Сотворение любви - Глава 19

Растения пожухли, и моя терраса представляла собой постапокалиптический пейзаж после ядерного взрыва. Листья гибискуса едва проросли, но уже пожелтели по краям и потускнели. Я всерьез опасался, что он скоро засохнет, но пока в этом чахлом растеньице еще теплилась жизнь. Он напоминал хронического больного: и умирать не умирает, и прежних сил не набирается. Олива засохла через несколько месяцев после посадки. От нее уцелела одна-единственная крошечная веточка с пятью-шестью листочками, да и то до прихода зимы: с наступлением холодов листочки опали и уже никогда не проклюнутся снова. А я-то лелеял надежду, что это листопадное деревце снова распустит по весне свои листья. Не знаю, то ли мне нужно было ухаживать за ним получше, то ли его погубили ходода. Даже кактусы у меня пожелтели и потеряли свои колючки. Я связывал свои надежды с одним мясистым суккулентом, не знаю точно его названия. Он единственный разросся по всей террасе, пустил отростки и укоренился в каждом горшке. Поначалу у него было несколько сочных, гладких листиков, похожих на зубчики, но теперь и они увяли, и на них проступили темные пятна гнили.

Вероятно, не сыщется лучшего доказательства моему неумению сохранять прочные и стабильные отношения. Растениям необходимы самоотверженная забота и уход, а что даю им я? Несколько недель я поливаю и удобряю их, а потом забываю о них до тех пор, пока они не начинают увядать, напоминая об обязанностях человеку, который обращает внимание на свою подружку только, когда она плачет, угрожает уходом или пьет таблетки. Растениям нужны постоянство, самоотдача, обязательность, а также желание. Немного заботы и ничего показного. Когда я переехал в эту квартиру, Палома, моя подруга, решила помочь мне озеленить террасу и принесла растения из своего сада. Она повторяла мне их названия, чтобы я запомнил, объясняла, когда и как они цветут и какого ухода требуют. Она смеялась надо мной, потому что я всегда хотел купить взрослые растения, не имея терпения наблюдать, как они растут.

- Ты покупаешь растение как картину, хочешь, чтобы оно с самого начала служило украшением, – говорила мне Палома.

Именно так оно и было, мне не хотелось ухаживать за растениями, но хотелось иметь миленькую террасу. Однако Палома приносила мне только маленькие кустики, крошечные побеги, которые и узнать-то было нельзя, и цветочные горшки, из которых торчали какие-то капелюшки, названия которых были длиннее их самих. Как-то она приволокла черенок инжира, которому я успешно позволил засохнуть, затем притащила уморительно смешные и, по ее словам, очень стойкие кустики подснежника, которые, увы, не смогли выдержать меня. Еще она принесла тимьян, от которого сейчас остался почерневший скелет, и герань, которую сожрали гусеницы. Когда я понял это, было уже слишком поздно. После сожранной герани Палома перестала приносить мне растения, перестала интересоваться, как поживают мои цветы, она вообще перестала приходить ко мне, поняв мою неспособность заботиться о них, что в ее глазах было симптомом какого-то непростительного порока и греха.

Разумеется, сейчас я мог бы рассказать историю своих родителей, пояснив, что их отношения не были образцом прочности. У них никоим образом нельзя было научиться ни нежности, ни возвышенности. В конечном счете, каждый человек рассказывает другим о своих родителях, поскольку его подружки и друзья проявляют к этому немалый интерес, обнаружив в нем какие-то недостатки или узнав о житейских трудностях. Они ищут тому объяснение в его прошлом, в его детстве, в отсутствии изначальной базы точно так же, как искали бы причину телесной недоразвитости взрослого в голодании.

Но, у сорокалетнего человека нет родителей или, по крайней мере, не должно быть. Сорокалетний человек при живых родителях – это биологическая и психологическая аномалия. Если бы природа следовала своим курсом, и не было бы антибиотиков, антисептиков, операционных столов, рентгена, редко кто доживал бы до шестидесяти. Так предусмотрено природой: человека не нужно кормить и поддерживать с младых ногтей почти до старости, а для наших родителей мы продолжаем оставаться детьми даже после того, как мы полысели, заболели простатитом или пережили климакс. Мы снова и снова разыгрываем перед ними – и мысленно перед собой – наши детские и юношеские роли, обнаруживая в себе то, что, казалось бы, давно преодолели. Раз за разом мы пережевываем одни и те же, давно опостылевшие, утратившие интерес, вещи.

Человек взрослеет и становится зрелым, только потеряв родителей. Мои родители, вроде бы, еще живы, но я не совсем уверен в этом, поскольку отец исчез при неизвестных мне обстоятельствах, которые я и не собираюсь выяснять, а от мамы остался только одушевленный силуэт, повторяющий определенные слова и жесты, которые интерпретирую я сам. Я решил повзрослеть, не дожидаясь, когда мама тоже исчезнет навсегда, оставив нам в утешение воспоминание о теперешнем ласковом и нежном чучеле, чтобы смягчить нашу потерю. Она уйдет точно так же, как родители уходят в кино или поужинать, оставляя ребенка дома и стараясь сделать его ожидание короче. Они дают малышу плюшевого зверька, чтобы он обнимал игрушку и не так боялся. Я не виню своих родителей за то, какой я есть, и не оправдываю свои неудачи их неудачами, но и своих достижений им тоже не приписываю.

Лет десять прошло, пожалуй, со времени моих самых долгих отношений с женщиной. Мы встречались два года. Впрочем, секрет прочности наших отношений был не в том, что я встретил идеальную при моих недостатках девушку своей мечты, и не в том, что жизнь моя в то время была тиха и безмятежна, и даже не в том, что наш офигенно-страстный секс сводил на нет всевозможные разногласия. Просто из этих двух лет вместе мы прожили всего восемь месяцев, из которых последние четыре я ломал голову, как бы сказать ей о моем желании расстаться помягче, не причиняя боли. Совершенно невыполнимая задача, если это нужно только одному.

- Расстаться, – сказала она, – а когда ты был рядом?

Обычно при расставании, помимо всего прочего, меня упрекают в непостоянстве и всегда обвиняют в том, что отношения не сложились, но даже принимая во внимание мою неисправимую натуру, это кажется мне нелепым, и иногда я был бы признателен своим подружкам хотя бы за минимум самокритики.

- Мы прожили вместе два года, – возразил я не потому, что не заметил утвержения в ее вопросе, а потому, что испытал неимоверное облегчение, услышав ее прокурорское обвинение, а быть может, еще и потому, что был согласен с ним и не собирался защищаться, доказывая свою невиновность. Расставаться всегда легче после поспешного судилища, освобождающего тебя от отношений, в которых подозрения смутны, а обвинения неочевидны. Приговор – это основа начала новой жизни.

- Ты всегда был запасным в команде, – упрекнула меня она, единственная из всех моих девушек, обожавшая футбол. – С тобой мне всегда кажется, что матч ненастоящий. Только поверишь, что в игре наступил решающий момент, как тут же постепенно понимаешь, что это не игра вовсе, а тренировка, что на поле нет настоящего соперника, а так, его жалкое подобие. Самуэль, ты не играешь, а сидишь на скамейке запасных, ты не рискуешь вступить в игру, и меня это не удивляет: ты вырос в семье, в которой отец вышел за сигаретами и не вернулся, а мать всю жизнь прожила одна, не пытаясь с кем-нибудь сойтись.

- Оставь в покое моих родителей.

- Вот видишь? Ты их защищаешь, потому что так и не повзрослел и сам уподобляешься им.

Как можно заметить, мысль о том, что нужно потерять родителей, чтобы повзрослеть, и в самом деле, пришла из семьи. Скорее всего, эту идею подсказала мне та девушка, а я присвоил ее себе. Невероятно, но сейчас я даже имени ее не помню, хотя прожил с ней пару лет.

- Я их не защищаю, но их дела не имеют к нам никакого отношения. Ты злишься на меня, а не на них.

Всегда выходило так, что женщин бросал я. Не то, чтобы я был настолько обаятельным и ласковым, что женщины цеплялись за меня, не желая потерять, просто я был шустрее их, и уходил до того, как они полностью осознавали мои недостатки. Даже не знаю, забавно это или печально.

- У тебя комплекс дон Жуана, – заключила вышеупомянутая любительница футбола. Мы занимались любовью, и она казалась счастливой и беззаботной. Она нежно водила рукой по моей груди. Я лежал на спине, испытывая довольно редкое в моей жизни блаженство, поскольку у меня было не так уж много бурных романов, страстей и необузданных желаний. Полагаю, что именно так должно чувствовать себя сытое, полусонное животное. Она начала расспрашивать меня о моем прошлом, о других женщинах, которые были в моей жизни. Я равнодушно отвечал, не проявляя к разговору особого интереса, хотя под конец рассказа огласил ей нескончаемый список накопленных мною романов и связей. Из-за этой череды имен, женских лиц, фигур и расставаний, мне стало как-то неловко. Она уже не улыбалась и не казалась довольной. Перестав меня ласкать, она с хмурым видом оперлась на локоть, насупилась и поджала губы.

- Только не говори, что ты меня ревнуешь.

- Нет, я беспокоюсь. Лучше мне приготовиться к тому, что приближается.

Но у меня никогда и в мыслях не было – да и сейчас нет – гоняться за женщинами, соблазнять и добиваться их. У меня нет желания переспать с ними, а потом бросить. Я не думаю об этом самом “потом”, не думаю о времени. Я погружаюсь в отношения с головой, но не как коллекционер, а как исследователь. Это только растения предают меня, потому что мне никак не удается свыкнуться с постоянством в любви.