Памяти М.Е. Салтыкова- Щедрина
и его творчества посвящается.
В одном бескрайнем лесу обитал медведь. Его обитание никоим образом не сказывалось на обитании прочих жителей леса, потому что мишка всего лишь жил - поживал. Его огромные размеры позволяли ему это – жить в свое удовольствие, чем он и занимался все свободное время, ну а другого времени у него просто не было. Всякого, увидевшего мишку, поражали его размеры, неизменно вызывая мысль - восхищение: ВОТ ЭТО МЕДВЕДИЩЕ! Но мысль эта никогда не вырывалась наружу, и для всех лесных обитателей он всегда был просто мишкой, не злоупотреблявшим своей огромной пастью в ущерб соседей.
Устрашающий вид, огромная пасть, могучие лапы с жуткими когтями не давали покоя его соседям. Чем меньше были размеры этих соседей, чем трудней им приходилось выживать в лесу, проводя каждый день в беготне и страхе за свою жизнь, тем больше эти бедолаги дрожали при мысли об опасности и коварстве могучего бездельника. Никто в лесу не хотел признаться в том, что во многом такое недружелюбное отношение было вызвано завистью к мишке за его спокойную жизнь, о которой ему не приходилось беспокоиться.
Больше всех на эту тему верещали сороки. Свои малые размеры, бесполезность и бестолковость они старались компенсировать неумолчной трескотней с утра до вечера. И больше всех в той трескотне доставалось мишке, ничего не подозревавшему об этом. Каждый день сороки разносили по лесу жуткие вести о том, что мишка опять задрал где-то в деревне стадо коров вместе с пастухом и сожрал всех его собак, о том, что мишка порвал лосиху с лосенком, о том, что скоро возьмется за остальных жителей леса, и никто его не остановит. Сороки были неутомимы в своей единственной способности трещать, и лес невозможно было представить без этой трескотни.
Мишка не подозревал о дурной славе, окружавшей его имя изо дня в день стараниями сорок- погремушек. Точно так же и лесные жители не подозревали о той жизни, что окружала мишку, а если точнее, то – населяла мишку, поскольку жизнь эта копошилась, кормилась и плодилась там, где мишка и предположить не мог. Фактически он был носителем этой, незримой окружающим, жизни, не подозревая о том, что в зарослях его мохнатой шубы скоро будут кипеть нешуточные страсти, готовые перекинуться на весь лес, угрожая и его судьбе, и судьбе лесных жителей. Конечно, мишка и раньше чувствовал время от времени острые покалывания на спине и с боков, как от иголки, но боль эта походила на комариный укус и не вызывала у мишки ни раздражения, ни мысли о том, что там, под его шубой, царит жизнь, в которой скоро будут твориться дивные дела. Более того, он назвал бы те дела пакостными и непотребными, если б знал, что речь в тех делах пойдет о его шкуре, когтях и зубах.
Даже если бы мишка захотел, он ничего не смог бы поделать с жителями, населявшими его шубу, а расплодилось их несметное множество, целый блошиный народ, жизнь которого не видна постороннему глазу, но остро ощущается тем, кого эта жизнь населяет. Первые поселенцы на мишке вели себя смирно, наслаждаясь сытой и вольготной жизнью. Они словно попали на курорт после жуткой тряски на тощих боках старого Барбоса, ушедшего на дно с камнем на шее вместе с их собратьями. Но доплывшие до берега благодарили судьбу за новое место жительства, ставшее родиной для их многочисленных потомств, которые заполняли и заполняли богатые мишкины просторы.
Казалось, мишкина безмятежность передалась и блохам. Они целыми днями грелись в его мохнатой шубе и наслаждались мишкиными вкусностями, которыми тот запасался на зиму все лето. Что еще надо? Живи да радуйся всем блошиным народом, наслаждайся процессом перехода тупой сытости в сытую тупость, утяжеляющую брюхо и облегчающую блошиные головы от любых мыслей и желаний. Да не тут-то было. Случаю суждено было вмешаться в дальнейший ход событий, доказывая тем самым, что вся история вообще – это череда случайностей, среди которых шуруют отдельные личности независимо от количества лап, длины хвоста, окраски шерсти или цвета перьев.
На все блошиные головы роль такого случая сыграла пролетавшая мимо ворона. Все бы ничего, но в тот момент, когда она рассекала воздух над медвежьей поляной, с вороны еле заметной точкой свалилась блоха и полетела вниз, прямиком на спавшего мишку. Ворона не заметила потери и вскоре скрылась из виду, а упавшей блохе приземление явно понравилось. Она несколько раз высоко отскакивала вверх, замирая от восторга свободного падения и полета над чем-то невообразимо огромным и мягким. Наконец ей удалось вцепиться всеми лапками в кончик ближайшего длинного волоса. Кругом, сколько видел глаз, простиралось густющее шерстяное поле без признаков жизни.
Интересно, - размышляла блоха, покачиваясь на кончике волоса: Куда это я попала? В съедобное место или несъедобное? Она принюхалась и обрадовалась, что не слышит ненавистный заячий запах и что нет, наконец, удушливого запаха вороны. Оттуда, из глубины шерстяного покрова пахло чем- то знакомым, теплым, уютным, как может пахнуть только дома. Это я удачно попала, - решила для себя блоха и полезла вниз, туда, откуда росли густющие заросли.
Спрыгнув на твердую поверхность, блоха убедилась, что не ошиблась в своих ожиданиях. Вокруг, сколько можно было видеть и слышать, кипела жизнь, наполняя окрестности разнообразными звуками. Нет, среди этих звуков не было стука топоров, звука работающих машин, бряканья инструментов и тому подобной деловой возни. Это были звуки совсем другого рода, радовавшие слух упавшей с неба блохи. Кругом в зарослях слышны были смачные причмокивания, чавканье, хрумканье, икота вперемешку с шумными зевками и сонным бормотанием. Появление блохи осталось незамеченным. Среди уютных и приятных звуков царил покой, нарушаемый время от времени со всех сторон громкой послеобеденной отрыжкой.
По всему было видно, что места здесь хватало всем. Первым делом, чтобы утолить голод, блоха лихо вонзилась в упругую твердь под ногами, но ей пришлось потрудиться, прежде чем она одолела упругую оболочку, отделявшую ее от чужих вкусностей и сладостей, ставших теперь ее собственностью. Блоха давно уже была мастером своего дела и вскоре ее звонкие причмокивания гармонично вписались в окружающие звуки. От удовольствия блоха даже закрыла глаза и наслаждалась добытыми ею вкусностями, чувствуя, что не в силах оторваться. Ей еще не приходилось отведать такого. Худосочный заяц, хоть и имел слабую кожу, которую можно было легко расковырять, но под кожей той вместо вкусностей была одна бурда, а про ворону блохе даже вспоминать не хотелось.
Блоха ликовала, и ликование наполняло ее вместе с высасываемой кровью. Наконец она насытилась до невозможности чувств и откинулась прочь, шумно отдуваясь и похлопывая себя по животу. Медвежья кровь с непривычки ударила блоху в голову, утяжелив ее вместе с брюхом. Блохе неожиданно захотелось петь, но она не знала ни одной блошиной песни, поэтому наружу из нее вырывался блошиный пронзительный то ли визг, то ли писк, новыми звуками врываясь в окружающую жизнь. Когда обитатели этой жизни высунули свои удивленные морды в сторону источника странных звуков, то было уже поздно. Счастливая блоха мирно спала, а ее раздутое брюхо ничуть не удивляло аборигенов.
Проснувшись, блоха обнаружила полное отсутствие интереса к ней со стороны хозяев всей этой благодати. Первым делом она подкрепилась из прокушенного, успевшего покрыться корочкой, источника и тронулась в путь. Кровь снова ударила ей в голову и толкала ее, пусть не на подвиги, но к действию, к чему-то большому, подобно тому месту, в котором она оказалась. Уже в первые минуты своего путешествия она обнаружила, что судьба забросила ее на медведя, большого лохматого мишку. С первых шагов она наткнулась на лежбище блох, которые нехотя поведали ей об этом. Нехотя, потому что им некогда было отвлекаться на пустую болтовню от своих дел. Некогда и неохота. Одни блохи спали возле своих прокушенных источников, уже превратившихся в коросты, другие, припав к своим лункам-кормушкам, сытно причмокивали, выпучив глаза, третьи прокусывали новые лунки, четвертые в изнеможении закатывали глаза, задыхаясь от сытости. На блоху-путешественницу никто не обращал внимания. И так было на всем протяжении ее путешествия по мишкиным просторам. Пройдя от одного лежбища, она натыкалась на другое, погруженное в дремоту и сытое иканье.
Блоха сама не знала, зачем она это делает, зачем ей это надо, но она день за днем упорно продолжала свое путешествие, обследуя все уголки блошиных владений. Опасаться ей было нечего - в любой момент ей был готов и кров, и стол, где она могла утолить и голод, и жажду, и усталость. Чем дольше она путешествовала, тем больше ей начинала нравиться ее новая родина, во всех уголках которой царила сытая жизнь. Лишь в одном страшном месте она чудом избежала смерти и навсегда запомнила ту безжизненную черную пустыню, с которой ей удалось ускакать пока мишка спал, вытянув лапы и подставив солнышку свои пятки. Тогда блоха поняла, что была на самом краю мишки. Во всех остальных местах мишка был густо заселен и исправно служил блошиному народу, о том не подозревая. Неугомонная блоха даже заметно растолстела за время путешествия, пока нашла для себя самое теплое, просторное и уютное местечко. За время прогулок по мишкиным просторам блоха успела заметить, что никаких территориальных конфликтов между блошиными лежбищами не было, все были довольны, и никто не помышлял искать иного добра, когда стоило лишь припасть к прокушенной лунке, и все твои желания улетучиваются, превращаясь в радости жизни. Поэтому блоха не могла не радоваться, что на такое уютное местечко, куда она забрела в своих поисках, никто не претендует.
А место, действительно, было на редкость удобным для питания и приятным для проживания. Мишкина шкура тут была тонкой и прокусывалась от легкого усилия, и тут не было скученности и тесноты, какие встречались блохе в других местах. С соседних мишкиных частей сюда редко кто забредал, а местные обитатели подобрались все солидные, степенные, давно утратившие интерес к пополнению рода блошиного, и все силы свои отдававшие наслаждению мишкиными запасами. Этим отчасти объяснялась малая плотность населения на холеной мишкиной шее. Появление вновь прибывшей блохи было встречено ни радушно, ни враждебно, поскольку никак не испортило условий обитания местной братии.
Такое положение дел устраивало аборигенов, тогда как новенькую явно не устраивало быть незамеченной, особенно после очередной дозы мишкиной крови. После каждого наполнения брюха в голове у нее начинались брожения, толкавшие блоху уже не на дела, а на подвиги. Окружающие блохи не понимали ее, сладко зевая у своих заветных лунок под неумолчную болтовню.
Хоть это никого не интересовало, но вскоре все знали, что Блохунтий, так звали новичка, свалился к ним с небес, что ему доводилось откушивать королевских кровей диковинного царя зверей в дальних краях, что он высоко летал на дивной жар- птице, умевшей громче всех кричать К-А-Р-Р! Медвежья кровь будоражила голову Блохунтия, и он мог часами выплескивать свою
