Путь Черной молнии книга 2

с Коляном немного «порамсили »… Начну по порядку: два года назад, он сюда с «Восьмерки» пришел. Полтора года все у нас шло ништяк, но потом одна фигня приключилась. Был у нас с Коляном общий кентуха, полгода назад он освободился, и как полагается, должен был подогреть нас обоих и перекинуть через забор чай и водку. Получилась неразбериха: первый грев предназначался мне, но по ошибке принял его Колян. Когда я узнал, ясен пень, сразу взвинтился: «Как так, тебе значит есть грев, а мне – балду». Психанул я тогда и ушел от Коляна. А ведь до этого мы вместе решали зоновские дела. Но через несколько дней пришел еще один грев с воли, теперь уже Коляну, и он принес мою долю. Короче, я отказался, тогда меня крепко обида взяла. Колек тоже психанул на меня, и перестали мы разговаривать. Вот так и ходили полгода, дулись друг на друга. Хотя, если касалось общака, делали вид, что все ништяк и брались за общие дела, но потом снова «разводили лыжи» в разные стороны. Вчера Колян пришел ко мне и говорит: «Кентуха, хорош, грузиться, давай не будем свои обиды напоказ выставлять. Завтра в зону должен один пацан прийти, он с нашими сыновьями во время бунта ментов крошил, так нам бы вместе надо его встретить.
Александр выслушал Симутина и, улыбнувшись, подумал: «Вроде мужики взрослые, а обижаются, как дети. Да уж, тормознула их лагерная жизнь, не хочет отпускать, – Александр украдкой тяжело вздохнул, – мне тоже червонец мотать придется. Хотя, как обещал Сережка Брагин, может, раньше выйду».
Налили по второй сотке, и на этом решили завязать, а то ведь не остановишься, когда в хмельной раж войдешь. Будет намного безопаснее и помаленьку продолжить в следующий раз. Выпили за Лешку Сибирякова, чтобы ему на особом режиме отбывалось легче. Вот и пришла очередь Александра рассказать о бунте: с чего все началось, и чем закончилось, а то ведь истории, рассказанные посредниками, погоды не делали, хотелось все услышать из первых уст.
После подробного рассказа, Захар, закаленный в жизни и прошлых сроках, не стесняясь, вытер рукой навернувшиеся слезы и смачно выругался:
– Мусора поганые, а нам тут лапшу на уши вешали, типа беспредельщики зону на бунт подняли, из-за них мужики ни в чем неповинные пострадали. Когда меня в спецчасть вызвали, там вся зоновская кумчасть собралась, и давай мозги промывать, мол, сын твой попал под дурное влияние какого-то блатного, свою голову подставил под удар, и погиб. Гады менты, как будто я им поверил. А ведь Леха Дрон, действительно был парняга, хоть куда. Жалко вас всех, пацаны, – тяжело вздохнул Симутин, – вроде и дело нужное сделали – бунт подняли, только ведь ничего не добились…
– Как это ничего, – возразил Воробьев, – знаете, сколько мы ментам требований выдвинули… И вообще, они долго не забудут этот бунт.
– Зато у зэков память короткая. Кого не коснулось, тот вообще осуждает такие мятежи. Надо скопом этих тварей громить, как бывало в Гражданскую. Мне отец рассказывал, как мой дед комиссаров пачками расстреливал, за то, что они грабили и убивали тамбовских крестьян. Красные потом расстреляли моего деда.
– Мне Вася рассказывал об этом, – печально проговорил Александр, – как после твоего отца выслали малолеткой из-под Тамбова и по разным городам, да по детским домам шпыняли.
Захар, братуха! – воскликнул Сибиряков, – выходит, мой Лешка твоему Васе жизнью обязан… Нет, мужики, за это нужно еще выпить. Захар! – Николай обхватил рукой шею своего кореша и, притянув к себе, скорбно произнес, – теперь мы с тобой повязаны до конца жизни. Разве такое забудешь… А ты, Санек, молодец, все рассказал, ничего не утаил, теперь и мы с Захаром узнали всю подноготною о бунте.

После распределения Воробьев и Волков попали в седьмой отряд и даже в одну бригаду, сформированную из вновь прибывших осужденных. Выходили друзья на работу в деревообрабатывающий цех, рядом с которым располагался участок пилорамы. Сашу-Музыканта определили в пятый отряд.
Александра с первых дней закрутила совершенно новая лагерная жизнь. Наблюдая, он видел разницу между зоной общего режима и строгого. Если на «Двойке» заключенные имели статус первоходок, то на «Пятерке» отбывали более опытные «каторжане» уже не с одним отсиженным сроком за плечами. Это были совершенно разные люди с достаточными жизненными навыками, с уголовно-преступными привычками, приобретенными в ходе распутной жизни на воле. Здесь пребывали карманники, домушники, игровые шулеры, аферисты, а так же хозяйственники и подпольные цеховики или как изъяснялись закоренелые сидельцы: некоторые из этих бедолаг прошли «Крым и Нарым». Они-то, как раз нечета мужикам-первоходкам и зеленым юнцам с общего режима. А вот такие заключенные, как Волков, переведенные в пятую колонию с особого режима, в основной массе входили в привилегированную касту осужденных. «Полосатики», как называли их зэки, быстро находили общий язык с авторитетными людьми зоны и, занимаясь налаживанием «дороги» на свободу посредством вольнонаемных сотрудников, получали помощь, а по-иному – грев. Пересылали родственникам со своих лимитных карточек деньги, ибо постороннему человеку, не вписанному в личное дело, запрещалось переводить денежные средства. Затем «гонцы» и «почтальоны» из числа вольнонаемных людей, или подкупленных работников администрации, ходили по адресам и, забирая деньги, проносили в зону. С таких денежных дел они имели установленный процент. Что касалось нарядов за выполненную работу, Александр был знаком с подобными сделками еще по «Двойке». Мастера и бригадиры по предварительному сговору с положняками  списывали с какого-нибудь заключенного часть изготовленной продукции и затем деньги переводились на лимитную карточку другому осужденному.
Завхозы, поставленные администрацией, мутили воду с начальниками отрядов, то есть совершали с ними сделки в виде разрешения дополнительных посылок или передач, а так же свиданий с родственниками. На первый взгляд казалось, что в зоне тишь да гладь: мужики работают, блатные в зоне отсутствуют, актив не так свирепствует, как на общем режиме, хотя и «баллонов», так назвали активистов, и здесь хватало.
Александр иногда оказывался свидетелем, как кто-нибудь из заключенных, перебрав в приеме водки, затевал ссору, и чтобы задержать бузотера, активисты во главе с дежурными контролерами собирались толпой. Все до единого были вооружены ломиками, железными прутками или просто увесистыми палками. Конечно, они чрезмерно опасались, а вдруг кто-то встанет на защиту пьяного сотоварища и потому собирались на подобные мероприятия большой ватагой.
Политико-воспитательные работники, режимная часть и оперативники, на строгом режиме знали свое дело четко. У оперов так же, как и на общем режиме, имелись свои осведомители в отрядах, бригадах. Разобщенность заключенных – это было одним из направлений оперативной части. Александр сначала не мог понять, что в зоне происходит: то ли авторитетные заключенные держат все под контролем, то ли администрация со всех сил старается подмять их под себя. В подтверждение его мыслей последнее время участились случаи жестокого разбирательства заключенных с завхозами и активистами. Именно в связи с этим обстоятельством произошло роковое происшествие, когда «повязочники» взяли на себя слишком много власти и, пытаясь навязать неугодную серьезному авторитетному человеку волю, поплатились жизнями. Сергей по кличке «Клочок» проткнул самодельной заточкой двух активистов, отправив обоих в иной мир. Воробьев спустя время на информационном стенде прочел о приговоре суда и расстреле Клочкова. Подобные мероприятия настораживали осужденных, а кого-то и пугали. В очередной раз он увидел собственными глазами, как завхоза седьмого отряда Голдобина, выносили чуть живого на байковом одеяле, обильно пропитавшегося кровью. Все выяснилось чуть позже: завхоз оказался слишком хитро-мудрым «пескарем» и обманывал осужденных, выуживая у них деньги за внеочередное личное свидание с родственниками. За подобные обманы его резали ножами дважды: в первый раз он выжил, а вот второй конфликт с обманутым заключенным закончился для него трагично – два удара он получил заточенным штырем в печень. Голдобин умер в Межобластной больнице для заключенных, так и не придя в сознание. Тем не менее, как бы ни было тревожно на «Пятерке», Александру данная колония пришлась по душе или, если быть точнее, сам контингент заключенных. Он быстро освоился и принял предложение Волкова, жить единой, дружной семьей или как иначе выражались заключенные: «ломать одну пайку хлеба».
Однако неприятности подкрались совершенно с другой стороны. Однажды Александр столкнулся нос к носу с двумя прапорщиками – «Крокодилом Геной» и «Кузей», переведенных с «Двойки» после бунта. Они узнали Воробьева и, не забывая, как Дронов держал обоих в кулаке, втихаря от всей души постарались «накапать» на Александра начальству. Таким образом, за ним установили негласный оперативно-режимный надзор. Заместитель начальника колонии подполковник Кузнецов уже беседовал с Воробьевым, вызвав в свой кабинет сразу же после распределения заключенных по отрядам. Начальник режимной части заявил Воробьеву без обиняков, что за бунт в колонии, он создаст ему такой «уют», что мало не покажется.
Проблема Александра состояла еще и в другом, как одному из главных бунтовщиков, следователи из комитета госбезопасности пообещали устроить ему в зоне «счастливую» жизнь. Комитетчики, договорившись с управлением ИТУ, «вручили» Воробьеву карточку с красной полосой, то есть «СКП» – склонен к побегу. Где бы он ни находился, куда бы ни пошел, везде его преследовал надзор. Каждый день ему надлежало посещать вахту для отметки у ДПНК. Ночью контролеры в погонах могли в любое время проверить Воробьева, находится ли он на своем спальном месте. Работать в промышленной зоне в третью смену ему строго-настрого запретили. Если Александра задерживали поблизости у разделительной ограды перед первой запретной полосой, то немедленно тащили в изолятор.
«Солдатских причин», чтобы наказать Воробьева было предостаточно: заметят на территории отряда в тапочках – отнимают права приобретения продуктов в магазине на целый месяц. Не застегнул при начальстве верхнюю пуговицу на куртке – лишают премиальных. Хотя Александр не курил, его все равно умудрялись наказать только за то, что находился рядом с курильщиками в неположенном месте и, решение администрации следовало незамедлительно – запрет пользоваться очередным свиданием.
Что касалось работы на производстве, то здесь Воробьеву помогали знакомые. Необходимо справедливо заметить, что бригадир панически боялся, как бы его не отстранили от работы за прикрытие Воробьева, но составленные грамотно наряды давали Александру право не сидеть в изоляторе за отказ от работы. Конечно, он мог бы открыто заявить начальству, что не станет брать в руки кайло и горбатиться на деспотичное государство, как когда-то Алексей Дронов в этом смысле отстаивал свою правоту. Тогда лагерная администрация начнет «прессовать» его по иным признакам, не как тунеядца, а как сознательного отрицателя