Жаркое лето 1982 года (отрывок из книги "Господа офицеры")

"Жаркое лето 1982 года..."

 
    Да! Жаркое было лето 1982 года! И в прямом и переносном смысле этого слова.     
    В Пяндже, помнится, мы целый день из-за линейки возили раненых и трупы убитых солдат и офицеров. Захаров тогда организовал всё: дозаправку вертолётов, их выгрузку и разгрузку прямо на взлётной полосе. Без выключения двигателей и заруливания бортов на специально отведённые для этого площадки. Причём командовал всеми — и наземными службами, и всеми экипажами, и машинами «скорой помощи» — прямо с воздуха, работая и летая, выполняя всю ту же самую боевую работу, что делали мы, остальные лётчики. У него все решения, казалось, приходили молниеносно и выполнялись всеми так же. Никому бы никогда даже в голову не пришло то, что и как думал он. Всё было не так, как мы когда-то проходили в училище на тактике, лётной подготовке и других изучаемых предметах. Правильнее сказать, то, что говорил и как делал он, мы никогда и нигде не учили. И всё, так казалось, шло в противовес всем наставлениям и инструкциям. Но именно это внутреннее чувство и ощущение того, что всё делать надо именно так, как говорит и делает он, было у всех. Закончили всю работу мы тогда уже затемно. Почти в сумерках. Если бы не он, не его чёткие и единственно грамотные решения в той обстановке, то мы бы не вывезли всех. Столько раненых не спасли бы. Да и трупы погибших пограничников вместе с ранеными тоже бы не вывезли. На жаре +40° в тени они разлагаются очень быстро. А так, вывезенные нами трупы, наверное, размещали где-то в моргах уже на нашей стороне. Чтобы потом хоть в приемлемом, более или менее узнаваемом состоянии на родину до родителей довезти. Хотелось бы в это верить! Хотя я сейчас уже сомневаюсь, чтобы в то время в Пяндже (районный центр в Таджикистане) были морозильники, и их хватало на всех. Грузили и возили мы тогда всех валом: и раненых лежачих, и сидячих, и трупы — всех вместе. Выгружали всех тоже кучей, прямо на взлётной полосе, также без выключения двигателей. Потом опять — взлёт, и сразу — «за линейку». Работали пятью или шестью бортами. Три-четыре транспортника — вертолёты Ми-8 и два «крокодила» — вертолёты огневой поддержки Ми-24. На площадках на той стороне, забирая наших, некогда их было сортировать: мёртвые — живые...     
   
    На нашей же стороне эта «сортировка» происходила следующим образом: проезжала, двигаясь медленной скоростью мимо всех выгруженных только что из вертолёта раненых и убитых, санитарная «буханка» («УАЗ-466»), впереди неё шёл военврач-лейтенант. По указанию его руки подбегали, шедшие чуть-чуть позади солдаты, выполняющие роль санитаров, и грузили того «счастливчика», на которого только что указал лейтенант. Из вертолёта при всех открытых блистерах наблюдать эту картину «сортировки» было ужасно! Стресс неописуемый и не передаваемый! Помню, выгрузили из нашего вертолёта лежачего раненого — капитана. Он был весь перебинтованный: и голова, и ноги, и живот. Бинты были повязаны прямо поверх его одежды. Всё было в бинтах. Лежал он на очень низкой, сплетённой из растущего по берегам здешних речек ивняка, кровати, кои повсеместно, наверное, и в настоящее время, встречаются в Средней Азии. Загружали его «за линейкой» на этой же кровати, всей испачканной то ли кровью, то ли грязью, в каких-то бурых пятнах. Выгружали уже у нас также вместе с ней. Раненый был в сознании и на протяжении всего 15–20-минутного полёта до посадки на нашей территории (в Пяндже) иногда, шевеля потрескавшимися и кровоточащими губами, просил пить. Лицо его всё было посечено мелкими осколками, которые вывернули наружу микроскопические кусочки мяса, и отдавало каким-то иссинябледным и желтоватым цветом. Когда его выгружали с борта, я ещё ему говорю: «Держись, капитан! Всё будет нормально!» Он моргнул глазами в знак согласия со мной, что всё будет теперь хорошо и в знак благодарности за то, что доставили его на родную землю. Такое одновременное мимическое понимание друг друга! Отнесли его от нашего вертолёта совсем недалеко, оставили в нескольких метрах по правому борту. Как раз с той стороны, где было моё рабочее кресло правого лётчика-штурмана. И вот я прибежал в кабину после разгрузки борта, плюхнулся в своё кресло, сижу в нём и наблюдаю следующее: лейтенант военврач проходит мимо этой «кровати» с привезённым нами раненым капитаном. Он не указывает рукой на него!? И солдаты-санитары — грузчики в машину этой скорой «буханки» тоже проходят мимо. Не грузят этого раненого! В голове один вопрос: «Как, почему?» Смотрю – наш топливозаправщик только что подъехал и вставил заправочный пистолет к нам в бак вертолёта. «Успею!», — думаю. Выбегаю из кабины. Подбегаю к этому лейтенанту-врачу, мать его!.. А он стоит в двух-трёх шагах от раненого капитана, рассматривая и ощупывая других раненых. Сквозь шум работающих двигателей и вращающихся винтов ору, что есть мочи, надрывая, кажется все свои жилы внутри: «Почему? Такуюто твою мать...» и так далее, выплёскивая весь накопленный в своём багаже к тому времени запас нелитературных, матерных и иных нецензурных слов, обещая этому лейтенанту тут же расквасить в кровь всю его физиономию, если не заберёт капитана! А мне лейтенант (военврач) так спокойно, но твёрдым, уверенным, достаточно громким голосом говорит: «У него — ранение в живот. Прошло более трёх часов. Смотри, живот вздулся. Его не спасти! Здесь и у нас. Гангрена! Надо спасать тех, кого ещё можно спасти». При этом он отвернулся и наклонился к другим, рядом лежащим раненым… В это мгновение я понял, что этот врач тоже, как и мы — лётчики, делает работу, но свою профессиональную работу, быть может, не всем понятную со стороны, но такую же необходимую!.. Я смотрел на раненого, ставшего, кажется, родным капитана. Глаза его были открыты. Он всё слышал и понимал. Меня же заколотил какой-то озноб. И это при плюсовых сорока-то градусах температуры наружного воздуха! Какими были его глаза?! Они были широко раскрыты, в них не было ни испуга, ни страха, ни сожаления! Это были глаза настоящего мужчины, настоящего советского Воина, уверенного в себе и в правоте всего того, что делается вокруг. В следующий момент топливозаправщик стал отъезжать от нашего вертолёта. Витька Алексанин начал добавлять обороты, я побежал и запрыгнул в кабину. Крупные слёзы катились по моим щекам, не проглатываемый никак ком стоял в горле. Через минуту наш вертолёт оторвался от полосы и взял курс «за черту», за новой партией раненых и убитых. Никогда не забуду те глаза нашего капитана! Они нет-нет да иногда всплывают в моей памяти. Стоят прямо передо мной.     
   
    Закончив полёты в тот день и зачехлив вертолёт, мы всем экипажем выдвинулись к месту, где всегда нас ожидал автобус, чтобы отвезти в пограничный отряд, в казарму, где размещался лётный состав. Было уже совсем темно, а по лётному полю, между ещё не вывезенными к тому времени ранеными и убитыми, всё ездила с уже включёнными фарами та же «санитарка» и ходил с фонариком всё тот же, уже знакомый мне, лейтенант. Теперь, в тиши наступившей таджикской летней ночи, когда вертолёты были «на приколе», были слышны раздающиеся изредка стоны и работающий двигатель санитарной машины.      В какой-то миг к нам подбежал посыльный и сказал, что Захаров приказал всем прийти к его борту. Подойдя к вертолёту, мы увидели в тусклом свете дежурного освещения на его борту импровизированный «накрытый стол». Этот «стол» состоял из невесть откуда взявшейся бутылки русской водки, наполовину разлитой в пластиковые стаканчики из-под использованных «донышек» предохранителей стабилизаторов НУРСов*, предназначенных для их транспортировки. «Вездесущая русская смекалка!», — иронично подумал я. Бутылка водки и эти малюсенькие стаканчики стояли на откидываемых внутри вертолёта сидениях для пассажиров и десантников, испачканных в крови. Это были импровизированные «боевые 100 грамм», впервые мною выпитые внутри командирского вертолёта в условиях наспех протёртых полов и сидений от не успевшей ещё запечься и затвердеть крови перевозимых в тот день раненых. Запах стоял невыносимый! Вонь ужасная и непередаваемая! Никто ничего не говорил! Все молча выпили и не пошли, а устало побрели в автобус…     

    Экипаж «Белого аиста» Владимира Саморокова в тот день тоже был вместе с нами...

Владимир Циканов

Фильм, где звучит этот отрывок из текста. Текст озвучил артист хабаровского театра Владимир Годованец