Яд Божий

Пожилой мужчина тяжело опустился в широкое кресло, обтянутое дорогим красным бархатом. В его внешности было что-то мефистофелевское: немного раскосые прищуренные глаза смотрят хитро, лукаво. Легко заметен и неугасающий интерес ко всему роду человеческому. Впрочем, было в них какое-то вечное добродушное спокойствие, свойственное мудрецам. Козлиная бородка подрагивала всякий раз, когда мужчина касался ее жилистой желтой рукой, покрытой пигментными пятнами, хотя тонкие, длинные, ухоженные пальцы с легкостью выдавали в нем аристократа прошлого столетия. На загнутом орлином носу примостились очки в элегантной металлической оправе, а на уши, плотно прижатые к голове, спадало несколько непослушных прядей еще густых пшеничных волос, сейчас аккуратно зачесанных назад.

Звали его господин Фель. Он был некрасив и в молодости, но всегда что-то в этом лице невыразимо притягивало простого обывателя. Тонкие черты, словно высеченные из камня, легкая улыбка, не сходившая с бледных губ, острый подбородок и невероятной красоты золотые глаза с огромными радужками, почти закрывавшими белок. Он сидел чинно, не касаясь спинки кресла лопатками, и пристально глядел на дверь, будто бы не моргая. Часто людям казалось, что человек этот не моргал вовсе, но сие было отнюдь не той странностью, которую должно заметить любому, кому посчастливилось встретиться с мужчиной.

Наконец раздался стук в тяжелую дверь эбенового дерева. Не дождавшись ответа, в комнату неловко ввалился немного сутулый, высокий, еще по-подростковому угловатый юноша лет семнадцати. На щеках его смеялись веснушки, губы алели в скудном освещении просторной портретной комнаты, а улыбка озаряла пыльные книжные стеллажи и дорогую, подобранную со вкусом, но ужасно громоздкую мебель. Он протянул вперед непропорционально длинные худые руки. Кожа казалась почти прозрачной, а от запястий до самых плеч бежали синие паутинки вен. Мужчина только покачал головой и, нежно взглянув на юношу, грудным басом произнес: «В своих ладонях он держал весну».

- Сегодня я хотел рассказать тебе одну… – пожилой господин не успел договорить, когда мальчишка перебил его.
- Да погоди, дедушка! Ты знаешь, что сегодня… – человек в черном костюме подался вперед, всякое его движение выражало скрытую угрозу и недовольство. Он, конечно, безмерно любил внука, но тот рос беспардонным наглецом. Юноша осекся, перехватив руку дедушки.
- Вы – поколение, которое разрывается на куски, – с досадой произнес Фель, практически выворачивая запястье из сустава.

Стены комнаты, обтянутые телячьей кожей, зияли дырами как признак былого великолепия, а теперь всего лишь рухлядь, от которой не хотелось избавляться стареющему аристократу – так считал мальчишка, все же находивший своеобразную прелесть в вечном покое этого дома. Казалось, все здесь было не напрасно, и всякая старая вещь не тлела, а словно застывала во времени на стыке столетий, ведь таким безупречным вкусом достойнейших представителей его семьи веяло от этого места. Он жалел только, что дедушка никогда не рассказывал о своих собственных предках – словно старик и был основателем рода, история которого, впрочем, явно тянулась от Рождества Христова, если не с начала времен, что подтверждали архивы и антикварная утварь. Господин Фель, как даже внук называл его, оставался одной из главных загадок для многих поколений, и рыжий юноша не стал исключением. Как минимум никто точно не мог сказать, сколько ему было лет.

- Я ненавижу то, что называют «здравым смыслом». Посмотри на этот жестокий, забавный, прекрасный мир, – начал мужчина. – Что лежит в основе всего? Время – вот самая ужасная людская кара, вот человеческое проклятие. Мир неустанно стремится к хаосу. Энтропия: гниют апельсины на складах, плесенью покрывается хлеб в амбарах. Погибает живое. Они бились веками, чтобы избавиться от одного лишь рока – времени, но не замечали того, что творилось прямо у них под носом.

Ты наверняка считаешь меня сумасшедшим, одиноким стариком и, конечно, приходишь сюда, чтобы скрасить мои однообразные серые дни, но послушай-ка, мальчик. Нити-спирали времени, словно кокон, опутывают плоскости-пространства, и где-то среди этой бесконечной пустоты на космических ветрах проносятся Странники, проходящие сквозь ткань измерений. Мимо планет, состоящих из газа, магмы или камней, отыскивая места, где смогла зародиться жизнь. Эти существа, мальчик мой, воистину уникальны, пусть и нарушают одним своим рождением всякие правила мирозданья: лишь они одни неподвластны неугомонному ходу времени, лишь им дано преодолеть границы той огромной математической модели, в которую заключена Вселенная. Ведь если математика – лишь одна большая ошибка человечества, а не основа миров, то ничто не имеет смысла, а всякий процесс – досадная случайность, не так ли? Каждый из вас, может, даже я сам – воплощение стройной формулы, этакой теоремы «Всего».

И все же и царица наук однажды действительно ошиблась, создав Странников. Как сквозняк, дуновение легкого летнего ветра, они появляются на порогах чужих миров, не требуя приглашения. Что они? Как знать. Может, осколки бессознательного – совокупности людских душ и памяти. Теперь любой ученый скажет тебе, что это ненаучно, а в былые времена некоторые называли его богом. Может, они лишь те, кто отказался от всяких мыслимых границ мирозданья и забыл, что есть жизнь и смерть. Прошлое, настоящее, будущее – для каждого из них привычные понятия сливаются в одну бесконечную киноленту.

- А что если один из них сорвется вниз? Ну, с ветров. Что там, в конце? – рыжий хмурит тонкие брови.
- Конец – понятие условное, выдуманное людьми, чтобы ограничить Вселенную, как ограничило их собственное сознание. Какой жалкий придаток сенсорного опыта и чувств! Вне миров – лишь бездна, бесконечная, темная, неизведанная. Знаешь, однажды один из Странников все же, осмелев, ослабил хватку, поскакал, бросив поводья, навстречу далеким ветрам из Высших Измерений, но тут же сорвался вниз. Давно это было, почти тысячелетие тому назад. Вот и избавление от человеческой кары, от бремени жизни. Бесконечное падение в безвременном пространстве, наполненном нитями пустоты, что неподвластны и самим Темным Князьям, и вашему Богу.
- Пустоты? – спрашивает юноша тихо, боясь пошевелиться. Он никогда не назвал бы своего деда «старым маразматиком», хотя тот не упускал возможности пошутить по этому поводу. Наверное, даже странно, но мальчишка с детства верил в каждое сказанное им слово.

Комната кружится, а портреты предков укоризненно глядят на него, неразумного. Он и сам теряет счет часам и минутам, подчиняясь сумрачному безмолвию старого дома. Кружится, кружится комната, а господин Фель все еще пристально смотрит в его большие, словно матовые глаза, обрамленные пушистыми ресницами.

- Думай о тишине как об отсутствии звука. Место, у которого нет ни конца, ни начала. Место, где не существует границ измерений, где объем и форма ничего не значат. Сумасшедший художник сказал бы – она живая, бесконечная Бездна, она пульсирует изнутри, словно по ее холодным чёрным венам течет ледяная кровь. Капает на голову Странника, капают с потолка его спутанные мысли, растекаются воспоминания по мерцающему листу информации на самом краю Вселенной, сливаются воедино сумасшедшие образы потерянного в складках материи существа. Он – часть вечности и бесконечное небытие, он – начало и конец, ноль и единица. Заполнить собой Бездну и не существовать в ней. Он летел вниз, прорезая пространство. Летел, разрывая паутины орбиталей и задевая звезды. Летел куда-то прочь, сквозь космические пустыни и пульсары, звездные скопления и гравитационные поля Черных дыр. Место, где пространство лишено своего верного спутника – времени. Когда-то он искал свободы и истины, а находил бреши между мирами. Он искал абсолюта – и обнаружил его здесь. Абсолютна лишь пустота. Он летит в никуда.

- В никуда… - как завороженный повторяет мальчик, разглядывая свои пальцы. Сейчас дедушка казался ему страшнее всякого ночного кошмара, а его сказки отчего-то такими реальными, что ноги сводило судорогой. Часто рассказы господина Феля могли поспорить с фантазиями братьев Гримм и извращенными апокрифическими вариантами Евангелие, где Богоматерь становилась воплощением суженой Иисуса, но сейчас он впервые хотел бежать со всех ног. Теплые глаза пожилого мужчины гипнотизировали. «Дедушка» говорил о чем-то страшном, непостижимом, что было куда больше и масштабнее всего, что до этого знал юноша.
- Ты просто повторишь мои слова, даже не попытавшись понять? – дедушка смотрит укоризненно – Вот так принимая готовый ответ, ты совсем разучишься думать самостоятельно, знал об этом? Согласись, звучит глупо: «В никуда». Человеческий разум! Какая безделица. Тебе никогда не хотелось рассуждать, что, может, и Бездна имеет вязкое дно, залитое каплями ее собственной крови, что однажды закончится бесконечная пытка обреченного на вечное падение, что это дно примет его в свои объятия, заживо похоронив в торфяном болоте небытия?
- Разве там, на дне Бездны, ему не будет одиноко, дедушка? – хрипло спрашивает молодой человек, еще шире раскрыв глаза цвета речной воды.

Мужчина замолчал на несколько минут, медленно повернулся к портрету, что висел у него за спиной. К его собственному портрету, выполненному в стиле гиперреализма – нового течения в искусстве, до изобретения которого теперь оставалось всего каких-то несколько десятилетий. Полотно казалось чужим в мрачном особняке, наполненном произведениями искусства прошлых веков. Любимый внук, как всегда невнимательный, и не подумал спросить, что же это за чудо и откуда оно появилось здесь.

- Он так любил этот мир, я точно знаю, – Самаэль**, вновь улыбается наследнику, а в его кошачьих глазах плескается плавленое золото, – может, наконец, найдется тот, кто бросит «шарик» к его ногам?

Юноша остался сидеть на полу. «Неужели все – действительно лишь сказки? Разве было в этом доме место чему-то еще», – размышлял он. За окном бушевала гроза. «Вскоре он займет мое место», – блаженно подумал князь пространства и времени, запуская пальцы в густые волосы внука.

Сколько бы историй о нём не выводили послушные перья, зажатые между пальцами гениальных творцов, только юноше, что приходил сюда дождливыми вечерами, суждено было познать саму его сущность. Мефистофель и сам не знал, что скрывалось на дне Бездны, да и не горел желанием узнать. Его делом было строить догадки, играть с нитями времени, переплетая их узелками пространства. Когда-нибудь он всё объяснит внуку, чтобы мир, так горячо любимый рыжим мальчишкой, в конце концов не распался на части, а ужасы Бездны не ворвались туда, где должно быть место конечности бытия. Он все же любил людей – таких глупых, таких забавных, таких искренних и живых. Человек достоин умирать.

А пока Самаэль опускал бронзовые веки, прикрывая усталые добрые глаза, и чутким сердцем созерцал Вечность.

(мистика) (c) 2017