ту самую, на которую пал его выбор, на танец. В неспешном, медленном ритме танца, Колька, выполняя его просьбу, повёл «задушевную» беседу с ней. И узнал у неё, что она с Харькова, отдыхает здесь по путёвке, то, что она разведена, имеет взрослую дочь, и то, что ей пятьдесят два года. Затем, так незаметно, постепенно, чтоб не переполошить, не спугнуть незнакомку раньше времени, он перешёл к нужной ему теме, разговору о том, что она вовсе не ему, а вот тому нравится, и начал ей объяснять, как увидеть того, кому она нравится. Он же, сидел и украдкой, в надежде на успех, посматривал в их сторону. Это не так просто в полутёмном зале рассмотреть того, не зная кого. Колька терпеливо объяснял ей, чтобы правильно сориентировать её, говорил, вот такая-то, там, на скамеечке сидит женщина, на вид, лет сорока, одета во что-то необычное – во всё белое. Ну, прямо, как белая лебедь, видимо, отчаянно желает всё же, не утрачивает пока, надежды, отыскать, или выловить здесь своего единственного и неповторимого. Этим она заметно выделена и различима среди других; и, от неё – объясняет ей далее Колька, через два человека вправо, уже сидит вот тот, он, которого и необходимо рассмотреть.
Во время танца, до его окончания, переместившись туда ближе, она внимательно и придирчиво рассмотрела указанного ей «мистера икс». И, так, иронично презрительно, разочарованно говорит – это тот, что в чёрном смокинге, что ли? Ну, да, тот самый – несколько смутившись, ответил ей Колька. Она видимо, полагала, и была заинтригована тем, что увидит там того, который, в её воображении вот уже, много лет, под музыку её сакраментальной мечты приходит к ней по ночам, понятный только ей… и выражение на её лице стало таким кислым вдруг, будто её угостили слишком кислым яблоком. После окончания танца, она обиженно ушла куда-то дальше в зал и украдкой, сердито всё посматривала в их сторону. Видимо, образ мужчины её мечты, не имел ни малейшего сходства с этим образом реального, сидящего на стуле, уже престарелого мужчины в чёрном, морском, пусть даже, легендарном бушлате, которого она теперь, так безрадостно, апатично рассматривала. Будто её этим сильно обидели, что попросили обратить на него внимание. Видимо подумалось ей, что, набравшись наглости, этот нахал, надумал подбираться к ней; нет, не во сне, а наяву, – возмутительно и только.
И не показался вовсе он ей, в повидавшего много всего интересного и необычного в этой жизни, загадочным, старым морским волком, явившимся сюда, прямо со страниц увлекательных романов о морских путешественниках. Но разве, может быть иначе? Как только, что, пустая бездуховная жизнь, наполненная лишь понтами, никак не располагает к романтизму. Её зачерствевшая со временем душа, уже не отвечала на такие лирические мотивы – была невосприимчива к ним. Как это бывает иногда в грёзах и мечтах, в романтических видениях, возникающих в душах светлых, не тронутых ещё морозом житейских невзгод и глубоких разочарований, обильно питающих эту жизнь. Вот, был бы, если, он капитаном второго ранга, а ещё лучше первого, в отставке – было бы другое дело, тогда он, своим многим более тугим кошельком, живо будил бы её воображение, и это в полной мере отвечало бы чаяниям её зачерствевшей души. Увы, не те времена пришли, ветры перемен из неведомых краёв их принесли. Теперь, во времена глубоко въевшегося в души воинствующего цинизма, хамства и эгоизма, лишённого романтизма, бушлаты и вдобавок, защитны гимнастёрки, уже никого с ума не сводят, и морские волки, уже, вовсе не входу, и не будят уже, ничьё воображение какими-то романтическими видениями. Развращённые души грезят иными ценностями по ночам, будящими их хищное воображение совсем другими видениями, порождёнными суровыми реалиями этой смрадной жизни. Когда Колька всё рассказал ему, и то, как насмешливо, она назвала его морской бушлат чёрным смокингом. Анисимыч злобно ответил, – ну, ты понял, какая су…ра, и прочими матерными словами разразился в её адрес.
Ну, развлекались ещё и тем, что собирались иногда по вечерам у Анисимыча в его просторной комнате, распивали вино и слушали, как на гармошке он, что-то задушевное, щемящее душу играл. Вальс «на сопках Маньчжурии», например. Несколько раз, повторяя его, чтобы слушатели пережили ещё и ещё раз то, создаваемое им, настроение, сравнимое с тем, неподдельным настроением, возникающим при созерцании какой либо святыни. Такой, и торжественный, и глубоко печальный, как реквием. Грустное напоминание о кратковременной, как мираж эпохе, подавшей большие надежды стране на что-то лучшее, позволившее ей взлететь к величию и славе. В совершаемый ею прорыв в захватывающее дух, большое будущее. Эпохе, сверкнувшей такой ослепительной молнией, и навсегда погасшей, подорванной на взлёте злыми алчными силами, не разделяющими эти настроения. В нём, как сожаление и боль об этой утрате, Российской мечты. Прошло более ста лет с тех пор, – означенных в этом произведении событий, и теперешние поколения уже не слышат и не понимают этого. И всякие задушевные разговоры, воспоминания; и кого-то когда провожали, отъезжающего с отдыха в родные края – домой, тоже собирались нередко у него. Так незаметно наступил декабрь, закончилось время и его побывки. Облачившись в свой военный, морской, «легендарный» бушлат, показавшийся кому-то «чёрным смокингом». Анисимыч отбыл к себе домой, в свой «любимый» город, до следующего года – курортного сезона.
P. S. Пять лет спустя, две тысячи четырнадцатый год. Крым перешёл в состав России. Такого события никто никак не мог ожидать тогда. С Украины в этом году мало кто приехал в Крым, не приехал и Анисимыч. Невзирая ни на что, приехал Саша с Киева; бесстрашен, сочувственно и уважительно говорили некоторые, большей частью его земляки, о нём. Он был на много моложе Анисимыча – на целых шестнадцать лет. Особенно уважительно относился к нему. Обнаружив, что здесь всё нормально, жизнь идёт своим обычным чередом. И никак не желая, допустить такого, чтобы Анисимыч, поддавшись панике и нелепым слухам, и не поехал из-за этого в Крым, лишив себя такого удовольствия. Он, чтобы утешить и ободрить его, придать ему большей решительности и уверенности, поколебленной всякими вздорными слухами, совершенно ничем, не имеющими отношения к действительности здесь, умышленно распускаемыми спецслужбами Украины и прочими недругами России. Он возбуждённо, с волнением, стараясь переубедить его, участливо звонит ему, и уверяет, и успокаивает его, старательно всё объясняет и разъясняет ему, что здесь всё нормально, спокойно и мирно, и как обычно можно отдыхать, ничего не опасаясь.
Анисимыч выслушал его, и так тревожно, с опаской, чувствуя будто, приближение большой беды, по телефону отвечает ему – Саша, что ты говоришь, у нас в городе, везде, с большой тревогой говорят, что цены там на всё страшно поднялись – жить невозможно. Молоко джанкойское стоит втрое, и более, дороже нашего, да ладно это, у нас говорят совсем страшные вещи, что казаки ходят по пляжу и набережной, документы проверяют, если, что не так, шашками головы рубят. Услышав такое, совершенно невозможное и нелепое, Саша ему в ответ, ещё более волнуясь, возбуждённо, стараясь изо всех сил переубедить его, уже кричит ему в телефон – Анисимыч, ты не верь тому, что там у вас говорят, казаки шашками никому головы не рубят. А молоко…? Анисимыч, зачем тебе джанкойское молоко? Ты не пьёшь молоко, ты пьёшь вино! Ну, а если, что подорожало, то вовсе, не в три раза, ну, может быть в полтора. И, ещё, разговаривали с Колькой, что с Донецка, так у него здесь есть приятель – казак Петя, ты знаешь его, так вот, этот казак Петя, говорил, что казакам не было такого приказа рубить головы. Так, что давай, собирайся и приезжай, не верь, что там у вас говорят, здесь всё нормально. Ну, всё, конец связи, ждём.
Однако, не в этот год, ни в последующие годы Анисимыч не приехал, так же, как и многие другие с Украины, кроме бесстрашного Саши с Киева, не пропустившего ни одного года до сих пор. Ну и ещё пару человек с Харькова, всё же, приехали тогда в Крым, из многих наших знакомых друзей и приятелей. Видимо, тамошняя пропаганда сильно запугала население, внушила им жуткие настроения. Совсем скоро, уже в две тысячи шестнадцатом году, наскучавшись однообразием жизни дома, и убедившись, что все его опасения были напрасны. Он, ободряемый неистощимым оптимизмом Саши Киевского, эти годы поддерживавшего с ним связь, всё же, засобирался тогда приехать в Крым, был в приподнятом настроении, в предвкушении возобновления прерванных встреч с друзьями и приятелями; и наполнилось радостью его больное сердце, и отлетела прочь печаль его. Он оповестил о своём твёрдом решении Сашу с Киева и Кольку с Донецка, что этим годом, он непременно едет в Крым. Слёзно жаловался тогда, им на свою такую скушную, пресную и постылую жизнь, в сильной степени, ущемляющей его душу, привыкшую к большей вольности. Жаловался им, как жена и дочь безжалостно глодали его всё это время, постоянно, на каждом шагу, упрекали его в нерадении. А теперь он радовался, что выйдет, наконец, из домашнего заточения и гнёта, и свобода встретит вновь его у входа. Не долгой, однако, была его радость.
Так вот нежданно-негаданно, оборвалась его жизнь, смерть опередила все его намерения; – на семьдесят четвёртом году жизни, в конце лета, этим годом Анисимыч отошёл в мир иной. Об этом узнал Колька с Донецка, ему позвонила его дочь. Раздосадованный Саша Киевский, узнав об этом, не мог удержаться, и в гневе, комментировал это печальное событие такими словами, похожими на некролог – скорбные, жалостливые слова, относящиеся к покойному. Он говорил, что жена и дочь, не имели ни малейшего сострадания к нему, безжалостно грызли его, пока совсем не загрызли его, физически ослабевшего, немощного Анисимыча, – морально убивали его. И Анисимыч, уже не смог выдержать их столь жёсткую, домашнюю тиранию; не имел уже ни моральных, ни физических сил на это. – Земля ему пухом. Так, в отчаянии и скорби взывал к нему, очень уважавший его Саша Киевский, узнавший о его смерти.
А в две тысячи восемнадцатом году, в конце лета, отпраздновав своё шестидесятилетие, разбило параличом (инсульт) самого, «легендарного» казака Петю. Колька с Донецка навещал его в больнице, с сожалением и горечью говорил: – лежит, говорить не может, только мычит и безумно смотрит в потолок, пытается, будто, в каком-то мучительном напряжении, отыскать там ответ, – разгадку сакраментальной тайны этой смрадной жизни. В этом году, на днях, Колька собирается отметить своё семидесятилетие.
