У пологого берега реки Москва негромкий разговор будил предутреннюю тишину.
- Яким, ты уж будь по строже к воде, да на запрудах не томись.
- Бобровы плотины обойти можно, а вот у Рублева берега балуют мужики. Им только по головам надоть бить.
- Не вяжись с мужланами. Батогами забьют…
- Успок сердечко свое, Марфуша. Довезу я до батюшки твоё во весточку. Вернусь с войском, успокою Надыма, пущай усмирит свою гордыню!
- Ой и не говори Яким, как завяжется тьма в душе людской, так и растёт громадной гадюкою!
Я сидел на коротком подмостке, спустив ноги в воду и слушал этот осторожный разговор мужа и жены перед отправкой на челне. Слова вязались сами собой, потому что дело было давнее, в предвкушение звона колоколов новой церкви. Её ещё и не достроили толком, а медные звонцы, отлитые в Одинцовской кузне, уже вещали о славном граде стройным рядом. Звоните, звоните, вещайте о новой вере, в угоду которой всё рушилось на Руси, перепахивались тропы к скопищам языковых божеств с обугленными от огня деревянных идолищ.
На другом берегу сидел рыбак. Он ёжился от утренней прохлады, отчего позвякивали маленькие колокольчики на ещё нераспределённых удочках. А он пока забрасывал одну и манил мыслями сонную рыбу. Это ему так казалось, что она спит с ночи. А там шла непрерывная война между карасями и щуками, да плотвой, удирающей от теней подводных. Лишь к первым лучам солнца успокоится мелкая рыбёшка. Впрочем, размечтался, рыбы в реке всё меньше и меньше, не так как тысячу лет назад, когда Яким садился в чёлн, чтобы бить челом перед батюшкой Марфы. Вот они распрощались, женщина слегка толкнула лодку от себя, подняла намокшую исподнюю и поспешила к своей избе, что третья от берега. Шла тихо, опасаясь лая Шемши, соседского негодника, злого от привязи к будке-землянке. Характер у собаки, что у самой его хозяйки, сварливый и негодный от жизненных бед. Вот ненароком разбудит марфушиных деток, что прижались друг другу во сне под лоскутным одеялом.
Такая история! Мне был слышен их разговор столетних времён, а рыбаку – нет. Тот прислушивался к жизни в глубине: подплывёт ли к червяку на крючке глупая рыба или нет? Да на меня поглядывал с неодобрением, чего, мол, не спится, ноги полощет, не ванная!
А я ждал первых колоколов. Их слышно отсюда, словно они доносились от душ людских из дальнего вневременья.
Подумал, а что, если самому сесть в надувную лодку, до поплыть в Престольную, каково будет увидеть столицу с воды взглядом того же Якима? Вот бы он поразился гранитным берегам города и высоченным домам, уходящим этажами в небо!
Не доплывёт мой чёлн, заденет о торчащую из воды железную трубу, обронённую с моста и вздыбленную при погружении в ил, испустит воздух и придётся плыть руками и ногами, чтобы не утонуть!
Но чу! Донёсся первый самый осторожный звук разбуженного колокола, словно его уронили бестолковые монахи! И понесся на утренней заре над туманом, проткнутым крышами домов, будящий звон звенигородских колоколов. Звук не был свободным, потому что натыкался на высокие массивы новых зданий, в которые зазывали жить уставших от суеты москвичей. Приедут, заселятся, оккупируя тишину и медовый воздух Замоскворечья. И придвинется столица огромным монстром, пожирающим пространство и время.
Мы убегаем, нас догоняют! Когда же остановится эта погоня за призрачным счастьем уединенной от суеты жизни? Когда люди поймут, что покой начинается в их душах, необременённых мыслями о мирке, размером с площадью трёхкомнатной квартиры, забитой самым современным техническим чудом, с подведенной водой в ванную или душ. С баром с полусотней причудливых бутылок, которых жалко выбросить, пусть подивятся гости!
Я стал подниматься, стараясь не помешать Якиму лишним звуком, похожим на погоню вёсел лодок Надыма. Нет, он уплыл в руках течения, несущего его в Москву. И Марфа тихо затворила дверь на засов, чтобы прилечь у деток. Они посапывают маленькими носиками. Может от мимолётной простуды, а может от дневных детских обид.
Я уходил от своего воображения, чувствуя себя счастливым человеком, заглянувшим в жизнь предков. Меня нёс домой звук колоколов древнего Звенигорода.
