Завещание

только слышал, но прочитать так и не довелось. В Каире он и умер, в течение несколько дней призывно бормоча одному ему известную молитву и воя по ночам на луну так, что соседи разбегались от него как чумного.

Я лежу на тифозной куче и думаю о том, что если стрелка истории слегка сместилась бы вкривь, я бы жил на берегу Тавриды, ел сладкий мед, ухаживал за виноградом и был достойным комментатором «Энеиды». Вергилий писал бы мне письма, я разжился у грешников пером и отвечал бы хитро и многозначительно.

«Сравни лицо с фотокарточкой. Он?»

«Вроде он».

«Ну, если он, то потащили. Велено вернуть обратно в лазарет».

Вот кого я действительно ненавидел, так это Яшку Свердлова. Половой из трактира, к Вовочке вбегал в кабинет едва ли не с полотенцем на руке. Но какой мастер на радужные речи. Фома Опискин, неизлечимая даже страхом расстрела порода русских паразитов. Нацепит по-чеховски пенсне и вещает о том, чего не может быть никогда и ни при каких обстоятельствах. Я выжигал в себе свою туземщину мучительно и долго, почти всю жизнь. Я всегда был практиком и самоучкой и получил статус бога заслуженно, особенно учитывая то обстоятельство, что люди без бога так и не научились обходиться. Когда бдительный Менжинский доложил, что Авторханов собирается перебежать, я велел не препятствовать иуде, но подбросить ему дезу. Деза представляла из себя секретный протокол ЦК девятнадцатого года, к которому прилагалась опись содержимого сейфа в кабинете Свердлова, вскрытого в день его скоропостижной кончины. В сейфе уполномоченная комиссия обнаружила бриллианты, несколько миллионов фунтов стерлингов и паспорта на разные фамилии, но с Яшкиной рожей на фотокарточке.

Иудушка Авторханов изумительно выполнил свою миссию. Вся западная интеллигентская гниль с упоением подхватила эту байку и даже Лейба подпел, прекрасно зная, что это чушь. Я отомстил так, как умел: в глазах потомков рыцарь революции превратился в банального лгуна и вора — того, кем он и был.

Пиши, поэт, тезис второй: «Бойтесь, презирайте и сокрушайте своих правителей. Чем чаще они будут меняться, тем лучше для народа. Живя в болоте, легче предаваться богоискательству. А предаваясь богоискательству, нескромно заботиться о хлебе насущном. Русское авось — вот истинный путь к коммунизму».

Если бы Ной прочитал в пути Апокалипсис, захотел ли он причалить к горе Арарат? Ною было проще, Апокалипсис написали значительно позднее. Откуда мне знать, когда и что было написано. Вначале было слово, но до этого ведь был хаос. Я всегда полагал, что из связок хаотических мыслей рождаются мои строчки. Теперь хаос всё больше напоминает мне математически безупречную пирамиду, откуда сваливаются объедки по законам, необъяснимым даже для Пифагора. Бледный Мережковский бежит за тенью вечно неумытого Микеланджело, но не догнать. Чтобы сделал Ной, если бы ему сказали, что всё повторится снова?

За эти годы у нас собралась отличная библиотека. Вам принести что-нибудь почитать?

Нет. Как называется это место?

Оптина пустынь. В прежнее время пользовалась репутацией особой святости. Впрочем, вы должны помнить это время. Потом был артиллерийский склад, потом тюрьма. Теперь опять монастырь, для нашего ведомства сохранили совсем небольшую территорию.

Какое сейчас время года?

Весна, двенадцатое апреля. Ещё неделя постельного режима, а потом мы с вами начнём понемногу гулять. Вам предстоит долгое путешествие, вы должны окрепнуть.

Мои ноги больше никуда не пойдут, вам дешевле наконец-то расстрелять меня.

Дорогой поэт, вы будете жить — такова поставленная передо мной задача. И поэтому вы будете жить и ваше личное мнение по этому поводу совершенно не интересно. Может быть, томик вашего кумира Верлена, великолепное издание 1915 года, перевод другого вашего знакомца — Брюсова. Кстати, совсем запамятовал сообщить: ваша жена жива.

Скажи, Лаврентий, какой мой самый нелюбимый праздник?

День Победы, батоно.

Ты удивлен, поэт. Хотя чего тебе удивляться, ты же мирно трудился в тылу и пороха не нюхал. Но если ты удивился, ты такой же баран, как и все. Когда я сказал в сорок первом «Братья и сёстры», я говорил правду. И Юлиан Отступник, когда сжигал христиан по радостный рёв толпы, тоже говорил правду. И когда Робеспьер подбрасывал в небо голову Людовика ХVI, он тоже говорил правду. Видишь, поэт, какие разные лица у правды. Правда — это то, что хотят услышать. А что я ещё мог сказать этим опустошённым, раздавленным поражением людям, кроме самого простого — «Братья и сёстры». А ведь первый приказ, который я отдал тебе, Лаврентий, когда назначил Малютой Скуратовым: анонимные доносы не принимать и не рассматривать. Это я призвал своих сограждан к стыду и совести. Чего молчишь, поэт?

Император Траян в начале новой эры тоже велел не принимать анонимки. Ими была завалена вся канцелярия. Ничего нового. Деспотическая власть сначала опрокидывает жаровню, а потом судорожно собирает угольки с тлеющего ковра.

Ковра? Я принял страну, где босиком ходили по земляному полу, а оставляю с почти ставшими обыкновением ванным комнатами. Впрочем, тебе на это насрать, поэт. Ты — та самая гниль, которую я без устали травил всю свою жизнь. Это я должен был начать эту войну. Это я должен был поставить окончательную точку в этом нелепом противостоянии: Запад — Восток. Это я должен был сделать всеобщей самую благую религию — коммунизм. Но меня опередили. Подумать только: меня опередил гнусавый придурок, так и не выросший из ефрейторской шинели. Меня, который опережал всегда и всех. Немыслимо, но факт.

Пиши — тезис третий: «Не верьте ни одному слову обо мне — ни правдивому, ни лживому. Бога нельзя повторить. Ждите нового идола. Если вы будете терпеливы, он придёт».

Весной я обдираю березовую кору и делаю из неё кораблики. Кораблики получаются больше по названию. После отбоя я выбираюсь из барака и аккуратно собираю в кораблики дождевую воду. Вертухаи снисходительно смотрят на это моё чудачество.

Марина однажды привела в «башню» к Иванову лопарского колдуна. Нет, не Марина, кажется, её сестра Анастасия. Колдун принёс берестяной туесок с водой и, гримасничая, рассказывал, что если пристально и настырно вглядываться в талую воду, увидишь блики прошлого и будущего. Я попробовал воду на вкус. Она была, как ни странно, сладковатая и отдавала трактирной рыбой.

Борис ждет меня на лавочке в сквере у Новодевичьего монастыря. У него мрачное лицо.

— Некий весьма популярный у них Сирин назвал тебя в газете «Нью-Йорк Таймс» единственным поэтом сталинской России … — Борис утомлённо замолкает на полуслове.

— Это несправедливо, — отвечаю я. — Этот Сирин какой-то малограмотный.

Мне кажется, что из бойницы монастыря вылезает патриарх Никон и исступлённо грозит посохом.

— Послушай, — говорю я и читаю Борису первую строчку:

«Мы живём, под собой не чуя страны…»

Потом — всю эпиграмму целиком.

— Это не стихи, — медленно произносит Борис. — Это — смертный приговор. Ты мне этого не читал, я этого не слышал. Сожги эти слова у себя в голове.

Никона больше не видно. Одноногая балерина танцует, не сходя с места. Надо было сжечь все мои стихи, гул, идущий из самой сердцевины земли, заслоняет от меня цвет неба.

Вы же хотите увидеть свою жену?

Чижик-пыжик, где ты был?.. Поэт, ты знаешь эту песенку?

Знаю.

Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, закружилось в голове. Поэт, тебе страшно было умирать?

Я не помню.

А что ты помнишь?

Я помню запах травы. Я привязан за ногу к шпале, я, сидя, копаю яму для железнодорожного столбика, на спуске к озеру косят траву. Я помню этот запах, ещё я помню птицу, которая бесцеремонно парит над нами. В неё стреляют, но не могут попасть.

Я вчера позвал на совещание «ядерщиков». Всех этих курчатовых, келдышей, сахаровых. Я пел про себя «чижик-пыжик» и будто читал их мысли. Их мысли были в судорожной панике: неужели изверг перед смертью устроит новую Хиросиму? Барашки, они даже не понимают, что Хиросиму я давно устроил в их душах.

Пиши, поэт, тезис четвёртый, он же последний, они не заслужили десяти: «Я оставляю вам в наследство самое главное — ядерную бомбу. С этим оружием мир будет бережно относится к вашей глупости, лени и чванству. Никогда не соглашайтесь расстаться с ним, дорогие мои братья и сёстры».

Если бы стрелка истории повернулась бы чуть-чуть вкривь, я бы обязательно спросил у Вергилия, почему он решил спасти из гибнущей Трои именно Энея?..



Министру государственной безопасности СССР

Совершенно секретно

Р А П О Р Т

23 мая 1953 года объект (оперативный псевдоним «Поэт») прибыл в Нью-Йорк на пароходе «Элизабет Куин». Пройдя таможенные процедуры, он поселился в частной гостинице на 38-й улице.

24 мая в 10.00 до полудня «Поэт» посетил нотариальную контору «Том Берингс и сыновья», где составил завещание по указанной в инструкции форме. В 12.30 того же дня «Поэт» прибыл в отделение «Фёрст Бостон Банк» на 42-й улице, где арендовал на шестьдесят пять лет депозитную ячейку и разместил в ней на хранение пакет.

Затем «Поэт» отправился на встречу с женой, во время ожидания на набережной в Бэттери Парк, засмотревшись на пейзаж, перегнулся через ограждение, почувствовал недомогание и упал в залив Гудзон.

Старший поверенный нотариальной конторы Фил Бьюкенен, удостоверившись в полицейском участке в идентификации личности погибшего, в соответствии с его последней волей направил в отделение «Фёрст Бостон банка» следующее уведомление: «Пакет с завещанием тов. Сталина И. В. вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти».