Счастливый побег

          — Поиграй со мной!
          Я огляделся по сторонам, но никого рядом с собой не увидел. Джаффар, отставший метров на сто, стоял неподвижно, повернувшись ко мне спиной. Голова его была покрыта белым бурнусом. Кажется, он пытался накормить верблюда какими-то сухими ветками. Верблюд никак на это не реагировал. У него был такой вид, что он не пошевелится, даже если его будут убивать.
          — Поиграй со мной! — раздалось опять.
          Вокруг до самого горизонта были одни только жёлтые пески, похожие на раскалённую поверхность гигантской плиты. Одинокое солнце заливало их горячим ядом, не оставляя надежды ничему живому. Только белёсое небо и жёлтая пылающая равнина. Лишь у горизонта, там, куда мы шли, торчали горные пики, от созерцания которых пить хотелось ещё сильнее.
          — Поиграй со мной! — раздалось в третий раз, и я вдруг понял, что схожу с ума. Это было явной галлюцинацией, — того, кто произносил эту фразу, вокруг по-прежнему не было видно. А раз так, то это значит, что фраза звучит только в моей голове. Ну да, а как может быть иначе? Третьи сутки мы в самом сердце гнетущей пустыни, ни капли воды, ничего живого, даже ящерицы, в первый день мелькавшие то там, то здесь, попрятались, впав, должно быть, в оцепенение. Только время от времени словно бы маленький ветерок, или вихрь, вдруг проносился то справа, то слева, а то и впереди, пересекая дорогу, вздымая крошечное облако пыли, словно бы там пробегал кто-то невидимый — вроде шаловливых стихиалей, которым ни жара, ни холод — всё нипочём.
          Я, наверное, впал в забытье — но момент, когда это произошло, совсем выпал из моего сознания. Я просто обнаружил, что больше не стою, а лежу на песке, и он обжигает мне спину. Рядом раздаётся шелест очередного ветерка, и вдруг прямо надо мной воздух словно бы вихреобразно сгущается, приобретая очертания человеческого лица, явно женского, которое с улыбкой опять произносит:
          — Поиграй со мной!
          И только сейчас я обратил внимание на то, что голос-то девичий. Ей было по виду не больше пятнадцати лет. Лицо было юное, свежее, налитое девичьей силой. Большие, оливкового цвета, глаза смотрели на меня с таким живейшим участием, что сердце у меня забилось сильнее.
          — Дева, — прохрипел я, — спаси меня.
          Кто, кроме богов, мог здесь находиться без вреда для себя? Она улыбнулась.
          — Сделать это ты можешь только сам.
          — Я не могу сдвинуться с места. Силы оставили меня.
          — Тогда поиграй со мной!
          Я молчал, не в состоянии осмыслить сказанное, и она медленно растворилась в воздухе. Что значит "поиграй"? Не то ли, что подразумевает восточный мудрец, когда называет мир большой игрой? Что всё в мире игра — не только то, что существует в мире людей, но и в мире дэвов и в мире богов. Некоторые мудрецы слова "игра" и "творчество" считают тождественными. Любое существо, несущее в себе божественный творческий элемент, рано или поздно это понимает. В этом суть духовной эволюции.
          Это был, конечно, бред. Я, наверное, по прежнему лежу на песке и умираю под палящими солнечными лучами. Говорят, что солнце — жизнь. Но может ли жизнью быть игра? Где та грань, за которой кончается рок и начинается творческое парение — ничем не сдерживаемое, невесомое, как демонстрация блаженной радости. Наверное там, где кончается плоть, где плоть перестаёт быть определяющим фактором в имитации жизни. Если плоти нет, то и мир пластичен, как перво-глина, из которой слепили Адама, из которой можно лепить всё, что угодно — по любому желанию.
          Это и впрямь был бред.
          Но бред с ощущением абсолютной свободы. Вместо песка теперь были травы, покрывающие всю долину, и прозрачные ручьи текли по ней, наполняя творческой влагой уснувшую землю. Мысль была как рука, запускающая благодатные программы по пробуждению мира, каждое мгновение нового, неповторимого. Вот Девы числом не менее десяти обступают меня со всех сторон, поднимают и несут — туда, где прохладные горы, где чистейшее озеро для омовения душ, где ждёт меня нечто, никогда не виданное раньше, где лица почти забытые, но такие знакомые: Мать, Отец, Брат, Сестра, восставшие из мира теней... Потом на какое-то короткое время происходил возврат. Я словно бы просыпался, ощущая всю горечь изнанки мира, потому что вновь видел ядовитое солнце, бескрайнюю пустыню, жар раскалённых камней... И кто-то кричал мне вслед изнемогающим голосом:
          — Саид, не бросай меня! Помоги!
          Я не оглядывался, но каким-то странным мистическим зрением видел, что это Джаффар. Он тащился следом, бросив павшего верблюда, и силы его покидали.
          Меня же волновало только одно: как вернуться обратно в блаженное состояние бытия, где всё в моей воле. И я время от времени проваливался в него, как из сауны в холодный бассейн, и снова вокруг меня были Девы, которые несли меня в страну обетованную, и пряные травы наполняли воздух единственным смыслом — нет ничего в мире, кроме игры, потому что только игра может создавать в каждое мгновение только то, что исключительно ново. Только бог обладает такой способностью — творить исключительно новое. Но и человек, наверное, тоже, — если станет божественным.
          В Иркук я пришёл на пятый день нашего счастливого бегства. Я туда пришёл с Джаффаром на плечах. Как он там оказался, я понять не смог. Ведь я точно помнил, как оставил его среди песков — умирающим от жары. Сил у меня было едва на одного меня. Бедуины смеялись и хлопали меня по плечам. Я пил прохладную воду. Её было много, но мне всё казалось, что я никак не могу напиться. И только одна мысль не давала мне покоя. Где я? Какая сторона мира сейчас передо мной? Та, что я вижу своими глазами? Или иная, та, где я по-прежнему лежу на песке, высохшая от безжалостного солнца мумия, в иссушённом мозге которой бьётся мысль о счастливом спасении. А позади всего в нескольких шагах хрипит обессиленный Джаффар:
          — Саид, не бросай меня, помоги!