Пожар Латинского проспекта. 4 глава

— Любовь у меня, Светлана, любовь! — счастливо оправдывался я.

— Какая ещё любовь? — пеняла мне хозяйка мангала. — Ты — семейный человек!

— Несчастная, ясное дело — какая другая у меня-то может быть?

Цокнув языком и головой покачав, пошла Светлана с Богом — цветы на зиму укрывать, оставив счастливого блаженного со своей несчастной любовью.

Впрочем, «Каталонскую» (поберёг всё же Гаврила хозяев язык) арку она оценила вполне: «Я ещё такого ни у кого не видела».

А прекрасный чистый день рвал душу…

Гаврилы голова кружится,
Когда в синь неба задерёт:
Любовь там реет гордой птицей.
Благословен её полёт!

Задирать голову вверх теперь приходилось — предстояло гнать трубу. И чем-то её высокохудожественно завершать: венец — делу конец!

Хозяева сначала замахнулись на три– четыре метра высоты, но, к счастью моему, кирпичей оставалось только на два. А Гаврила меж тем уже теял в сумасбродной своей головушке то, что наверняка должно было сразить хозяйку в самое сердце, —
а тогда и мелкие грехи-огрехи простятся. У Гауди, опять же, это подсмотрел, самородок! Но до поры молчал разумно умелец —пусть бабахнет пробкой шампанского.

* * *

— Ну, рассказывай, отец родной, что у тебя там опять стряслось?

Алла разогревала в кастрюльке на газовой плите красное, мною принесённое вино с дольками лимона. Шашлык, пожаренный меж кирпичей во дворе, остывал в широком блюде.

Мягко спускавшиеся сумерки заканчивали дачное воскресенье, навевая тихую, неизбывную грусть о неизбежно грядущем понедельнике.

— Алла, беда! Любовь у меня приключилась!
               
Честно отработав день у Светланы с Александром и добросовестно выждав, когда хозяева соберутся и уедут домой, я следом выдвинулся к Алле — инкогнито она приглашала. На вполне конкретный разговор.

— Ха, любовь! Вить, ты слышишь? Я валяюсь!

Витя отсутствующе хмыкнул. Был он сейчас очень далеко и слишком выше этой суеты. Любовь — не любовь, пришла — приключилась, ушла — исчезла… Баловство всё это и детство! Вот он вчера вечером уговорил, по большой любви, две большие баклажки с пивом, закрепив чувство ещё и несколькими рюмками водки. Вот это серьёзно. И до чего ему было сейчас? Скорее бы «Лёлика» домой отвезти да, ставя у дома микроавтобус, по ходу дела «зацепить», опять же, «полторашечку» холодного, шипящего, сердцу милого пивка — вот это да!

— Так, а она кто? Подруга, ты говоришь, твоей Татьяны?

— Да, работают они вместе, знакомы уж уйму лет — я тогда у Татьяны на горизонте и близко ещё не появился. Да и я Любашу знаю двенадцать лет… Думал, что знаю.

— Её, значит, Любой зовут?.. Любовь! — Алла помешивала свой глинтвейн. — Ну и что ты хочешь — опять всё сначала начать? Во второй раз?

— Да подожди, Алла, не про то разговор! Что я — сам не знаю, что Танюха — чистое золото, лучше её мне никого не найти…

— Правильно, кто же тебя, гонимого, ещё бы терпел столько лет!

— Но, понимаешь — снесло башню!..

— Слышь, Вить, а она у него разве была?

— Напрочь снесло. Ух!.. Чё скажешь-то?

— А что сказать — дурак ты, вот и всё. Но ты и сам, вижу, об этом знаешь… О-ой! — Алла протяжно вздохнула. — Тебе говори, не говори — ты же, дурачок, не слушаешь. И всё равно по-своему сделаешь. А где вы занимаетесь?

— В «Вестере» бывшем, на Ленинском — четвёртый этаж.

— Так это рядом с нами, да? По вторникам и четвергам, говоришь? В шесть?

Дачный глинтвейн получился на диво. Даром, что шашлык совсем остыл.

— Твоя Татьяна, — Алла тщательно подбирала слова, — неумная женщина — вот что я скажу. Отправила бы я Старого на танцы — ха! Я бы ему такие танцы устроила! Да, Старый, чего молчишь?

Витя с достоинством отвёл взор в проём окна с серыми силуэтами дачных крыш и темнеющим уже небом, устремившись, наверное, в холостяцкую свою, морскую молодость. Залихватскую, бесшабашную, забубённую. Где среди жгучих кабацких плясок было и топтанье медленного танца, в котором партнёрши, за мужской его неотразимостью, были на выбор, а счёт лишь один: «Раз — и в койку!»

* * *

Сегодня Нахимова за обедом подходит. Садится напротив, в глаза смотрит, как собачонка, молчит. «Случилось что, Люба?» — «Да нет… Ты на меня ни за что не обижаешься?» — «Я -то нет. Что-то не так?.. Алексей чего-то не то делает?.. Или как партнёр тебя не устраивает — тебе что-то не нравится?» — «Нет, что ты — меня всё устраивает!.. Просто, я не думала, что Алексей такой обаятельный — я его совсем другим представляла». Сидит. «Ну, поговори со мной!» — «Так всё, Нахимова, давай — шуруй, мне в десятом сейчас урок вести».

* * *

— Румба!.. Следующий в латинской программе танец за ча-ча-ча.

В долгожданный вторник было всё тем чудесным образом, коим уже повелось. Работа в радость, в ожидании двух часов дня. Шустрые, до половины третьего, сборы инструмента в выделенный мне хозяевами предбанник, и — избушку на клюшку, дачный участок на замок: Лёха поехал на танцпол. Святое! Желательно было успеть домой в четыре. Тогда можно совершенно не спеша принять душ, с душою побриться — тщательно и осторожно, и, пока сохнут волосы, душевно поговорить с Татьяной о сущем.

— Насчёт денег сильно не переживай. Если через неделю принесёшь — дотянем. Нам завтра–послезавтра зарплату на карточку переведут. Заканчивай, только, давай там поскорей — надо уже морские документы делать.

Без пятнадцати пять можно уже было начинать обстоятельно одеваться, освежаясь, по ходу дела, дезодорантом — к живой радости Семёна: «Мама, а он и там пшикнул!» — «Алексей, ты куда собираешься — точно на танцы?» А в десять, самое крайнее — пятнадцать минут шестого пора было, благодарно кивнув на пожелание Татьяны («Удачи!»), выходить из дому. Минуя лужи, пройти наискосок два немноголюдных двора — сквозь огороженную сеткой площадку для баскетбола и детскую площадку.

Внимательно глядя по обе стороны, прошмыгнуть по пешеходному переходу к Рыбной деревне. И там, приостановившись, потрепать по затылку медную, приносящую удачу, обезьянку, сидящую у пожилого морехода на коленях, коснуться в рукопожатии и его бронзовой руки: «Спасибо, мореход!» За что? А за всё — за танцпол, за Любу, за вечер этот новый. А дальше, заручившись такой поддержкой, смело бежать через старинный мостик, приближаясь к самому опасному участку пути — к проспекту с шестью полосами двустороннего движения. Проспекту часа пик. И когда, подгадывая интервалы между машинами в первой его половине, я спокойно переходил вторую — светофор в сотне метров удерживал шальной поток, — становилось совершенно ясно: Небо меня не оставляет. На бегу и всуе благодарил я: «Спасибо, Господи, спасибо!»

И это было уже время счастья. Как и предстоящие два часа. Счастья, которого не мог омрачить даже Олежка Длинный, попадавшийся часто навстречу на том самом мостике — с работы шёл (тогда, синхронно отворачиваясь в стороны, мы корчили такие брезгливые гримасы — обезьянка бы подивилась). Нет, всей этой гадливой, вязкой серости никогда не коснуться, не вторгнуться, не посягнуть на этот чистый — как нетронутый искрящийся снег, как сверкающий солнцем лёд на неприступной горной вершине! — истинный мир. Она слишком пред ним ничтожна!..

— Румба — помним мы по самому нашему первому занятию — это медленный танец. Румба — это любовь и ревность. Здесь очень непросто уловить ритм — в этом сложность румбы. Начинаем с основного шага — то же самое, что и в ча-ча-ча, только без
промежуточного шага на «шоссе». Давайте попробуем, а потом изучим «алеману» с поворотом.

Шаги, за выбросом «шоссейного», дались мне сразу — точно так танцевали медленный танец «продвинутого» образца на дискотеках моей молодости. Только что без выпендрёжных коленей назад. А ритм я ловил наугад, не особо на нём заморачиваясь, — рядом была Люба, внимательно вслушивающаяся в мотив: «Сейчас… Ага — пошли!» А в чуть грустной, казалось мне, музыке были и узкие латинские улочки, извилистые каменные мостовые, и деревянные ставни окон, и тяжёлый, изо дня в день, труд за кусок хлеба для своей семьи, и унылая безнадёга всей жизни. Но пока видишь прекрасные, устремлённые прямо в твои, глаза — ты всё равно счастлив; пока держишь гибкий стан в своих объятиях — жизнь прекрасна, и стоит жить!.. И фиолетовая ночь надо всем — до самого утра… В общем, не так сложно мне было румбу понять — я из таких же кварталов! Вот только ча-ча-ча мне нравилось куда больше — искромётней и веселей.

Понятное дело, флиртовать — это не любить по-настоящему. До остановки проводил, на автобус посадил — так можно кабальерствовать!

— …Хочешь, зайдём — кофе выпьем?

— Ну, это чуть раньше надо было предлагать. Теперь меня дома ждут: Серёжа позвонил, они картофельное пюре для меня приготовили. Со сливочным маслом — ещё горячее!

Серёга готовил хорошо — Татьяна про то рассказывала: «Он ещё и на стол так накроет — как не каждая женщина сможет!»

— А ты строганину любишь? — Я вглядывался в номера подъезжающих с моста автобусов.

— Конечно! Когда я училась, одно время нам ребята знакомые приносили омуля — из него они строганину делали — и оленину…

— Омуль — вещь!

— Так мы с девчонками смеялись: «Что сегодня будем есть? Омуленину?»

— А ты никогда не думала домой вернуться?

— В Коряжму? Нет. В этом году я там, в отпуске, поняла отчётливо: меня здесь не будет. Нет, конечно, дома я такая для всех звезда!.. Но здесь возможности совсем другие. На уровень!

— Прямо скажем, — согласно кивнул я, — безграничные… Твой, Любаша, автобус.
               
Ух, развелось туполобых — один за одним едут!

Поцелуй в краешек губ с Любовью был на сей раз с привкусом ревности. К Серёже Заботливому, с картошкой его горяченькой, к ребятам из юности её, с омулем да олениной.

И разве был я в той ревности виноват — как в румбе учили!

* * *

Гаврила счастьем нынче был надутый!
Хоть и не жадничал тем, тому не понукал:
Сполна хватало! Целые прекрасные минуты
Её ладонь своею согревал…

* * *

— А Люба что заканчивала?

— Университет наш. Заочно. А до этого два курса училась в пединституте — там, у себя, в Архангельске. Ну вот, с Серёжей сюда приехала.

— А он служил тут?

— В морфлоте. Понравилось — остался на сверхсрочную. Так он сам к нам в школу сначала пришёл — всё разузнал. В форме, ладный, выправка военная. Помню, мы ещё смеялись: «Наконец-то настоящие мужчины к нам в школу пожаловали!» Думаю, Люба тоже на эту форму клюнула — военный моряк! Тем более, у них там.

— Так, получается, Люба с северов?

— А ты не знал? По ней разве не видно? Да она же сама тебе фотографии показывала. И рассказывала, когда мы у них в гостях были — не помнишь?

— Да чего-то мимо ушей, наверное, пропустил. Получается, в ней много кровей намешано?

— Ну, как она сама говорит: «Я маленькая чукотская девочка». Шутит. Сам у неё спроси…

* * *

В среду, когда я, только что успев переодеться, чин-чинарём возился уже с кирпичами, подъехал Саша. Привёз арматуру — для перекрытия мангала (сэкономили мы на уголках стальных). На эти прогибающеся стальные прутки, помимо двух рядов кирпичей перекрытия, должна была опереться тремя четвертями своей тяжести массивная труба с оголовком.

Мама Антонио Гауди, дорогая!

За арматуру же предполагалось зацепиться хлипкими своими проволочками и арке
Каталонской, на