поняла. Меня это в тебе постоянно бесило. Рано усвоить бессмысленность происходящего – скверная штука… Не всякому под силу.
- Да нет, до этого не дойдёт.
- Я надеюсь. И всё-таки меня огорчает твой «депрессьон».
- Ничего подобного. Никакой это не «депрессьон». Просто я впервые подошла к вопросу о смысле жизни, задумалась.
- А нужен ли он тебе, женщине, этот вопрос? По-моему, для вас куда важнее уметь строить глазки и правильно накладывать макияж… Кстати, многим женщинам это даётся куда труднее, чем поиски смысла. А то и вовсе не даётся. Потому что кое к чему обязывает, и вообще… всё это чепуха одна. Живи без оглядки, люби без оглядки. Сделай вид, что не прочла ни одной книги и родилась три дня назад… И если не пройдёт, тогда…
- Да вот – что тогда?
- Выходи замуж. Как рукой снимет.
- Не слишком ли лёгкий выход?
- А кто говорит, что это выход? Это средство. Средство обмануть саму себя. Обманешь – и попервах даже страшно станет…
- А мне страшно уже было, - снова едва слышно прошептала ему прямо в ухо Лариса. - В сентябре. Когда ты оттуда вернулся и, ничего ещё не зная, пришёл ко мне с коробкой конфет. Помнишь ещё?
Я всё помню, подумал он тогда. Даже, что ты забыла. Как вот тот чудный июньский полдень, когда мы все вчетвером подались искупаться на пруды, в овраге, за сосновым бором.
Зной липкий. Жарынь. Твоё полуобнажённое тело в открытом купальнике… И ни с чем не сравнимое ощущение, когда медленно входишь в прохладную воду…
После плавания оголодали. Ты постелила плед в высоком кружеве травы, и получился стол. Он оказался покатым и поначалу пружинил. Это я тоже помню.
Затем, визжа от удовольствия, ты водрузила на упругую белую скатерть запотевшую изнутри стеклянную литровую банку. Отварной картофель, истекающий подсоленным сливочным маслом. Ещё дымящийся. Тугие пупырчатые огурцы, помидоры, перья зелёного лука и редиска с яркой красной кожицей. Ещё, напоследок, из твоей грибной корзинки выкатились две банки шпрот и увесистая гроздь недозрелых бананов.
Хорошо было! Наяривать это дело, заглядывая в бикини…
Не сговариваясь, они вызвались пойти за квасом. А идя вдоль волглого ещё оврага, поверху, он собрал по-быстрому целую охапку буйно расцветших колокольчиков - и белой ромашки пук. Но Ларисе не отдал. Он не сомневался, что, зайдя к себе в комнату общежития – за плетёной бутылью для кваса – они далеко не тотчас кинутся её искать. И он не ошибся. Да.
Сочные, медянистые стебельки он разметал вперемешку по всей простыни и положил на цветы – её. И к концу праздника всё её роскошное тело терпко пахло ромашкой, а смятая в гармошку простыня свесилась, отсырев и напитавшись лиловым. Выдумка пришлась им обоим по вкусу, а лето ведь только начиналось…
Они возвратились к пруду уже под вечер. И надо было видеть, как нагло и счастливо врали – в один голос! – что нет по всей Москве нигде квасу, не завезли. Они проверили…
Господи, как было здорово!..
А сейчас уже почти зима, и, кажется, все мы скоро умрём.
А его так захватило лето…
А в Москве уже остывает земля, курит палым листом октябрь по чёрному асфальту, и эта самая девушка, вот она тут, рядом - сидит, смотрит на него, не шевелясь, и не своим будто голосом говорит:
- В те дни я прокляла всё на свете. Но ничего исправить было нельзя. Ты слишком честолюбив. Ты не умеешь прощать женщине слабость.
- И не собираюсь, - сказал он тогда. – В сентябре я тоже проклял многое. Особенно того, кто пустил слух, будто я уехал в Польшу к невесте, а сам в первый же вечер пришёл тебя утешать…
- Не надо. Прошу тебя.
- Извини.
- Давай о другом, - предложила она.
- Например?
- О тебе. Ты ведь скоро заканчиваешь, получишь диплом, и куда потом?
- Не знаю. Нет, честно не знаю. Я дальше, чем на день теперь вперёд не загадываю. Всё равно без толку.
- А как насчёт экзотических стран, не предлагали?
- Пока нет. Но ещё рано. Хотя я бы с превеликим удовольствием, и даже не потому, что потом можно пару лет безбедно жить. Просто, если не валять дурака, хорошая книжка может получиться… Если, конечно, не сидеть сиднем в столице.
- А я и забыла, что твоя последняя идея – журналистика…
- Предпоследняя идея, девочка, предпоследняя, - сказал он. – Знаешь, журналистика вещь полезная, но мне нравится писать самому. Пора, наконец, себе в этом признаться и не увиливать. Отрешиться от всего и писать хорошие рассказы.
- А деньги? – улыбнулась она. – На одни гонорары нынче не проживёшь.
Она придвинулась почти вплотную. Нервным движением коленки заголила ногу, открывая тугой чулок. Умоляюще заглядывала в глаза, и, словно забываясь в эмоциональной беседе, нежно гладила волоски на его запястье, водила дрожащими кончиками пальцев по обтянутому вельветом бедру. А сама почти перешла на шепот:
- Ну, а допустим, к примеру, влюбишься. Женишься… Я правильно говорю? А что здесь смешного?
- Это я так.
- Так только кошки родятся. Да у тебя наверно и сейчас кто-то есть?.. Что ты всё время смеёшься, отвечай, я тебя спрашиваю.
- Не понимаю, почему это тебя так интересует.
- Так уж и не понимаешь… Но-но, без ухмылочек. Признавайся, я же по глазам вижу, что есть.
- Мадемуазель, - сказал он внушительно, - то что я захожу в «контору» только за стипендией, ещё не повод подозревать во мне грозного… скажем так, бобика. Всем этим я сыт по горло, скучно всё это, чёрт возьми.
- Кажется, я тебе скучать не давала, - слегка раздражённо сказала Лариса. – Если, конечно, ты сам не увиливал.
- Что-то не помню, - сказал он и замигал глазами.
- А ты вот что: бери билет до Архангельска, сруби там на берегу океана себе скит, огороди его колючей проволокой и пиши себе на здоровье. А главное, как завидишь, девка какая идёт, гони её в шею, не задумываясь.
- Зачем же гнать?- не понял он.
- Как зачем? Чтобы писать не мешала.
- Ладно, пустая это болтовня. Писать я могу и тут. Как сейчас, например.
- А что, позвольте узнать, вы сейчас пишете? Всё продолжаешь рассказиками баловаться?
- Нет. Роман пишу.
- Ясно. Сразу роман. Ну, и действительно, чего мелочиться… Кстати, о чём?
- О себе…
- Оригинально, умно…
- Да не перебивай ты. О своих друзьях, учёбе. О том, как живу и с кем встречаюсь. Тут, конечно, не одно описательство, но и вымысел. Хотя в целом материал автобиографический…
- А обо мне хоть три строчки… есть?
- Пока нет. Я ведь пишу только о настоящем.
- А я, значит, прошлое?
- Нет, но до ретроспектив я как-то ещё не дошёл. А вот нашу сегод-няшнюю встречу непременно опишу. И не проси. Почитать не дам… Сама понимаешь, домыслы порою так близки к оригиналу…
Он поёрзал ещё по полированной крышке стола пухлой подшивкой газет, вдруг пружинисто выпрямился и сказал:
- Ну… мне пора. Надо ещё кое-кому позвонить.
- Я тоже пойду, - сказала Лариса. – Я, в принципе, пришла девчонкам в арабском помочь. Вон они сидят, - она чуть кивнула подбородком куда-то вбок.
Он нехотя повернул голову. И увидел двух копошащихся в сумках первокурсниц, засевших за одним столом в центре зала. Те сникли, и он всё понял.
Запоздало – они сделали вид, будто разучивают вслух новую лексику.
Он аккуратно собрал со стола газеты, и, немного помедлив, не спеша ушёл по ковру. К библиотечной стойке.
Она пошла за ним следом. Никуда не сворачивая, прямо к выходу. Ведь в читальный зал ей возвращаться было незачем: она всегда раздевалась в гардеробе. И не столько для того, чтобы оставить там пальто или шарф, сколько для того, чтобы раздеться.
На предпоследней ступеньке он задержался. Чтобы оглянуться и проверить, точно ли у неё на ногах красные сапожки. Правильно, произнёс он. Но теперь это не имеет значения.
Красный цвет его с ума сводил. Будь то платье, колготки или платок. Всё равно. Он не мог уйти без оглядки. Хотя всегда из-за этого внутренне сокрушался.
После одного английского фильма об устройстве органов зрения у животных, который тогда совсем недавно прошёл по ТВ, он с удивлением узнал, что боевой бык на матадора с опущенным ярко-красным плащом никогда не нападает. Цвет не манит сам по себе. Но когда матадор при помощи плаща начинает проводить всевозможные пассы, бык тут же срывается с места.
«Заходи», - сказала ему Лариса на прощанье.
«Всенепременно», - огрызнулся он тогда под сурдинку. И почему-то тотчас же разозлился: действительно, так вот сдерживаешь себя без конца, вроде как для дела, а стукнет семьдесят, приткнёшься крюком на завалинке и скажешь сам себе: «А и дурак же ты был, батенька. Не следовало бы было сдерживаться…»
Он обернулся снова. Высокие красные сапоги медленно отдалялись, пока не исчезли вовсе.
Беззвучно, как всё прекрасное.
_________
В тот вечер они проговорили ещё долго. Потом допили уже какую чашку кофе, на проспекте обнялись на прощание и – разошлись: кто – куда.
Ты поплёлся, едва заводя нога за ногу, по Дмитровке, и то и дело попадая ногой в колдобины с водой, повторял ошеломлённо: «Какая была женщина. Не вернуть».
А вдали мглисто мерцали гирлянды Большого Каменного моста, и дождь со стороны Ордынки заходил всё сильней.
На следующий день поутру ты уехал. Рукописи – даже не показав никому. Так тогда было…
Могло ли быть иначе?
Нет ответа.
1997г.
