Командировка

будешь помощником Михаила Борисовича. Это твоя основная задача в этой поездке. Что делать конкретно – соображай сам, действуй по обстановке.
  Я сказал, что все понял, и вернулся в отдел. Там уже знали о моей таинственной миссии, об этом я догадался по выразительным взглядам своих, обычно сдержанных, сослуживцев. Общего обсуждения этой темы не возникло – не было принято, но кое-кто попытался высказать свое мнение в разговоре наедине.
- Считай, что тебе подфартило, - вполголоса произнес Толя Залевский, его стол стоял вплотную с моим. - С Засухиным так просто не ездят: через него кадры готовят на выдвижение.
  Анатолий (а позже и другие товарищи по работе) высказал ту же самую мысль, о которой намекнул мне начальник отдела. Все были уверены, что мне предстоит повышение, что эта командировка – не что иное, как дополнительная проверка моих личностных качеств. Мне советовали не ударять в грязь лицом, проявлять себя должным образом, давали другие добрые пожелания.
  Как все это практически осуществлять? Я терялся в догадках. Что значит – проявлять себя должным образом? Может быть надо там, прямо в поезде, начинать утро с зарядки? Или вечерами вслух читать Библию? Сейчас стало модным ударяться в религию… А может надо развлекать присматривающегося ко мне Засухина умными рассуждениями на философские темы?.. Все это для меня было странным и неприемлемым. Передо мной то и дело вставал облик перемазанного машинным маслом Семена с его дремучей теорией о судьбоносности случая. Что, это и есть такой случай, который надо хватать за узду и карабкаться на его холку?
  В ходе досужих советов и наставлений я узнал, что Засухин когда-то работал в Астрахани и дорос там до большого партийного чина, и я пришел к такой мысли: ничего особенного эта поездка не представляет, просто Засухин едет туда, чтобы побывать в знакомых местах в очень хорошее время года, вроде как отдохнуть, вместо отпуска. На курорты наше начальство ездило неохотно: говорят, что условия там стали не те, что были раньше, да и стало опасно. А здесь – прав начальник отдела, - чем не отпуск, к тому же, не за свой счет. Меня же берут потому, что подвернулся случайно: у других оказались уважительные причины не ехать, а в кадрах лежит мое заявление об отпуске, с ним, по их мнению, можно и повременить.
  Сделав такое мудрое заключение, я успокоился и перестал реагировать на волнующие прогнозы своих фантазирующих сослуживцев. «Буду таким, какой есть, - решил я. - Без всяких стараний кому-то там нравиться». Но отрицать тот факт, что все это выходило за рамки намеченных мною планов и подпадало под категорию случая, я, конечно, не мог.
  Мне пришлось сделать несколько телефонных звонков с извинениями. В этот раз я не многих людей подвязывал к своему отпуску, но извиняться всегда неприятно, даже перед одним.

  У человека, который вынужден действовать вопреки своей воле, настроение обычно унылое, пессимистическое. Таким оно было и у меня, когда я появился на перроне вокзала. Поезд уже стоял, но посадку еще не объявляли. Тамбур у нашего вагона был открыт, на платформе топтались проводник, Тоцкий и еще двое ребят с нашей работы, кажется, из хозяйственного отдела. Я подошел, поздоровался. Тоцкий велел мне подняться в вагон, сам пошел первым. За нами тащились парни с большими коробками на животах.
  Вагон был спальным с двухместным купе, наше оказалось вторым. Открыв дверь, Тоцкий велел ребятам поставить коробки на пол и сказал, что они свое дело сделали, и могут идти.
- Здесь все для того, чтобы не ходить в ресторан, - он похлопал рукой по верхней коробке. - Михаил Борисович считает их пищу сомнительной… Ты оставайся здесь, жди, а я пойду встречу его на перроне.
  Он вышел, оставив дверь неприкрытой, а я стал осматриваться. Купе мне понравилось: мягкие диваны нормальных размеров, на полу – чистенький коврик, на окнах – веселые занавески с фирменным знаком «Лотос», на столике – большая салфетка, на ней подбукетник с тремя цветочками. «Поездка с начальством имеет и свои преимущества», - констатировал я, раздвинул занавески и стал смотреть на перрон.
  Засухин появился минут за пять до отправления. На работе я его видел редко, мельком, - не было ни желания, ни необходимости с ним встречаться и, тем более, приглядываться к нему. Теперь же я рассматривал его с интересом. Он был среднего роста, полон, круглолиц, у него был небольшой немного вздернутый нос. На нем была легкая куртка-ветровка, светлые брюки из немнущейся ткани, в руке он держал коричневый емкий портфель, а на плече его висела дорожная сумка.
  Тоцкий что-то говорил ему торопливо, Засухин внимательно слушал, наклонив на бок голову, иногда кивал, показывая, что понял или согласен, потом протянул Тоцкому руку и поднялся в вагон. Поезд в эту минуту мягко тронулся в путь.
  Я уже определился, что буду вести себя с Засухиным независимо и непринужденно, однако оказалось, что сделать это было легко только при рассуждениях с собой. В нас (неужели только во мне?) все-таки заложено что-то из раболепия. Когда он появился у двери купе, какая-то сила заставила меня приподняться и приветствовать его первым, стоя по-солдатски, почти что навытяжку. Моя рука сама потянулась к портфелю.
- Сиди, сиди, - произнес дружелюбно Засухин, - в дороге можно без церемоний.
  Он поставил портфель и сумку в поддиванный ящик, сел, обтер носовым платком лоб и продолжил, вздохнув:
- Ну все, поехали. Можно и отдыхать, и расслабиться.
  Моя внутренняя напряженность потихоньку ослабевала. Михаил Борисович держал себя просто, не показывая, что он старше и в возрасте, и в должностном положении. Он не только не ждал от меня каких-то угоднических проявлений, наоборот, предвосхищал даже мои желания, приглашая в нужное время то перекусить, то выпить чаю.
  Когда мы немного освоились, переоделись в спортивные костюмы, Михаил Борисович достал из коробки круг колбасы, лимон, батон, бутылку армянского коньяка, кнопочный нож с выкидным лезвием и жестяную баночку с сахаром.
- Сходи, пожалуйста, к проводнику, - попросил он меня, - возьми у него пару стаканов и стопки.
  Я вернулся минут через пять. Лимон, хлеб, колбаса были уже аккуратно нарезаны и уложены на одноразовые тарелки, бутылка откупорена. Михаил Борисович налил граммов по сто.
- Ну что ж, предлагаю тост за приятное путешествие!
  Он выпил, не чокнувшись, взял дольку лимона и окунул ее в сахар, я последовал его примеру. Какое-то время мы молча жевали.
- Ты как вообще относишься к выпивке? - спросил вдруг Засухин.
- Нормально. Но только со знакомыми или дома. В компаниях – не люблю: мне много не надо – рюмку-другую, а там – давай да давай.
  Михаил Борисович улыбнулся и налил еще понемногу. Вскоре глаза его потеплели, лицо зарумянилось, он откинулся на мягкую спинку дивана.
  Я прибрал на столике, собрался пойти сполоснуть стаканы (стопок у проводника не оказалось), но Засухин остановил:
- Оставь… Ты когда-нибудь бывал в Астрахани?
- Нет. Первый раз еду.
- Своеобразный город. Кто-то считает его захолустьем, чуть ли не азиатщиной. На самом деле он – разный.
  У меня было большое желание полежать и почитать книгу, но, когда Засухин заговорил, сделать это я посчитал неприличным и настроил себя на то, что словоизлияния его, неизбежные при совместной поездке, мне придется терпеливо выслушивать.
- Лучшие годы я отдал этому городу, - мечтательно говорил Михаил Борисович. - Работали мы тогда беззаветно, в самом высоком смысле этого слова. Думали масштабно, о будущем. О светлом будущем. Верили, что оно состоится… Главное, мы считали тогда, - воспитать себе достойную смену. Думали о том, чтобы руки, которые от нас примут власть, были чистые, порядочные и умелые… Молодежь, которые посмышленней, тоже тянулись к нам, искали опору для жизни, и многие у нас ее находили. Они нам нужны были в будущем, мы им – тогда. Преемственность поколений – нормальное явление жизни… В Москве есть много моих протеже, в том числе, астраханцев. Помнят, звонят по праздникам, поздравляют. Умные, деловые, порядочные… Пришлось им приспосабливаться к новым условиям, но ничего – толковый всегда найдет свою нишу. Много сил я отдал молодежи. Жаль одного только не успел вытащить наверх… Леонтий Костин, самый смекалистый был, пожалуй, из всех. К тому же – услужливый, и – рот на замке. А это очень ценное качество.
  При этих словах Засухин бросил на меня острый испытующий взгляд. Потом он повернулся к окну и минуты две молча смотрел, как нарядные рощицы хороводились среди уже скошенных площадей.
- Проглядели в ЦК этого ставропольского трепача, - с горечью начал говорить он опять. - Непростительно! Сколько он вреда причинил государству своей демагогией и недальновидностью… Если бы не это предательство… Да, так вот об этом Леонтии… Я был первым секретарем райкома партии в сельском районе, когда его отец, слесарь из нашего гаража, пришел с ним ко мне и говорит: «Возьми его, Христа ради прошу, пристрой куда-нибудь для начала. Может хоть он человеком станет!.. Считай, что и я, и он – твои должники по гроб жизни!»… Леонтий тогда только что вернулся из армии, он ко мне прямо в гимнастерке пришел, погоны только спорол. Нищета у них была несусветная: мать – больная, детей – целая куча, а отец – слесарь. Оклады тогда были - не очень… Мне Леонтий понравился: симпатичный, высокий, подтянутый. Худой, правда, был, шея длиннющая, но это дело было поправляемо временем. Говорит, что шофер первого класса. Меня тогда возил парнишка из легкомысленных. Как сорока, болтливый… Не терплю я этого качества в людях.
  Засухин опять многозначительно посмотрел на меня, и я этот взгляд выдержал.
- Да-а. Два года он был при мне на машине, - я Леонтия имею ввиду, - и ни разу он не дал повода мне о нем плохо подумать. Я помог ему устроиться в институт, на заочный, потом меня взяли в обком, я его, соответственно, с собой перевел, квартиру в городе дал почти в центре, посадил на новую «Волгу». А потом, поближе к диплому, устроил на рыбный комбинат в профком, освобожденным заместителем председателя. Но связь он со мной не терял, даже стал вроде родственника. Каждый четверг вместе в парную ходили. Он венички заранее подберет, термосок с чаем, бутылочку коньячку… Ну, все по-хорошему организует… Узнавал я сторонкой об его делах на работе, отзывы не плохие. Говорят: и выступить может по-деловому, и точку зрения свою отстоять, но учтиво, без зазнайства, хотя он знал, что я в обиду его не дам никому… Да… Закончил он институт, и мы его рекомендовали секретарем партийного комитета на этом же комбинате. Потом думал дальше его продвигать по проторенной дорожке: годика два подержать где-нибудь на хозяйственной работенке, потом – райком, обком и так далее. А здесь – перестройка, у самих началось непонятное… Уже отсюда я звонил в Астрахань местным товарищам, чтобы не забыли его в суматохе, подобрали бы ему что-нибудь попристойнее. Обещали, но пока не знаю, как он… Надо будет выкроить время да заглянуть к нему на минутку…
  Михаил Борисович замолчал и о чем-то надолго задумался. Я решил, что экскурс в его не далекое прошлое закончился, и угадал.
- Да-а, - произнес опять он устало, - много было хорошего… Ты как, вздремнуть не желаешь?
  Я