Один и одна

Что я делаю в этом доме, словно поссорившемся – ещё со времён потопа – с водой? Давно уже я не видала такого грязного беспорядка! Из дома меня унёс злой  ветер одиночества (худший вид которого, как известно, одиночество вдвоём!), это правда. Но отчего занёс меня именно сюда? Да, на друзей у меня – не было сил: ни на сочувствие, ни на советы, ни даже на жалеющие взгляды…  Ни на что у меня не было сил.
И я, весьма причудливым образом, оказалась здесь. Сижу и смотрю на странное это лицо. Лицо злостной, запойной пьяницы, излеченной лишь круговым наступлением множества других болезней – от этой одной. Случись выздоровление раньше, Люда, которую я, учитывая большую разницу в возрасте, зову Людмилой Петровной, имела бы хоть мизерную возможность восстановить женский облик. Но в её почти шестьдесят...
Но, быть может, я уверенно думаю о её былом пьянстве оттого, что зла на весь свет? Она, быть может, и не пила вовсе. А это я не нахожу никакого объяснения тому, что когда-то европейского разреза глаза, из-за под и над ними припухлостей, стали казаться азиатскими; что дряблые мешочки щёк болтаются ниже линии подбородка; что верхняя губа, под прямым почти углом  – ввалилась, а нижняя – под таким же углом – запала в рот...
Откуда берётся в людях стремление вещать с таким умным видом несусветную галиматью? И я, осознав, что понять подобную несусветность выше сил моих, даже не пытаюсь опровергать утверждения Люды о её непосредственном влиянии на экономико-политическую жизнь страны... Я, в общем, слушаю её вполуха, но иногда мелькает мысль: не больна ли она, в ясном ли она рассудке?
До сегодняшнего случая я испытала на себе все способы уйти от себя. Сегодня пытаюсь испробовать ещё один. И знаю: меня – осудят. Я пытаюсь напиться. Ходят слухи, что пьянея, легко заплакать. Я жажду выплакаться, так всё во мне закаменело. Жаль – водку я не переношу патологически. Лучше – что угодно, вплоть до удара дубиной по черепу, чем водку. Это – не для меня.
Но и “сухарик” что-то не идёт мне нынче в горло – его вкус омерзителен. А ведь вино – хорошее, марочное, с медалями....
Внезапно звонит телефон. Люда с крайне деловым видом, не извинившись, – какие тонкости! – хватает трубку. И начинается разговор, от которого она раньше, чем через час, вряд ли оторвётся.
Пытаюсь вспомнить хоть что-то светлое, чтобы отвлечься, но, как ни вглядываюсь во вчера – ничего. Неужели так в лучшем случае сера моя жизнь? Неужели ни одного полностью радостного дня в ней нет? Убеждаюсь – нет. И снова – ничего не хочу, не могу и лишь ужасаюсь бессмысленной необходимости – жить.
Но что-то вдруг отвлекает меня от уныния, что-то меня  задевает, царапает слух: что-то случилось или прозвучало. Вслушиваюсь: вот оно – “Марина”. Это, несомненно, имя телефонной собеседницы.
Словно тёплым ветром – в лицо, через глаза – к сердцу, лёгким – на полный вдох, отпустило напряжённость нервов, стук сердца стал стихать до здоровой неслышности.
Недавно – давно – я узнала, кто стоит за этим именем и с того дня – и навеки – оно связано для меня с одной, единственной, фамилией. И это имя произнёсший с любовью, может получить от меня что угодно, включая и меня саму.
Конечно, я безучастной не осталась. Я почти вырываю у Люды трубку и через пять минут получаю у донельзя, надо думать, ошарашенной невидимой Марины приглашение в гости. На сейчас. Ай да я!
Тороплю – мы одеваемся, как на пожаре, но, услыхав слово “такси”, Люда изображает такую вселенскую скорбь, что я невольно соглашаюсь с полной невозможностью потерять невообразимую сумму в десять рублей. Счётчик, возможно, уложился бы и в меньшую сумму, но и это выше Людиных сил.
А куда, собственно, мы так спешим? – попробовав на это ответить, я смирилась. У Люды, кажется, впереди - вечность.
Впрочем, Люда скорбела не о моем кошельке. Оказалось, что нельзя – с пустыми руками, неплохо бы водочки. “Почему именно?” – отшатываюсь от последнего слова. Уж лучше вина. Да и его – обязательно?
- Нас что, без – не впустят?
- Впустить-то – впустят, - Люда явно печалится о будущем. - Но ведь не кому иному, как мне, придётся потом топать в магазин.
Быть может, я всё же права в своём, относительно её прошлого, предположении? Но должно же быть благодарной – ведь к знакомой Люды мы едем – и я поддерживаю разговор о попутных магазинах. И ссужаю Люду десяткой, сохранённой ею от таксистов. Но ставлю непременное условие: без меня. Я очереди не выношу вообще. А эту – тем более. И стою в них – раз в пятилетку, но оставшиеся года так до конца и не избавляюсь от какой-то ущербности: разве нормальный человек станет за этим ещё и стоять? И сам факт твоего согласия стоять здесь подтверждает твою неполноценность!
Люда с кошачьей ловкостью ввинчивается в безразмерную вдоль и вширь очередь и через полчаса выныривает с тремя бутылками вина. Это – по одой на. сестру? Но с меня на сегодня более, чем достаточно, и я смолчала. И мы вернулись на дорогу, ведущую в преддверие рая. Разве может человек с т а к и м же именем быть плохим?
Нам открыли так быстро, словно ждали за дверью. Столь же немедленно я разочаровалась, и вовсе не потому, что открыла нам явно не красавица. Нет, мне красота особая – не нужна, чтобы человек мне понравился. Кстати, у меня настолько своеобразное о красоте мнение, что мои друзья-приятели, узрев очередной предмет восторгов, не раз крутили пальцем у виска.
Душа – вот что главное. Но и на Страшном Суде не откажусь от убеждения, что внимательный и опытный первый взгляд равняется листку по учёту кадров. С душой Марины было что-то не то. Эта, здешняя, живая Марина разочаровала меня до такой степени, что мне захотелось уйти, не знакомясь. Но было – поздно.
Мне не нравилось почти всё: дом, в нём обстановка – моральная, дух дома, сама Марина, её беззубость, грязноватая серость её седин – не нравилось всё. И привычно-уверенная скорость, с которой выставлялись закуски. Я, не спорю, могу быть плохой хозяйкой: у меня никогда не было сразу столько еды, подходящей под название закуски. За исключением праздников. В будни – нет. Неужели Марина знала, что мы непременно привезём выпивку? Откуда? Об этом не было ни слова. Или это – обязательное условие встречи?!
Что это я? Оставляй аршин – дома. Сиди и молчи. Если сможешь: у Марины язык – как бритва. И тематика – в газетах её называют животрепещущей.
Мы с Мариной наперегонки выясняли, кто есть кто и что почём. (Надеясь, меня сочли достойным собеседником). Люда же, пока мы работали языками, меряясь остротой оных,  наворачивала за обе щёки и я, это заметив, усомнилась, пойдёт ли оно ей впрок. В своё время именно неописуемая – воистину кожа да кости – худоба Люды и приковала в метро мой к ней взгляд. Около неё самый хилый узник концлагеря гляделся бы бодрым крепышом. На её месте любая, и я в том числе, или вышли б из вагона или затеяли б скандал. Люда же просто и непосредственно завела со мною живейшую беседу и я в результате проехала две лишние станции.
Мы обменялись телефонами. Зачем? Верней, почему? Меня всю жизнь губит моя полная неспособность лгать. Разве я не могла переврать хоть одну цифру? Я объявила себе миллион первое китайское предупреждение... В наказание ежевечерне выслушиваю нескончаемые монологи.
Споря, я не забывала рассматривать Марину. Повторяя с наслаждением, к месту и не к месту, вслух её имя. Я, конечно, грешна во многом, кроме зависти. Но здесь я завидовала до головокружения: у кого-то есть возможность, ежедневное право это имя произносить. А уж когда думала о людях, его обращавших к той, которая одна только и носила его по праву... Хоть синицу в руки, коль журавль в небе?
Доставшаяся мне Марина обладала многими минусами, Самым из них неприятным была озлобленность на всё и всех. Да и – не слишком ли лихо мы пьём? Я прибегла к проверенному самовыламыванию рук: ты на себя погляди!.. Сначала разберись, в чём дело. Ведь сама носишь давным-давно серые очки. Но ведь и у серого есть много оттенков.
На политико-экономические изыски у меня уже не доставало сил. Тем более, что я всё время вспоминала: придётся объяснять, изобретя разумные версии, дома своё долгое отсутствие и запах, от меня исходящий, вряд ли со-служит мне добрую службу.
Меня уж не раз в случаях, когда крайне необходимо сменить тему разговора, выручали анекдоты. Я помню их непостижимое для меня самой количество и даже составила свой “золотой фонд”. Сама в который уже раз смеюсь на фразе, обличающей анекдотных героев. Если чего-то нельзя – победить, смейся над ним. Марина, хотя и смеялась в правильных местах, вовсе была не прочь вернуться к той же политико-экономической теме. Но тут я вовремя взглянула на часы и совершенно всерьёз ужаснулась: пол-десятого! А ещё часа полтора – ехать до дома.
…С завтрашнего дня мне пришлось ежевечерне выслушивать по два монолога. Но если Люду можно было и не слушать: текст был настолько привычен, что я крайне редко промахивалась с ответными репликами, то с Мариной надо было держать ухо востро, она вела такие разговоры и с такой страстью, что я неизбежно заводилась. Я живу в той же стране, том же городе, читаю, вижу, слышу то же. Естественно, имею свои убеждения. Резко, к сожалению, отличающиеся  от Марининых. Не столько по накалу, сколько по содержанию. Каждый раз, положив трубку, я видела, как дрожат руки, слышала, как грохочет сердце. Понимала, что, кажется, начинается беспричинная война.
Я стала бояться вечерних звонков. Потому что к исходу второго месяца после разговоров, и, тем более, встреч с Мариной – об меня можно было прикуривать. И успокаивалась я всё труднее. Будь я похлипче нравом и характером, я давно бы – из чувства самосохранения – обратилась в веру Марины. Но не для того я выживала, побеждала до сегодняшнего дня, чтобы при первом же натиске отказываться от себя.
Я уступаю, не воюю, в одном-разъединственном случае – полюбив. Полюбив, я с кем угодно уживусь, но здесь – лучше журавль в небе, чем такая в руках синица.
Я постыдно отступала, причём – что, кажется, умею только я – на “Вы”. Кто, отступая с боями, сообщает о том противнику? Обо мне давно рыдает психиатроведческий музей. Я – отступала. Не только из-за, как говорится, коренных расхождений в мировоззрении. Куда больше – из-за обстановки в том доме. Из-за происходящих в нём событий.
Сначала, естественно, я немедля бросилась в самаритянство. Когда видишь, как мать и сын ненавидят друг друга, да до такой степени, что не стесняются при боевых действиях в средствах, это так – страшно, как, наверно, бывает невинному безоружному под дулом автомата в руках садиста. Но наряду с этим ужасом всегда – печаль: Господи, опять!
Попробовать понять это можно, но обречено на неудачу. Ведь это – невозможно. Это люди просто запутались в трёх соснах и, гордые, не хотят в собственной глупости сознаться. Обнаружив в себе сьщицкие способности, я участливо выслушивала обе стороны, спрашивала, сопоставляла. Но до сих пор так и не понимаю – ничего. Всё, что я – вывела, додумала, к чему пришла, ведь должно быть – ошибочно: потому что оно – я, моё – отражение, понимание.


***

Давно, до войны, жила-была потомственно интеллигентная семья. Очень хорошо – по тем временам – обеспеченная. Женская половина семьи состояла из