Странная болезнь

«Человек заболевает
по многим причинам:
некоторые заболевают
от простуды, некоторые
от усталости и горя»
Конфуций

Не было звонка будильника, не было медсестры, ни свет ни заря сующей холодный градусник в спящие тела больных– не было ничего снаружи, оттуда, из окружавшего сон мира, что могло бы нарушить этот сон. А был толчок изнутри, из организма, который, наконец, почувствовал долгожданное облегчение и спешил порадовать мозг радостной вестью, на которую мозг послушно отреагировал. Ничего этого Виктор не знал. Он просто ощутил толчок, от которого проснулся и впервые за несколько ночей не пожалел об этом пробуждении. Исчезла тяжесть, невидимым прессом сдавливавшая все тело, исчезла капельница, которую он привык видеть за эти дни у своей больничной койки. Дышалось легко, и эта долгожданная легкость радовала. Виктор открыл глаза и увидел потолок. За окном, украшенным морозными узорами, ниже третьего этажа его палаты, ярко горел уличный фонарь, который, вроде бы, должен был освещать больничный двор, но свет от этого фонаря попадал  на потолок палаты, слабо освещая все просторное помещение с четырьмя кроватями, ничуть не мешая спать соседям Виктора.
Виктор лежал не шевелясь, смотрел в потолок и тихо радовался своему удивлению от мысли о том,  как мало надо человеку для счастья: просто лежать вот так и смотреть в потолок, не чувствуя на себе удушающей тяжести – как здорово быть здоровым! Тяжесть отступила, и он мог чувствовать свое тело, но жар бушевал еще во всех его закоулках, не спеша так просто сдаваться. Виктор повернул голову в сторону окна. Он знал, что там, за окном, лютует январский уральский мороз и опять порадовался за себя, что он тут, в тепле, а не на этом ненавистном морозе.
Спать не хотелось, головная боль утихала, ему было приятно лежать и не двигаться. Пне-е – вмо-о – ни-я-я-я – мысленно произнес он. Какое красивое слово. Так красиво звучит, словно музыка – подумалось ему, и он начал повторять это слово на разные лады: пне- вмония…., п – невмония…, пневмо – ния... Как только умудрились назвать такую гадость таким красивым словом? Вокруг столько противных, мерзких слов. Неужели не хватило фантазии назвать этот кошмар одним из них? Уж больно ласково звучит и безобидно – пневмония – начал понемногу оживать Виктор в своих мыслях вместо того, чтобы уснуть до прихода медсестры.
Мысли словно ждали того момента, когда он проснется.
- Интересно – подумалось ему. - Закроют наше конструкторское бюро до моего выхода на работу? Хотя чего уж тут интересного, – возразил он сам себе. Друзья и знакомые обращались к нему просто: "Виктор", с ударением на второй слог, а на работе его имя опередило его возраст, и к тридцати годам коллеги обращались к нему не иначе, как Виктор Петрович, чему немало способствовал его, начинающий лысеть сверху и округляющийся с боков, облик.
Здесь, в больничной палате, было тепло и уютно, а там, за окном пневмонийной лихорадкой катились по стране девяностые годы, вытаптывая из тела страны все живое и здоровое, что не успело увернуться от этой напасти. Виктору было удивительно то, что люди воспринимают всю эту лихорадку страны, будто им так и надо жить. Еще с флотской молодости в его сознании осталось понимание того, что когда тонет корабль, надо его спасать, а не прыгать за борт, и это непреложный закон флота. Но в жизни теперь он видел совсем другую картину. Он видел, как люди повсеместно срывались со своих мест, как с тонущих кораблей и искали спасения в бегстве, словно в нем и было это спасение, а выглядело все так, будто невидимая рука злодея смахивала людей как мух с потолка. Он и сам- то больше времени стал проводить на городском рынке, чем на работе, торгуя всяким барахлом, чтобы как- то прокормиться, не думая о спасении родного конструкторского бюро, которое могли спасти только заказы, а где их взять – никто не знал.
От всех этих мыслей спать окончательно расхотелось, но и желание действовать во благо не появилось. Он уже давно понял, что такого желания у него нет. Он признался себе в этом и было вызвано это прежде всего элементарным неумением действовать. Виктор не собирался оспаривать тот факт, что его конструкторское бюро было отнюдь не кузницей героев истории и выдающихся личностей, способных решать вопросы в масштабах страны.
Виктор еще помнил свои возмущения речами сменивших ориентацию государственных персон в первые годы рыночной реальности. Да и как можно было равнодушно слушать язвительные речи этих важных лиц из коридоров власти, которые с умным видом вещали о том, что кончились времена, когда кухарка могла управлять государством, что народ может быть спокоен - больше такой опасности для страны не грозит, это нонсенс. Виктор слушал те речи и понимал, что ни одна порядочная кухарка, любящая свою страну, находись она во главе этой страны, не натворила бы для страны столько бед, сколько творят профессионалы ножа и топора от финансов, заменяющие эту кухарку. Да и как иначе, если для них страна стала тем кухонным бачком, до которого они дорвались и чавкают вокруг него, подбрасывая под этот бачок в огонь все остальное, чтоб им, ныне ответственным за этот бачок, вкусней чавкалось. Задача у этих заменителей кухарок была не из легких. Одной рукой им приходилось шурудить в бачке, чтоб зачерпнуть погуще и пожирней в условиях, когда с боков давят и отпихивают, а второй рукой все, столпившиеся у бачка с варевом, все как один, в едином порыве, махали куда- то назад, туда, откуда все летело в огонь, под бачок. Второй рукой заменители кухарок призывали все, что еще осталось в стране, к единству с ними и беспрестанно помахивали свободными руками. Обитателям страны осталось только недоуменно смотреть на спины столпившихся вокруг бачка и сожалеть о кухарке, которая уж точно накормила бы их из него, ведь единством, к которому призывают сквозь ненасытное чавканье, ведущее к ожирению мозга, таким единством сыт не будешь. Поэтому речи про кухарок Виктора сильно раздражали. Но вскоре и это раздражение прошло и не напоминало о себе на фоне разрастающихся масштабов рыночной эпидемии, корчившей страну.
Виктор лежал на больничной койке и сейчас, когда ему полегчало, не мог взять в толк как он до этого дошел. Он, который вообще никогда не болел, оказался на грани, за которой медицина бессильна. Он готов был отдать на отсечение свою, еще не остывшую от жара голову, что в болезни его, красивой по названию и – не приведи господи - по существу, виновата совсем не простуда, не переохлаждение, не вирус какой-нибудь задрипаный. Помня свое состояние душевное последних месяцев, он подозревал, и подозрение все больше перерастало в уверенность, что начало скосившей его болезни кроется там, еще в конце лета. Начало это было положено тогда, когда он враз, как гром среди ясного неба, вдруг почувствовал страшное, как душевная опухоль, разочарование, которое лишило его почвы под ногами, опоры в душе, выхолодило его голову со всем ее содержимым.
Нет, это не было разочарование в соседе Василии, который полгода не возвращал долг, это было не разочарование в жене, не пустившей его летом с друзьями в рыбацкий поход с ночевкой, это было не разочарование в начальнике, лишившем его весной премии. Все было гораздо хуже. Он разочаровался в человечестве и прежде всего в той его части, что заселяло территорию в границах бывшего Советского Союза. Разочарование это было подобно айсбергу, что погубил Титаник, только Виктора этот айсберг разочарования топил изнутри, выжигал его сознание холодом неотвратимости происходящего. Это чувство разочарования, враз возникшее, не покидало его и на больничной койке, растворившись в его крови подобно болезнетворному вирусу.
Виктор попытался приподняться и ему это удалось. Соседи по палате сладко спали; наверное, этим старичкам снился больничный завтрак. Похоже, дома, выйдя из больницы, они и этого себе не смогут позволить ежедневно. Виктор выпил стакан воды и откинулся на подушку. Он знал, что никогда не забудет те страшные кадры по телевизору, которые транслировала иностранная телекомпания и которые айсбергом выстудили его душу. Кадры расстрела Белого Дома, как называли Дом Правительства РФ. Он смотрел тогда и не верил глазам своим, не хотелось верить в реальность происходящего, в то, что здание с российским флагом расстреливает российский танк, что этот танк стреляет по своим, русским людям. Виктор был в шоке, подавлявшем и волю, и чувства, и желания. Ни один воинский устав, ни одной страны не предусматривает стрельбу армии по своему народу, какой бы политики народ ни придерживался, это может творить только хунта, но никак не демократия.
Виктор сидел на диване и понимал, что вся страна вот так же удобно сидит на диванах и смотрит этот расстрел, который транслируют как футбольный матч. Душа Виктора металась, застигнутая врасплох этим фактом откровенного, орудийного наплевательства на граждан страны, без оглядки на их мнение, с которым власти давно привыкли путать свое мнение, избалованные молчаливой реакцией на любые свои беззакония. Виктор смотрел, и душа его была застигнута врасплох, расслабленная беззаботным детством, избалованная лозунгами комсомольских лет, усыпленная уютным покоем профсоюзных собраний в зрелые годы. Душа его, взращенная в таких социальных теплицах, вмиг оказалась выброшенной в безжалостный демократический вакуум, где, как плесень, может сохраняться только цинизм, и  где  человек, гражданин страны, рассматривается не как носитель души и источник созидания, а всего лишь как часть электората,  как поголовье, которое считают, выбирая самих себя на очередных выборах. Все это засело в голове Виктора после той трансляции танковой демократии, и мысли эти пробили брешь в его организме, который почувствовал свое бессилие перед изменившейся действительностью. Весь организм его отказывался воспринимать действительность, как когда – то в детстве отказывался принимать рыбий жир, но действительность не спрашивала, она заставляла жить по своим законам, которым безвольно подчинялись миллионы людей, добровольно превратившихся в стадо электората. Как можно было не разочароваться?! От бессилия добавилось еще и злорадство по отношению к безропотным людям, заслуживающим такую жизнь и не заслуживающим за такую жизнь никакого уважения. Он и сам был такой как все - продукт советского бесконфликтного воспитания.
Со времени тех страшных телекадров Виктор испытывал подавленное состояние, за что бы он ни брался – все валилось из рук. Да и зачем? Он почувствовал, что он – никто, что таких, как он власть не замечает в будни и презирает в праздники, будто так и должно быть. Первые дни мысли его метались: "Ну ладно, наше бюро – шарага, людей мало. Но заводы?! Там ведь тысячи людей работают. Надо их поднимать, выводить на площадь. Кто их выведет? Ведь продадут Советскую власть и больше ее не будет. Неужели этого никто не понимает? Власть, которая вырастила его и при которой он получил все, что имел, которой давал военную присягу, и которой был благодарен за свою прошлую жизнь". В голове упорно вертелось одно слово: "предательство". Предательство всего