Кикса

что тогда, в такси, чувствуя его рядом с собой, я была благодарна ему и за его любовную связь с пышногрудой пианисткой, за которой он шел, как собачонка, и за похотливую Людмилу, совратившую его без особого труда в музыкальном классе, и даже за ту картинку, что доставляла мне всегда такую радость — голубое пятно его рубашки на горизонте…
Я бы могла рассказать ему о том, как все его письма были перехвачены моей мамой, что знай я о том, что он мне продолжает писать, я непременно ответила бы. Но так не хотелось тогда вспоминать все то нехорошее, досадное, что разлучило нас — не тот был момент.
Мы поехали на Поварскую, в ресторан ЦДЛ, он подозвал человека (который бросился к нему, чтобы поздороваться и спросить «Надолго ли вы к нам, Валентин Германович?»), чтобы отдать ему наш багаж, затем нас проводили за столик в Дубовом зале.
— Я буду то, что и ты, — сказала я, равнодушно отодвигая от себя меню.  — Полностью полагаюсь на тебя.
— Ну, тогда водку, икру, — обратился он к официанту, — белые грибы в сметане, пожарскую котлету и ромовую бабу.
Я тихонько захлопала в ладоши:
— Прекрасный выбор! Да уж, это тебе не винегрет за три копейки в заводской столовой или толстые и невкусные блины в «Блинной». Помнишь?

Он молча смотрел на меня и улыбался. Да, конечно, все это было очень давно и, возможно, некоторые воспоминания были ему не очень-то и приятны. Мы все в то время были бедными студентами, жили от стипендии до стипендии, но нам, молоденьким барышням, все равно помогали родители, а вот Валя крутился сам.
— Как там Тата?  — спросила я.
Он поднял брови, словно силясь вспомнить.
— Ну, ты что, Валя? Это же твоя жена, разве не помнишь, мы звали ее Тата. Она была самой примерной студенткой, положительной, домовитой, хозяйственной.
— Да, она такая, — проговорил он задумчиво, играя кольцом для салфетки.
— Ты до сих пор с ней?
— Конечно. Но не думаю, что тебе это разговор будет приятен.
Да, он был прав. Про Тату мне точно не надо было вспоминать. Я закончила музыкальное училище, мы расстались с Валей, и на этом, казалось бы, все. Но доброжелатели все равно как-то донесли до меня, что стало с Валей после моего отъезда в родной город. Он совершенно неожиданно для всех женился на самой нашей молоденькой пианистке Тате. Совершенный ребенок, круглолицая брюнеточка, стриженая челка, большие темные глаза. Единственная девственница. «Последний из могикан». Даже не помню, кто прозвал ее так.
— Я знаю, у вас двое детей, и вы счастливы… Она тоже в Лондоне живет?
— Да…
Помнится, я как-то нашла ее в соцсетях и даже поздравила с днем рождения. Она ответила мне. Тата. Она не могла не помнить, как я рыдала у нее на плече, после того, как узнала о связи Вали с Людмилой. И как она успокаивала меня, говорила, что мы с Валей не пара, что он вообще мне не подходит… Неужели она тогда уже была влюблена в него? Или он сам неожиданно огорошил ее своей любовью и желанием взять ее в жены? Что двигало им? Хотелось уже семьи? Или все вышло случайно, напоил девочку? Всегда знала, что никогда не стану задавать себе этот вопрос, но вот сейчас он возник как-то сам собой. Другой вопрос  — затею ли я это разговор в паузах между белыми грибами и пожарской котлетой? Нет-нет. Это его жизнь. Да, конечно, царапает мысль, что не меня взял в жены, что не увидел во мне спутницу жизни, несмотря на то, что я носила его ребенка. Что во мне было не так? Чем она, Тата, лучше меня? Она и некрасивая, и фигуры никакой нет. Валя… Мы были с ним близкими людьми, нам нравилось часами разговаривать, музицировать, фантазировать, мечтать! Несколько лет тому назад я списалась с одной нашей общей подругой, и она вообще сначала сказала мне, что Валя спился, что его видели в Армавире на базаре, он торговал яблоками! А про то время, что она наблюдала его после моего отъезда, она сказала, что Валю было просто не узнать. Что он ходил мрачный, это он, вечный балагур и весельчак! Что грустил, тосковал. Что было делать мне?  Я с легкостью предположила, что он тосковал по мне, по своей Лиз. «Лиз, у тебя такие губы, хочется их целовать и целовать… А твои ножки… Какие же они беленькие, стройные и сладкие…»  У Таты ноги были волосатые, это все замечали. Может, она забеременела, и он с тоски решил жениться на ней?
Мы сидели за столиком, два вора. Я украла его на этот вечер у Таты, а он меня — у моего мужа. Мы и Москву украли у нее самой, сделали ее своей на этот вечер, обещавший перейти в ночь. Телефоны оба переключили на автономный режим, спрятались ото всех.
Гостиница-фантом. Она приняла нас, преступников, в свои шелковые объятья. Мужчина, которого я когда-то знала, раскрывался мне в своей чувственности с непередаваемой нежностью. Перемены, которые произошли с ним, я воспринимала с благодарностью.
…Под утро, сидя в одних жемчужных бусах с чашкой кофе на сбитых простынях и понимая, что близится рассвет, и что ведьмы уже надевают свои чулки (на улице было ветрено!), и что уже скоро нам придется расстаться, и каждый пойдет своей дорогой, я, глядя на стопки его новеньких, пахнущих типографией, книг, приготовленные Валей к предстоящей презентации в Доме книги, для чего он, собственно, и прилетел, поняла, что настало время сказать ему все…
Он лежал на спине, смуглый, весь шерстяной (за те годы, что мы с ним не виделись, он, конечно, изменился, прежде его тело не было таким темным и не было в нем ничего звериного), и утренняя голубизна комнаты делала его волосы на висках совсем серебряными. Я склонилась над ним, и бусы коснулись его губ. Он приоткрыл глаза:
— Валя, ты прости меня… За то письмо, в котором я написала тебе, что ты бездарь, что написал какую-то фантастическую чушь… Думаю, ты обиделся… Да-да, молчи, я же все понимаю. Творческому человеку нельзя отправлять такие письма. Они могут убить. Мне надо было тебя поддержать, но я… я…
— Решила отомстить мне?  — Он улыбнулся, поймал мою руку и слегка прикусил.  — Да брось. Может, именно твой пинок, заметь женский пинок, и заставил меня по-настоящему заняться литературой… Так что я тебе даже благодарен!
— Правда? Ты не сердишься?
— Да брось, Лиз… Все нормально.
— Ох… Я даже не поинтересовалась, о чем ты пишешь…
— Да так, фантазирую себе. Но народу нравится. В прошлом году  премию получил в Париже… Сейчас вот номинируюсь на Пулитцеровскую…
— Боже, какое же это счастье, что ты не держишь на меня зла! Я обожаю тебя!
— Да, кстати, хотел тебя спросить… - Он приподнялся на локте и принялся играть ее распущенными волосами.  — Неужели у меня с этой Людмилой был роман? Что-то я никак не могу ее вспомнить…
— Ну, как же! Она такая… с каштановыми волосами, пухлыми губами…

И мы предались воспоминаниям…
…

Я не могла не пойти вместе с ним на презентацию его новой книги. Я позвонила мужу, с которым мы давно уже практически не разговариваем, и каждый живет своей жизнью, сказала ему, что перепутала рейс, и что вернусь домой вечером, и, не дожидаясь ответа, отключила телефон. Автономный режим — удобная вещь.
Я стояла в толпе в Доме книги, слушала родной голос, и была счастлива тем, что этот мужчина, этот талантливый писатель – часть моей жизни. И что вот эти самые руки, которые сейчас подписывают книги, обнимали меня всю ночь. Что он принадлежал мне. Или все еще принадлежит… Конечно, мы обменялись телефонами, он дал мне свою визитку…

… Я успела в Домодедово на рейс Москва  — Ставрополь, на 13.30, а оттуда уже добралась на такси до Армавира. Ночевала в какой-то придорожной гостинице, опухшая от слез. Валентин Гартман, он же Валентин Гольдман. Псевдоним — это все понятно. Но зачем было менять отчество с «Яковлевич» на «Германович»? И как, как я могла так обмануться? Мало ли мужчин с ежиком на голове и орлиным носом? Ведь он ни слова не рассказал о себе, а только слушал, словно с трудом вспоминая какие-то события. Тату не вспомнил, а я и не заметила? А ведь Тата  — его жена вроде…Неужели мое одиночество и готовность встретиться со своим прошлым, с молодостью, желание любить, наконец, сделало меня слепой, лишило на время рассудка?! Только расставшись с ним и желая во что бы то ни стало проверить свою догадку, я с ужасом и стыдом начала припоминать, что он и ростом выше, и нос не такой крупный, как у моего Валентина, и голос как будто не такой, более низкий. Да и ночью он был совсем другим… Не случайно он не зажигал света, ох, не случайно.

Я появилась под высокими сводами армавирского Центрального рынка в восемь утра. Шла вдоль рядов, пошатываясь. Горы зернистого творога, ряды баночек с желтым топленым молоком, румяные торговки с пластиковыми стаканчиками с горячими кофе в руках, стеклянные витрины с конфетами и печеньем, салом и окороками… Когда я дошла до рядов с фруктами, мне показалось, что сердце мое остановилось. Я не могла поднять голову. И когда все-таки подняла и, пройдя несколько шагов, увидела между лотками с блестящими красными яблоками знакомое лицо, когда блеснули очки, мне стало и вовсе нехорошо. Ноги просто подкосились.
Я медленно подошла к прилавку и зачем-то взяла в руки яблоко. От стыда я просто задыхалась.
— Можете попробовать…  — услышала я знакомый голос, и яблоко выпало из моих рук, покатилось под ноги.
Я стояла и смотрела на Валю. Волосы его были такие же густые, как и прежде, но заметно побелели  и торчали в разные стороны. Щеки впали, а нос казался еще крупнее. Глаза за толстыми стеклами очков стали совсем маленькими.
— Привет, Гольдман,  — сказала я.
Он уперся руками в прилавок и пристально посмотрел на меня. Черные его зрачки впились в меня.
— Ба… Кикса! Ты, что ли?

*****

Из интервью «London Review of Books» ( «Лондонское книжное обозрение»):
«Mr. Hartman, tell me, where do you get your stories?
- All journalists for some reason ask the same thing ... Plots - they are everywhere.
- But still?
-- From life. Here, for example, not so long ago on an airplane, I met one interesting Russian woman, and she told me practically all her life ... You can’t even imagine such a thing! So, you see, the plots are in the air ...»

(Господин Гартман, скажите, где вы берете свои сюжеты?
— Все журналисты почему-то спрашивают одно и то же... Сюжеты -- они повсюду.
— И все же?
— Из жизни. Вот, к примеру, не так давно в самолете я познакомился с одной очаровательной русской женщиной, и она рассказала мне практически всю свою жизнь... Такое даже и не выдумаешь! Так что, сами видите, сюжеты носятся в воздухе...»

…