив по клубу и не найдя ничего интересного, они снова пошли на сцену, выглянули из-за занавеса в зал: детей собралось примерно около двух сотен. Саша в это время занудливо и заунывным голосом рассказывал им какие-то, очень интересные ему, факты из жизни и творчества Моцарта, сопровождая свой монотонный рассказ шипением и треском с заезженной пластинки. Иногда, правда, сквозь шипение прорывалось что-то, отдалённо напоминавшее моцартовскую «Сороковую». Точно ли это была она, установить не удавалось: каждые десять секунд иголку заедало, и Саша щелчком посылал её дальше, из-за чего проскакивал весьма значительный фрагмент произведения, что, в свою очередь, затрудняло идентификацию до максимума. Ребята уверяли меня, что всё последующее они затеяли оттого, что им стало жаль детей, и они решили оживить мероприятие. Подойдя к Саше, они стали через занавес щекотать его под мышками. Саша резво поднялся и попытался выйти из-за стола, продолжая своё повествование, правда, уже более бодрым голосом и подхихикивая. Юрка сказал, что, судя по гулу в зале, детям именно с этого момента начала нравиться Сашина беседа. Вова добавил, что они прекрасно понимали, что, выйдя из-за стола, Саша окажется вне пределов досягаемости, и беседа снова примет прежний характер. Поэтому, из жалости к детям, пинками через занавес они стали загонять Сашу обратно на место. Саша попробовал прорваться в другую сторону, но его встретили и оттуда. Прогнав его раза по три в каждом направлении, ребята заметили, что темп беседы значительно возрос, и в самом голосе Саши появились живые человеческие интонации. Шепнув через занавес: «Вот так и продолжай!», они отправились обратно в комнату.
- А он ещё долго будет там нудить? – спросил я.
- Не, уже на вопросы отвечает, да нам и Корач сказал, что он заканчивает – говорим же,
