«(Она моет посуду.) Что-то с утра грустновато. Может, попробовать схватить радость за хвост и не отпускать? Правда, для этого вначале надо увидеть её или услышать, а уж потом… (Эта керамическая тарелка всегда норовит выскользнуть из её из рук!) Ау, радость, где ты? Отзовись, явись пред мои очи! (И ложки в руках что-то громко тренькают). Нет, не отзывается, не является моя чуточная радость. Ну, чем вызвать, в чем найти? (Вытерла руки, налила в красивую чашечку кофе, добавила коньяка, поставила на блюдечко.) Пойду в зал, сяду в своё любимое кресло, поставлю любимый диск и, попивая кофе, буду вспоминать что-либо радостное. (Села в кресло, взглянула на противоположную стену с пейзажем осени.) Талантливым художником был Юрий. Жаль, что спился и помер. (Ложка тренькнула о край чашки.) Да успокойся, рука, угомонись, ведь то было уже шесть лет назад. (Отпила несколько глотков кофе, опустила блюдечко на колени.) Нет, что-то не получилось у меня с радостью.
(Теперь стоит на балконе и смотрит на ветки ивы, которые полощет еще холодный ветер.) Серая, неуютная пора. А ведь совсем недавно какой пёстро-оранжевый ковер был раскинут под балконом! (Над распростертыми ветвями деревьев пролетела галка.) А скоро и снег выпадет. И для птах настанет пора сурового выживания. (Вспорхнули и голуба с крышки люка-стола, на который соседка-старушка выносит для них завтраки.) И для голубей – тоже. Особенно вон для того, хромого. Помню, как прилетал такой же на подоконник, как кормила его всё лето, а к осени кормушка понравилась более сильному сородичу, и он стал каждый раз скапывать вниз моего подопечного, пока совсем не отвадил. (Голуби резвой стайкой покружились над крышей соседнего дома и скрипичными ключами замелькали на телевизионном кабеле, протянутом меж домами.) Да, неважно у меня сегодня с радостью. Но ладно, пойду обед готовить, может, в процессе стряпанья…
(Вернулась на кухню, открыла холодильник.) Итак, что сварить на первое? Вчера были щи, значит, сегодня надо суп... но из чего? (Присела на диванчик.) Просто из картошки или гороховый? А, впрочем, сварю-ка грибной... из опят, которые осенью собирали. Ах, на какие опята тогда набрели! Только-только они повыскакивали на поваленном дереве и такие веселенькие стояли!.. Конечно, жалко их было срезать, но... (Снова вышла на балкон, из плетеной корзины достала баночку опят, возвратилась на кухню.) И все же здорово было тогда бродить по осеннему лесу и, выискивая грибные стайки, любоваться яркостью красок, вдыхать пахучий аромат леса… (Взболтнула баночку тех самых опят, полюбовалась ими.) Ну вот, вместе с грибками и пролетело надо мной маленькое облако радости. Но быстро, не успела «схватить за хвост», - размылось, растаяло. (Достала из холодильника подложку, обернутую прозрачной плёнкой.) Ну надо же, в магазинах – бройлеры, окорочка незамороженные. А в недавнем советском прошлом получить на работе раз в месяц синего цыплёнка, банку майонеза, двести грамм масла было радостью… которую ищу. (Положила в гусятницу окорочка, плеснула на них несколько ложек домашнего вина, посолила, сбрызнула соевым уксусом.) Жаль, что мама только три года и пожила при магазинных полках, которые стали заполняться продуктами. И когда это было? Ну да, в начале девяностых. Но цены! Далеко не всё можно было купить. (Сунула в запальник духовки спичку, поставила туда гусятницу.) Да-а, а теперь денег хватает не только для покупки окорочков, но и на что-либо вкусненькое… хотя и в чЁсточку, как мама говорила, но вполне хватает. (От духовки потянуло теплом, запахло грибным супом, за окном замелькали снежинки.) Ой, снег закружил! Может, к вечеру прикроет голую землю? (Подошла к окну, приоткрыла форточку. Вместе со струйкой воздуха впорхнули снежини, опустились на ладонь.) Какие лохматые да прохладные. Чудо и прелесть! (Снежинки стали быстро таять.) Жаль, что слишком хрупки… а, впрочем, как и всё прекрасное. Но всё равно, с ними и еще одна радость улыбнулась.
... А потом был у меня день с рутинными, но столь необходимыми делами, - прибрать в квартире, сходить в магазин, навестить прихворнувшего брата, по просьбе одинокой подслеповатой соседки съездить в Универмаг и купить теплое одеяло. Да мало ли их было, дел и делишек, каждодневно и неотвязно сопровождающих, выныривающих из «углов» с ухмылкой: «А вот и я!». И нельзя было от них отмахнуться, терпеливо ублажая. И надо было мириться с ними, не уповая, что подарят те самые минуты радости, которых так не хватало.
Но всё же, когда брат благодарил за гостинцы, а соседка – за новое одеяло, и даже когда подсыпала пшено в кормушку для синичек и те с тихим писком вспархивали, то витала, витала надо мной легкая тень радости!
Да и когда в наползающих сумерках шла по только что «омытому» выпавшим снегом скверу, то искорки радости долетели и от припорошенных деревьев, и от вскриков озорно катающихся на ледяной горке детишек, и даже от ветки березы, едва покачивающейся в ореоле предзакатного розового неба, - ведь в её чуть заметных почках таилась та самая чудо-радость, которая выпорхнет грядущей весной».