Геннадий Хлобустин
Он вошёл в мою калитку сильно запыхавшись – почти вбежал. Таким я Носкова ещё не видел.
Прямо с порога он гаркнул истошным криком: «Знаешь, кого я вчера встретил?». Привычно не разуваясь, он вскочил в спальню и с маху бухнулся в своё любимое кресло.
Я купил себе ветхий домишко в странном, негодящем месте, - как говорят здешние – «на краю». Просто так ко мне никто не ходит – кроме как пешком сюда не добраться. Это за городом, в овраге. Овраг глубокий и сырой, дорога по нему немощена, вся в рытвинах и ухабах, даже летом малопроезжая от грязи. Обочины – пыльные, прахообразные.
Одним словом, без дела ко мне идти не с руки. Но у Носка и пара слов – дело, такой уж человек…
Я бросил на него удивлённый взгляд, ожидая объяснений. Прошла минута. Он сидел не шевелясь.
- Так кого же ты встретил? Линду Евангелисту? Или Николая Чудотворца?
- Бывшую одноклассницу, - сказал Носков. Я промолчал. Он это заметил и успокоил:
- Но ты ни за что, - ни за что в жизни – не догадаешься, что она мне рассказала.
Ему было около тридцати. Рост 190, видный, усы, как я, не носил, но был вечно зализан – при тонюсеньких стильных бакенбардах. Мужик с претензией на хитрецу, но по жизни недалёкий, и, как на грех – сентиментальный.
Бабье сословие Носков любил необычайно – и к обоюдной радости, но той часто встречающейся гнидой, что после развода, брошенные, всем женщинам мелко мстят – никогда не был.
Надо сказать, завелась в последние полгода у Носка слабость одна – отсылать о себе в газету брачные объявления. Причём «бомбил» как каторжный – из номера в номер.
Я поначалу и подумал, что прибрёл Носок обсудить со мною чьё-то очередное письмецо, - как-то самотёком я у него в душеприказчики вышел, - но я в толк не мог взять, причём тут одноклассница.
А Носок всё на меня поглядывал, молчал. Молчал долго, будто даже со смущением. Наконец, начал.
- Мы с ней сызмальства знакомы, в детсаде в одну группу ходили. В школе, с первого класса – за одной партой. – Он слегка откинулся на спинку кресла и мечтательно, словно что-то вспоминая далёкое, закатил глаза к потолку. И с усмешкой добавил: - Посередине, третья парта. Я уже тогда не любил высовываться…
Да, так вот… ты не поверишь, но она мне в детсаде, а после и в школе – ботинки шнуровать помогала; я сам не помню, мне маман вчера рассказала… Малый я был тогда, видать, тупорылый, сам шнурки заплести не мог, они у меня постоянно распадались, волочились по полу. А она зашнуровывала. Со старанием, ненасмешливо.
Звали её Любой. Сам знаешь, из школьного сейчас уже немногое вспоминается – но один случай тут особо стоит. Случай с фотографией, в четвёртом классе.
Заканчивался учебный год, май, наша классная дама приводит в класс фотографа, - всех, конечно, заранее предупредили, он перещёлкал нас в полчаса, скопом и поодиночке, - кто хотел, и - завеялся прочь. Нету.
Но не проходит и недели, замечаю на уроке достаёт Люба из своего песенника чью-то фотку. Я взглянул украдкой – в белоснежном опрятном передничке – она… не передать, как красива. А Люба между тем под боком сидит, списывает как ни в чём не бывало. Она всегда трогательно так списывала, с опаской, что наругаю, но – аккуратно, щёчки румянцем рдеют, придавила фотку пеналом, а сама сдувает и при этом… склоняется ко мне всё ниже, почти прикасаясь белокурым локоном к моему виску… Веришь – нет – я и сейчас… эти локоны… Я тогда прикрываю ладонью тетрадку и говорю ей: - Ты мне – фотку, я тебе – тетрадь. Хорошо, Люба отвечает, но с возвратом.
Куда деваться? Взял, на один день, и принялся – срисовывать! Это я-то! – строительный институт закончил, а рисовать так и не выучился, всё у меня черти вместо людей… А тут как-то ловко разбил портрет на сектора, и – пошло, пошло… Часа три рисовал, и что удивительно – получилось! Всё получилось – кроме глаз! Глаза у Любы были большие, ясные и отчего-то во всякое время – полные изумления. Прозрачно-синие глаза, глубокие, как колодцы… Никогда больше не встречал таких глаз. В школе надолго заболел я и ею, и портретом этим. Восьмилетку окончил, в технарь уже поступил – в другом городе – а глаз её всё забыть не мог…
Я посмотрел на Носкова: вдруг показалось, что рассказывает он уже себе самому, голосом отрешённым и чуть – чуть даже злым. Прервать я не решился.
- Так вот… всё это было раньше, а тут вчера еду я с работы, ну, и дай, думаю, зайду в универсам, сигареты кончаются. Смотрю, в дверях – она: нос к носу столкнулись. Меня так сразу пот и прошиб, стою, смотрю на неё, во рту слова смутные ворочаются, словно каменья. А сказать ничего – не могу.
Носок тут заёрзал нервно.
- Я верю, - сказал я. – Но никак не пойму… зачем ты мне про всё это рассказываешь.
- Ну вот, - он поднял глаза. – Я закурю… Я аванс, кстати, вчера получил… вчера же… в общем, вернулись мы с ней в универсам, купили две бутылки «Шампанского» – дорого! – Носок поднял палец, - шоколадных конфет да крупных французских яблок с десяток.
Люба жила неподалёку, пригласила к себе. Пили без суеты, вполне раскрепощённо, за журнальным столиком. Она – на покрытой тахте, я – рядом, в кресле… ты же знаешь, как я люблю кресла.
Как-то мало-помалу всё это меня начало возбуждать… Вангелис, вино. Шторы на окнах она задёрнула.
По обыкновению, пошёл лёгкий трёп: кто кого видел из класса, да когда, кто на ком женат, кто развёлся. Я, конечно, признался, что разведён, но в детали не лез.
Слово за слово – опустошили обе бутылки; она принесла из холодильника виски. Что меня удивило – молча. Пошла – и принесла.
Ты знаешь – я пью мало. Рюмку только пригубил, чувствую – воздух в комнате становится гуще. Жарче… душно, и как-то так совпало: она спрашивает меня что-то, а я мягко кладу руку ей на бедро.
- Ты кем работаешь? – спрашивает она.
- Мастером, - говорю, - в коммерческом цехе сантехники. А ты?
Она немного только помедлила и сказала:
- А я проститутка, Серёжа. В Гамбурге, в борделе.
Я незаметно с её коленки руку – убрал. Зачем она мне это сказала? Да, говорит, пусть это тебя не шокирует… Серёжа, но есть и такая профессия… Затем шутя, почти весело рассказала свою историю. – Носок добавил угрюмо: - Хотя никто её за язык не тянул...
А история, в общем, оказалась обыкновенной: пересказывать не буду. Польша, перекупка, третьеразрядный бордель в восточногерманском захолустье. Выручили наши бывшие земляки – москвичи, пообещали пристроить в достойный публичный дом, какой-то второй категории, или класса – в портовом Гамбурге.
И – пристроили.
Теперь Люба живёт сыто, одевается в модных бутиках, любовником у неё какой-то крутой мэн с «Формулы-2», как она говорит, весьма перспективный гонщик с башлями нехилыми, и скорее всего этой осенью состоится помолвка… у них так принято… Вот такая история, всё.
- А… родители? – спросил я.
- Ничего. Довольны… Сказала мне так: - Выйти замуж за немца, это всё-таки не слабо, согласен, Серёжа?… Да я лучше буду проституткой в Гамбурге, чем здесь – женой! Я вот сейчас оставила старикам 2000 марок; папа – шишка, полковник милиции, маман в исполкоме зам. по торговле, но знаешь – они таких денег сроду в руках не держали, а им скоро на пенсию, разве на неё проживёшь?
Носок едва сдерживался, умолк неожиданно. Что-то тяжёлое переливалось в нём.
В комнате становилось смутно, ветерок набегал из окна, полоща игриво края занавесок.
- Я слушал её молча, - продолжил он дрогнувшим голосом, - и по мере того, как она дальше щебетала мне про свою жизнь, моя к ней неприязнь – росла. Ненамеренно, как-то просто само собой…
Затем она поднялась с тахты, порывисто, и, включив новую кассету, сообщила: - Меня сегодня на вечеринку пригласили, пойдём вместе?
Я засмеялся. И пока искал предлог отказаться, она вышла в смежную комнату. Уже оттуда донёсся её голос:
- Хорошо… я только переоденусь.
Скоро, в узком проёме неприкрытой двери ясно виднелась, поскрипывая паркетом, её изящная нога, обтянутая чулком. Люба была великолепно сложена, высокая, статная; из её комнаты почти сразу же заструился мимозовый аромат каких-то особых духов. Она оставалась полуобнажена; глядя на её силуэт, я поневоле залюбовался.
Вдруг она меня позвала.
Я прошёл в её неосвещённую комнату, и она, протягивая мне чёрный кружевной бюстгальтер на узких бретелях, шепотом попросила помочь ей его застегнуть. Унимая дрожь, я подошёл сзади и прикоснулся к её белой спине. Я весь трепетал: казалось, ещё мгновение – и этот кружевной лоскут никогда уже не обовьётся вокруг её удлинённых грудей, заострённых и упругих, как у девочки.
Она кожей чувствовала меня… и – ждала… понимаешь, было видно, что – ждёт….
- И , конечно… - поинтересовался я.
- Ты знаешь – нет, - ответил Носок упавшим голосом. – Нет – и я до сих пор сам себе удивляюсь.
Носков был мне, что называется, «друг души» – без преувеличения. Осанистый, серьёзный, чуть более меры темпераментный; с полудетским выражением лица, совершенно не тронутого морщинами, - он имел бешеный успех у женщин – хотя сам никогда не искал их расположения, - кстати, верный признак и иметь к себе у них расположение…
Я был ошеломлён – до безверия: и это мне утверждает тот Носков, в чьей холостяцкой хибарке перебывала не одна дюжина умных, роскошных, и, наконец, сексуально одарённых интеллектуалок, читающих «Брачный листок» – а он именно таким женщинам отдавал предпочтение, - и этот вальяжный котяра, чья эротическая энергия потрясала всё на своём пути и, словно коконом, оплетала женскую бдительность, превращая в бесполезное всякое сопротивление – этот мужчина вдруг – отступил?.. Повторяю, я был ошеломлён.
Казалось, вторя моим сомнениям, он проговорил:
- Да, действительно, со мной такого ещё никогда не было… Резко как будто перемкнуло всего. Стали почему-то противны её показное хвастовство, это самодовольство. Как-то вдруг стало жаль всех наших баб, которые, не рассчитывая на скорую благодарность, но и без злобы крутятся изо дня в день как белки в колесе… на работе, в семьях своих… чтобы обласкать мужа, детей, завести дома какой-никакой уют… И вот ещё странность, хоть со смеху помирай: никогда я в патриотах не ходил – ты знаешь мой принцип – ни за Рух, ни за коммунистов, - но в тот миг мне никак не удавалось настроиться и забыть, что там, в Германии, её… эту Любу… имели без числа все эти толстозадые боровы… добродетельные, как у нас говорят, бюргеры, а, в общем, такие же сытые буржуи, как и она сама…
Я перебил:
- И что же?
- Ничего. Я застегнул ей лифчик и снова вернулся к журнальному столику. Вскоре она вышла из спальни в чёрном, до щиколоток, вечернем платье с шифоновыми прозрачными вставками и высоким разрезом сзади… ни дать ни взять – светская дама.
Мы спустились вниз, вышли из подъезда. Во дворе тепло, благодать.
Под липами расстались. – Он на миг задумался. – Всё.
Носок умолк и вдруг начал изучать картины на стене.
- Пустяки это, - сказал я. – Выкинь из головы.
- Я знаю, - сказал Носок. – Но как-то вдруг сразу… Согласен, история не новая, а вот видишь… душу себе растравил. И, кажется – надолго… Как вспомню, каким ангелочком она была… как застёгивала мне шнурки на ботинках… эх, да что там говорить…
Он снова помолчал,
|