Один и одна

хозяйки дома и её маленькой дочки Марины, мужская – из мужа (и отца) и его брата-холостяка. Братья занимались наукой – первый физикой, второй – математикой, занимались весьма успешно, в том числе и в смысле зарплаты, чем и обеспечивали семью. Хотя это было, если так можно выразиться, приятным добавлением к любимой работе.
Грянула война. Мужу и его брату была выдана бронь, но брат, однако, сумел попасть на фронт. И погиб. Муж, словно работая за двоих, да и – война – пропадал на работе неделями. И однажды, как в плохом анекдоте, пришёл домой, словно для того только, чтобы застать свою жену... Все сошлось в этот миг в инфаркт. Который, как уже кем-то замечено, с не меньшим, чем пуля или нож, успехом убивает.
Новоиспеченная вдова попечалилась-попечалилась, но жить-то – надо. Специальностей – никаких. Всю жизнь её лелеяли и кормили, сначала папа с мамой, потом муж, так что она даже специальность приобрести не торопилась. Да сейчас и время было такое, что работать пришлось бы, себя не жалея. И вдова прибегла к уже опробованному методу обеспечения: вышла замуж.
Лет через пять после войны, когда Марина из подростка начинала становиться девушкой (причём по фото можно было утверждать что довольно хорошенькой), началось то странное, с результатами которого столкнулась я. Марина – взрослела, мать же – старела. Я не хочу ничего плохого о ней сказать, во всяком случае – специально, но сама Марина утверждала, что мать была – красавица. (Снимок мог меня и заблуждение ввести, или же вкус у меня был иным, но такое определение я сочла запредельным). О поведении же красавиц сложились стереотипы.  Красавицам стареть – особенно неприятно и страшно.
Господи, до чего же банальна жизнь! Мать убедила Марину в полном оной физическом уродстве. Мотивов – хоть  убейте, не понимаю, хотя они, как говорится, проще пареной репы. В случае, когда речь идет о чужих людях, подобное завистливое коварство ещё как-то понять можно... Марина и по сегодня убеждена, что некрасивей её не было женщины, сколько Земля стоит. Отсюда: мужская профессия геолога, постоянное угнетение своей женской сути и, как следствие, позднее, после тридцати, замужество. Неудачное, конечно. Да и, как мне кажется, случившееся лишь потому, что умерла к тому времени мать.
Отчим же, увы, остался. Но, к сожалению, вышел на пенсию. Кажется, что-то со здоровьем. Он отчаянно тосковал по своей привычной занятости и востребованности и пытался опекать молодых супругов. Но каждый раз наталкивался на неслыханной мощи отпор, заставлявший отказываться даже от мелких услуг по дому.
Культурные люди в плохом к ним отношении всегда винят себя. Но как отчим в себе ни копался, причин найти всё не мог и снова пытался наладить отношения. Но самокопания сказывались и он, скорее всего, был всё более жалок. И его возненавидели.
Во всяком случае – Марина возненавидела, словно ненавидела в нём мать, искорежившую психику дочери. При муже, конечно, она сдерживалась, но однажды отчим, предлагавший свои услуги, получил в ответ такую сногсшибательную – в самом прямом, физическом, смысле – пощечину, что  оказался в больнице: с инсультом. Валялся он там срок, втрое превысивший принятый, и Марина только под жёстким нажимом главврача приняла отчима в дом. Но вернулся он оттуда всё же полу-парализованным. Лечат, давно известно, не столько лекарства, сколько тепло и заботы. Отчиму же становилось всё хуже и хуже, никакой заботы он дождаться не чаял, и он попал, наконец, в полную от Марины зависимость. И притом это ей вовсе было ни к чему. Чтобы не выразиться прямыми словами.
Сиделка – явно не её призвание. Она злилась страшно и, конечно, срывалась. И чем дальше, тем больше. Но когда молодому мужу эта междоусобица – надоела и он – ушёл, Марине стало и вовсе плохо. Тем плоше, что на руках одновременно оказался и двухлетний сын. Коля застал последние четыре года жизни деда.
Ему, мальчишке, было непонятно, насколько и почему матери – трудно. Ему не было никакого дела, насколько и почему дед ему чужой. Он просто любил и деда, и мать. И когда однажды мать, озверев от усталости, полоснула деда, нудившего целый вечер то одно, то другое, шлангом, обычно служившим для перевязки руки при уколах, это было выше его сил. Его любви.
Он и через двадцать лет рассказывал мне это так, словно было оно – час назад. Не мог – забыть. Не мог простить, словно не деда мать ударила, а его.
Наверное, ненависть к отчиму лишила Марину обзора и она не замечала гибельного для нее ужаса сына, который тогда ещё можно было – сгладить. Если это возможно вообще. И она погибла в миг, когда чуть не плясала от радости, увидев отчима – мёртвым. И забыла о сыне, видевшем, как дед умирал. И напрасно суетилась для людских глаз на похоронах, напрасно не позаботилась увести ребенка к знакомым, разрешив сыну сидеть за кухонной дверью и слушать все пересуды соседей. Нет, не стоит уповать на то, что дети не понимают взрослых разговоров. Зато запоминают их, особенно в шоковом состоянии, на годы. А потом начинают вспоминать... Там, может, и разговоров было на грош, но так и не победившему потрясения мальчику всё виделось далеко не так, как если было б ему на десять лет больше.
Я, конечно, выгляжу подлой сплетницей, но я только излагаю факты, вовсе их не анализируя – именно, чтобы ею не выглядеть. Разве выкинешь слово из песни, если всё было именно так?
Получив, после похорон деда, свободу – наконец-то, впервые! – Марина решила пожить, как живут все прочие женщины. А поскольку человек она – целеустремленный, то и была поставлена задача: снова выйти замуж. Но, очевидно, сказались мужские ухватки и она в достижении этой цели была слишком прямолинейна: мужчины не любят жениться на тех, кто жаждет замуж. Мужчины – охотники. Им лучше с трудом добытую куропатку, чем домашнюю корову. Которая сама ходит следом.
Непременный при такой цели образ жизни – регулярные свидания, причём партнёры со временем менялись – оборвал последнюю нить между матерью и сыном, слишком часто остававшимся, в том числе и по этой причине, одним в страшно опустевшей квартире.
Последнее мне сказал сам Коля. Сказал, конечно, проще, то есть употребив просторечно-непечатную лексику, но именно это. Мне с великим трудом удалось его разговорить, удовольствия ему это принуждения не доставляло, но, очевидно, гены принуждали его вести себя вежливо. Я так страстно взывала к его сыновним чувствам, что он, наконец, сорвался и выорал мне о том случае, когда его мать ударила деда. А потом, так же неожиданно затихнув, ровным голосом, но во всё той же  манере изъясняться, поведал мне дальнейшее.
Отвечая на мои призывы, он всё так же спокойно сказал:
- Ей можно каждый день напиваться, а мне – нельзя, ей можно водить партнеров и спать – он употребил другое, грубое слово и  я вздрогнула – о матери ведь,- а мне – нельзя. Ей можно убираться в своей комнате раз я месяц, а мне – нельзя. Мне можно всё то, что можно ей.
Казалось, это вовсе не он миг назад стоял передо мной в яростном порыве на стартово напряжённых ногах, со сжатыми кулаками, бледным лицом и срывающимся до крика голосом. Передо мной сидел спокойный интеллигентный мальчик, безразлично вспоминавший и о плохом, и о хорошем, что делала мать. /“Видишь - любит!”/ – воскликнула я однажды, но он даже не шевельнул полуопущенными веками.
Основным достоянием дома стали скандалы. До Колиной службы в армии они начинались с его просьбы о деньгах.  Марина не хотела допускать и мысли о том, что мальчишке нужны карманные деньги. После, когда он пошёл работать и начал получать чуть ли не больше, чем она, Колин моральный облик. А это, конечно, неисчерпаемый для скандалов кладезь, стоит только захотеть: на Земле ангелов – нет. Но, похоже, всё это было только зацепкой. Обе воюющие стороны через пять минут после начала битвы поминают всё, что угодно, кроме того, с чего началось. И естественно, припоминают эпизоды прошлых боёв, распаляясь яростью всё больше. Надо ли добавлять, что в подобных битвах проигрывают неизменно обе стороны? А в таких случаях - тем более!
Мне – повезло: я ни разу не попала в здешние бои. Вывезло воспитание: за всю свою жизнь ни разу ни к кому я не пришла без предварительной договорённости. Без зова. Возможно, попади я в хоть один из них, я рассталась бы с убеждением, что Колю – можно вернуть в нормальное к матери отношение. Он всё равно, независимо от возраста, – ребёнок, она ему всё равно – мама. Но и без боёв я понимаю, что с Мариной куда сложнее. Она ненавидит сына всерьёз. За что, спрашивается?
- Марин, что бы вам – разменяться?
- Никогда! Чтобы... - и следуют бесконечные предположения о неизбежном создании притона и обвинения Коли во всех смертных грехах, соединённых в одно желание – сжить его со свету или, как минимум, лишить всех возможных благ. Кажется, подобное присуще именно Марине. Коле же, вряд ли, по молодости лет, подобное даже в голову придет.
Сын её – жив. Но древо рода – умерло. Её рода. Сын – ветвь рода отца. Он не просто носит его фамилию, от отрекается всеми способами от матери, а этим от её рода. Бывший муж, Колин отец, ещё один объект столь же, нет, большей, необъятной ненависти. А ведь он даёт Коле – теперь уже лично ему – деньги. Всегда давал, совершенно добровольно, притом куда больше, чем получалось бы по исполнительному листу, но он, неописуемый негодяй!, упорно пресекает всяческие попытки Марины возобновить какие бы то ни было отношения. Почему, я выяснить не пыталась. Надо думать, у него есть свои основания. Но для Марины он преступник номер два – сразу после Гитлера.


***

Я пресытилась чужими бурями. Я отступала. С, конечно, потерями. Неожиданно большими.
От чего-то воспитание меня – спасает. В чём-то – губит. Я, к примеру, не терплю быть должной. Вообще – ни в чём. Посему, идя в гости или приглашая к себе – дарю или угощаю. Не могу – не иду, не зову.
Марина меня очень быстро раскусила. В первый же месяц я села на финансовую мель куда быстрее, чем обычно. (Оказывается, приобретение спиртного каждый день весьма разорительно!). И закрыла двери в обе стороны. Начались объяснения. Мои извинения только усугубляли дело: есть род людей, которые чью-либо вину, признание её считают признаками отступления, слабости, и воспринимают это как прямой призыв – бей! И неприятно удивляются, когда сочтённые записными слабаками вдруг дают сдачи.
Я стала уходить. Это трудная, крайне мерзкая процедура – уходить, когда тебя не отпускают. Сама себя ненавидишь до судорог. Но я из последних сил, бросив считать потери: да до жиру ль тут, быть бы живу, – всеми способами, прежде мной неприемлемыми, ускоряла бегство, надеясь когда-нибудь всё-таки – убежать. И когда, наконец, удалось...
Недавно мне позвонила Люда. После месячного перерыва. В один из дней я прервала её миротворческие излияния, напомнив поговорку: “не суйся, третий, туда, где дерутся двое”. И лишь положив трубку, я осознала: ведь это я – дерусь! Дерусь за свою свободу, свои мнения и истины, ритм сердца, за воздух для души.
Я принимаю обвинения в чём угодно. Что оставила всё, как было. И – в дури: если на чём-то – белое пятно, глупо считать, что и под пятном – бело. Соглашаюсь вспомнить поговорку: “не зная броду...” . Ведь и утопнуть недолго,