Ужин с двоюродным братом

Я лениво перелистывал альбом с репродукциями очередного модного художника, пытаясь понять и взять в толк, что же, зачем и почему этот художник хотел изобразить и передать окружающим, зачем все то, что так долго и стыдливо хранилось в пыльных подвалах его души и оберегалось от посторонних, он вдруг решил беззастенчиво предъявить случайным соглядатаям? К чему эти голые женщины с треугольными разноцветными лицами на картинах?
Ночной кошмар? То ли сороконожки, то ли необычные звери и растения? Желание переместить простые человеческие страдания в формат 4-D или, как там это называется? К сожалению, по большому счету, мы мало чем отличаемся от самой примитивной ящерицы, в опасности отбрасывающей хвост, также, как мы расстаемся без сожаления с дурными воспоминаниями о былых неудачах и горестях, странных браках и предавших друзьях. Не зря же мы считаем ящерицу символом мудрости.


Опять переход жанра. Что? Переход ради перехода? Это же техническая вещь.
Что им двигало? Что заставило это сделать? Корысть? Жажда славы? Тайная сокровенная страсть, помутившая рассудок? Черная нелюбовь? Но это ведь все здесь, рядом с нами, а не там - в сложных измерениях! Увы, никакие фантазии компьютерных технологов не опишут дискомфорт и отчаяние описавшегося невзначай ребенка, запутывающегося в мокрых пеленках.

Обычная беременность творца своим детищем, которое, как бы ни плохо оно было, вымученное, темно-лиловое от отсутствия кислорода, уродливое и почти задохнувшееся, но должно, наконец, увидеть свет и освежить воображение не обиженной интеллектом и художественным опытом публики?

Ну, да, вот вопросы, а где ответы? Ведь у окружающего мира окон гораздо больше - и нет им числа - посмотри повнимательней!

Жена хлопотала по хозяйству, что-то готовила, работал телевизор, и оттуда доносился голос смешной и нелепой певицы с какими-то клоками на голове и в блестящих тряпках. Она, поворачиваясь к орущему залу то попой, то огромной грудью, приплясывала, как грешник в аду на раскалённой сковородке, то кричала, то доверительно нашептывала воинствующе безвкусную песенку, годную только для подростков в трудном пубертатном периоде, о любви на век. Я занимался "сладким ничего не деланием -"Il dolce far niente".

То есть думал.

Пускали дым. Cофиты разрывали черный полукруг сцены яркими многоцветными прорезями.
Выступление прерывалось скверными скетчами ведущего, отчаянно отбрасывающего чёлку, которая предательски сползала ему на глаза, мешая столь необходимому и обязательному для данного жанра красноречию и острословию. Зал был в диком восторге.

- Да. Чего-то скучновато, - подумал я и посмотрел на слегка запотевшее окно c прилипшим к стеклу полупрозрачным бордовым листком с темными прожилками, прогретое ещё тёплым солнцем ранней осени. Не выгулянная собака косилась на меня глазом, полным немого укора.

Вдруг раздался звонок телефона.

- Это тётя Валя.
- О, господи! - подумал я,
- Спаси меня хоть от этой напасти!
Опять моя странная нелепая тётка.

Не зря моя мама ее недолюбливала! Но, откровенно говоря, какая же сестра любит жену брата? Это такой же раритет, как подлинные бивни мамонта или автограф Пушкина в областном краеведческом музее!

Ну, и правда.

Как нарядится, как выскажется- одесские торговки с Привоза отдыхают, хоть стой, хоть падай!
Накрасится, как престарелый клоун в цирке перед последним выступлением! Краска-на краску и снова краска! Ещё и сплетница! Всем косточки перемоет и обсосет и съест нежные хрящики. И ужас! Дядя называл ее "Булочкой!" Какая пошлость! Она впрямь вызывала досаду и раздражение у всех родственников женского пола, как налипшая на зубы слишком приторная ириска. 
В общем, такая - сякая - не мазанная! Мама, конечно, в чём-то была права!


- Слушайте, я в загородной гостинице - бывшем финском имении:
старый парк, СПА, очень забавная публика - настоящий зоопарк!
Тут проводит уик-енд профессор со своей молодой спутницей.
Он - из-за мужского самоутверждения, она-ради любопытства и продвижения по службе.

Он ведёт себя как опытный вожак-павиан-глава стаи - чуть ли не почёсывается, подпрыгивает, увидев новую даму. Он весьма осведомлен в перипетиях любви и хорошо обучен и знает, что жизнь-это прежде всего молодое тело, и что опыт и положение весьма хороши, и востребованы и легко продаются. Она знает хитросплетения и засады разложенного пасьянса. Баш на баш. Никто не в проигрыше. Профессор прожил свою жизнь как будто все время в чем-то извиняясь за свои странные научные интересы и не модную одежду, а тут, в этом имении, он чувствовал себя легко и непринужденно. 
О, если бы не его рваный черный берет на голове и застиранные манжеты, старомодные запонки с уральскими камнями, цены бы ему не было!

Есть еврейская пара. В очках оба - нелепые и комичные, как кенгуру - только в сумках книжки лежат! Он на нее с такой любовью смотрит и трепетно поправляет ей упавшие на глаза черные кудри. И каждый раз это делает, как в последний раз. Так нежно, так удивительно! Прямо все им напасти нипочем! Все чудно! Беда, что евреи...

Две девицы - явно на выданье. Крутятся-вертятся, перешёптываются без остановки, точно две шустрые мартышки. Идиотки! Не туда приехали! Тут, однако, не их целевая аудитория! Укатала меня эта компания - уже не могу смеяться!
Приезжайте! Погуляем, поедим, поржём! Тут отличный ресторан. Я все закажу!

- А это где?

- Да это - Виртамяки, каких-то 50 км от города.

- Ладно, тётя Валя, подумаем!

- Что тут думать? Не обижайте тётку! Прыгнули в машину, и через час вы здесь!
Надо же когда-нибудь получать от жизни удовольствие! Погода пока прекрасная!

По ровной серой глади шоссе мы быстро домчались до Виртамяки.
Шины зашуршали по мягкой дороге, устланной курчавым ягельником и зеленым мхом, засыпанной желтыми высохшими иголками, обрамленной исполинскими соснами.
Мы въехали в парк, нашли гостиницу.

Отель - здание в стиле северного модерна, «югенда», с башенками и причудливой архитектурой. 
Оно было похоже одновременно на маленький заколдованный дворец чародея и на замок соверена-феодала, погружено своими излишествами и безграничным, каким-то даже избалованным эстетизмом в безупречную гармонию и завораживающую демоническую простоту старинной рощи, с деревьями, которые ещё помнили настоящих хозяев имения, не забыли скрип колёс проезжающих колясок и карет, берегли острые, бьющие в нос, запахи резины и машинного масла авто, скользящих, тарахтя моторами, по песку аллеи, ведущей к дому, хранили в кронах и листьях, как слегка пожелтевшие забытые изогнутые временем фотографические черно-белые карточки, образы пышногрудых, пышущих здоровьем молочниц в белоснежных передничках с кружевными оборками, с крынками из грубой пупырчатой глины в крепких руках, в которых они приносили господам прохладным утром тёплое молоко с пенкой и свежую тугую сметану.

Деревья сберегали внутри своей морщинистой коры тепло французских булок, хруст карельских ржаных пирожков с брусникой, послевкусие коньяка цвета черного янтаря, вересковые нотки веселящего пива из деревянных бочек в подвалах.

Тёмный, с белыми прожилками камень строения оживляли деревья рябины. Ещё зелёные листья обильно были усеяны гроздьями кроваво-красных слез, как отметины прошедших жизненных неурядиц и неудачных дней.

Еще осень, но усадьба уже готовилась к теплым будущим дням, внезапной напасти цветущей сирени вдоль изгороди, а дорога - к белому, беззаботному и всепоглощающему приливу лесных ландышей и ветрениц ранней весной, напоминая, что все - мимолетно, все - не вечно, даже бессмысленно и алогично, что холод сменится теплом, а зло уйдет, но ненадолго и не навсегда и все равно, вопреки всем и вся, победит добро и свет, как в детской сказке, рассказанной теплой бабушкой-добрушкой на ночь.

Все-по кругу, все-временно. Только души когда-то живших здесь людей однажды вернутся сюда праздновать эту победу из бесконечности вселенной, как морские черепахи, заблудившиеся в просторах океана, не ведая цели и ни о чем не сожалея, возвращаются, наконец, из долгих странствий к породившим их когда-то песчаным пляжам, следуя солнцу и звездам, а не компасу и картам, подтверждая незыблемый и неоспоримый ход жизни.

Картина таинственного запустения, зловещей и гулкой тишины, безразличного ко всему умиротворения, несмотря на разбросанные вокруг в беспорядке шезлонги, забытые полотенца, вещи, кофейные чашечки на столиках, напоминавшие о присутствии здесь беззаботных курортников. Стоп-кадр из какого-то немыслимого фильма эпохи немого кино с Мэри Пикфорд и Дугласом Фэрбенксом в титрах или кудрявыми "сиротками" Гиш. Воздух был наполнен запахом хвои, листьев и усохших, засыпающих на зиму трав.
 
Вы думаете, что это описание природы? Ошибаетесь!
Нет, это о нас с вами.

Все так...
Если бы не одно "но".

Что вы ожидали?

Это-источник, заброшенный среди одичавших кустов черной смородины, обрамленный рядами липких скрюченных поганок, спрятанный от посторонних глаз в скользких, покрытых зеленым мхом гранитных камнях, пузырящий извергнутую из глубин земли воду, сводящую скулы и освежающую мозг одним единственным глотком, зачерпнутым ладонью проходящего путника.

Он не леденел даже в самые лихие морозы и был одинаково прохладен и во время костеневшей тело стужи, не теплел в изнуряющий солнцепек, туманящий с непривычки заторможенное сознание северных людей.

Это была константа текущей жизни, которую ничто не могло изменить или умерить, ни один человек не смог усмирить это движение, ни даже описать смысл загадки, которую все стремились разгадать, но никто и никогда в этом, увы, не преуспел. А, может быть, это была забытая, чья-то не случившаяся, но навсегда постоянная, не испитая до конца любовь, воспоминания о которой затерялись в складках фартука какой-нибудь грустной старухи.

" Тук!Тук!Тук!" - пробивал холод и тугую синеву вечности трудолюбивый занудливый дятел, мудрец по неволе, в глубине леса.

Ответы на эти вопросы знал только огромный бессмертный папоротник, разметавший свои резные крылья в корневищах деревьев, обосновавшийся здесь со времен страшных доисторических животных и первобытных людей с камнями и палками в руках, в шкурах вместо нынешней одежды. Знал, но не умел говорить.

В холле внизу нас ожидала тётя Валя, необыкновенно изящно и элегантно, со вкусом одетая, что было совершенно странно и необычно для неё. И этот благопристойный образ в ее интерпретации становился каким-то чрезмерно многообещающим, пикантным и даже несколько неприличным.
Она была оживлена, хохотала и шутила с каким-то господином в шляпе, в костюме при галстуке с золотой булавкой.
Казалось, что он нашёптывал ей на ухо двусмысленные анекдоты, которые сводили ее с ума.
Ухажер просто неистовствовал, подменяя давно почившую в бозе чувствительность эротическими шутками, которые заставляли тетку то краснеть, то бледнеть, то волноваться.

Ее легкомысленный и одновременно натужный смех гулко рассыпался окаменевшим горохом по гранитному полу гостиницы, скрывался в темных уголках сводчатого потолка, перекрытого крест-накрест мощными крашеными сосновыми балками.
Пожилой