Неприкаяный

В купе со мной ехало еще трое офицеров. Два молодых прапорщика, которым предстояло впервые побывать на фронте и тертый всеми терками капитан.
Интересный он человек. Обожженные руки, огромный шрам на щеке. Он так сильно выделялся на фоне молодых прапорщиков, что я, поневоле, задумался о том, как на их фоне выгляжу я.
А выгляжу я не лучше капитана: лицо все в мелких шрамах, взгляд исподлобья. Да, фронтовика видно. Периодически болит раненное плечо, но это терпимо.
Едем долго. Очень долго. Ни я, ни капитан практически не разговариваем. Он молча смотрит в окно, я молча лежу на полке. Чего не скажешь о наших попутчиках.
Они полны энтузиазма, и практически не замолкая, трещат о том, что их ждет на фронте. И чем ближе мы к нему, тем сильнее у ребятишек возбуждение. Они пересказывают друг другу истории, услышанные от тех, кто на фронте уже был. Один из них считает себя большим знатоком всего, что там происходит и чего, что их там ждет. Его послушать, так создается впечатление, что он с 14-го воюет, а до этого еще с японцами воевал, и грудь у него не в крестах только потому, что начальство – крысы тыловые - не ценят его заслуги перед Отечеством. Сначала это было забавно, а сейчас – раздражает.
- Господа, - говорит он всем, как будто бы кроме его товарища его кто-то слушает, - уверяю вас, нужно решительное наступление! На Запад, только на Запад! Никто не устоит перед силой русских штыков! Я глубоко убежден, что если немедленно ударить, то немцы быстро побегут обратно! Да и нет у нас другого пути, только на Запад – на Берлин!
Ах, - глубоко вздыхает он, - что может быть прекраснее наступления на врага Отечества. Ведь это…
Но, договорить ему было не суждено. Потому, что капитан, который еще мгновение назад сидел и смотрел в окно, резко встал, схватил офицерика за барки и стал его сильно трясти. Не знаю, что он хотел из него вытрясти: глупость, или сразу душу, но какой-нибудь подобный умысел капитан явно имел.
- Сопляк! – орет он на него, - Да что ты знаешь о наступлении, что знаешь о штыковой?! Ты видел когда-нибудь колючую проволоку, ты знаешь, что такое запутаться в ней?!  
Он бы еще долго тряс его и спрашивал «знает ли он», но я решил, что это дело неблагодарное и надо срочно все это прекращать. Я вскакиваю, и беру капитана в охапку.
- Господин капитан, помилуйте, успокойтесь, Не стоит он этого!
Он вырывается, но я держу его крепко. Через несколько секунд он прекращает дергаться.
- Все, все. Отпустите меня, поручик.
Я медленно разжимаю руки. Капитан поправляет мундир и молча выходит.
- Я этого так не оставлю! – пыжится еще секунду назад трясущийся от страха прапорщик, - Я – офицер, я – дворянин! Поручик, прошу засвидетельствовать, что была задета моя честь!
Я презрительно окинул взглядом прапорщика, и вышел вслед за капитаном. Вот ведь, глупый мальчишка! Ведь теперь будет требовать от капитана дуэли. Дурак. Пусть радуется, что тот его сразу без разговоров не пристрелил.
Капитан курил в тамбуре. Я подхожу к нему.
-Эх, выдержки у меня не стало, - говорит он, - не сдержался, решил проучить щенка.
- Понимаю, господин капитан.
- Да к черту эти формальности. Разрешите представиться, капитан Белов Илья Григорьевич, - сказал он, протягивая мне руку.
- Поручик Милютин, Егор Алексеевич, - я протянул руку в ответ.
По Белову видно, что он перестал уважать большинство обычных правил этикета. Типичный окопный офицер. Когда со своими солдатами хлебаешь с одной миски да укрываешься одной шинелью, тогда в свободное от службы время тем более плюешь на чины и звания.
Курит он нервно: руки трясутся, глаза еще бешеные. Теперь не скоро отойдет. А ведь, возможно, до войны он был прекрасным игроком в покер, например. А сейчас непредсказуем, как бочка с сухим порохом. Да, сломал его окоп.
Сломал. Хорошее слово. А меня он сломал? Нет! Только не окоп, я сломался еще до того, как туда попал. Вот только когда конкретно это было? Может, это было в тот злосчастный день?
Я стоял, оперевшись на дерево, и курил. Я ждал, когда она выйдет из госпиталя, она, моя сестра милосердия. Цветы решил не брать, хотя не мешало бы. Три дня назад мы крепко поссорились, я сказал, пусть делает что хочет, повернулся и ушел. Теперь, стою и думаю, как бы нам поскорее помириться, точнее жду, чтобы поскорее сказать: «Прости меня, дурака!» и поскорее обнять. В том, что мы помиримся, я не сомневался – не впервые такое случилось. Да и вообще, сердобольная она у меня. Ведь не даром, только началась война, она все бросила и стала сестрой милосердия. Ну, я тогда похлопотал, чтобы ее не отослали далеко, а определили в госпиталь в Одессе. И, в конце концов – больше двух лет вместе, пожениться собираемся, как  только война закончится. Так что не было никаких сомнений в том, что все будет хорошо, как в романе. И хоть стою уже почти два часа – точно знаю - она выйдет. Ее сегодня точно домой отпустят – она уже двое суток там.
Вот и она! Черт, как же я рад ее видеть! Бросаю папиросу и галопом несусь к ней.
-Мадемуазель, поручик Милютин для принесения своих извинений  и для чистосердечного раскаяния прибыл! – весело козырнул я.
- Здравствуй, Егор! – холодно говорит она.
- Ну, прости меня, дурака, ну, пожалуйста. Я вспылил, ну бывает, ведь ты тоже не ангел. – Молча смотрит на меня.…Не нравится мне это, сильно не нравится.
-Да ладно тебе, Аня! Что, в первый раз, что ли?
- В том-то и дело, Егор, что не в первый. В первый раз, когда ты ушёл, было больно и непонятно. А в четвертый - уже просто ужасно.
Вот так номер! Доигрался, в Бога душу…Чего это ты, ну же, родная моя, хорошая, это же я!
- Но, я ведь люблю тебя, ты же знаешь, ты же видишь!
Смотрит на меня. Глаза у нее уставшие, но до того родные и красивые! По ним вижу – много думала, много плакала и приняла решение. Я это всей шкурой чувствую. Чувствую, что сейчас произойдет что-то непоправимое, страшное… головой понимаю, что – но не верю. Для меня это настолько дико, непонятно, неприемлемо. Нет, я не хочу этого. Мы сейчас поговорим, и она передумает, изменит свое решение. Иначе и быть не может.
-Знаешь, Егор, я устала. Дело даже не в том, что ты четвертый раз от меня уходишь…. Я устала от тебя. Устала оттого, что уже третий год бьюсь головой о стену, чтобы тебя хоть как-то изменить, устала от твоей лихости и гипертрофированного внимания.
- Да разве же я не поменялся? – перебиваю я ее. – Ведь ни одна женщина не добилась от меня и десятой доли того, что я дал тебе!
Я как кот, который лижет тебе руки, и пусть язык у него шершавый,  другого нет! Да, я вовсе не святой, да – я без царя в голове и любитель всяческих развлечений, но ведь раньше тебе все это нравилось!
- Егор, ты ведь знаешь, что мне это никогда не нравилось. Твоя нелюдимость, уныние на много недель, сменяемое многодневными загулами…Егор, милый, я сгорела! У меня опустились руки. Я тебя все еще люблю, но люблю по инерции.
Я слушал, и ловил каждое слово, и все равно не верил в происходящее. Черт, все сон, я сейчас просто проснусь рядом с ней!  Нет, не сон, суровая реальность, до ужаса реальная. Достаю из кармана папиросу, закуриваю.
-Давай все исправим. Я готов меняться так, как ты захочешь, как это нужно, чтобы сохранить все! – В тот момент я не особо следил за интонацией, но, по-моему, она была умоляющей. Она молчит.
Молчит! На глазах у нее начинают наворачиваться слезы. Она меня любит, но, черт возьми, зачем она тогда все это делает!?
Аня начинает плакать. Я ее обнимаю и как можно крепче прижимаю к себе. Молчу. Молчу, чтобы не сказать лишнего, чтобы самому не взреветь зверем. Просто крепко прижимаю ее к себе.
«Поручик, возьмите себя в руки!» - приказываю я себе. Вроде помогает. Мысль о том, что не пристало офицеру сопли распускать, кое-как приводит меня в чувство.  По крайней мере, внешне я стал спокоен. Тем не менее, я контужен и почти убит. Начинаю лихорадочно искать способ решения проблемы. Но не вижу его, не вижу; после того, что она сказала – ничего не вижу.
Она плачет минут пять, потом тоже успокаивается. Но я то ее знаю, ей совсем не легко. Проклятье, Анна, ну почему ты такая упрямая! Дама с характером – это конечно, хорошо, но не в такие моменты.
-Ты твердо уверена? – спрашиваю я, хотя понимаю – она знает, что делает. У нее было время все обдумать. Решение взвешенное. В ответ она молча кивнула. - Ведь мы любим друг друга, все можно исправить и улучшить.
-Ты всегда мне говорил, что мир живет по законам физики. Так скажи, инерция может снова стать движением?
-Нет! – уверенно говорю я. И окончательно понимаю, к чему она клонит.
Я снова закуриваю. Табачный дым приводит мысли в порядок, а душу в относительное спокойствие.
-Знаешь, сколько у нас уже все это? Месяца три? Три месяца ты любишь меня по инерции. В физике есть такой закон – чем больше тело, тем дольше оно двигается по инерции.
Она рассмеялась и сказала:
-Поручик, я Вас обожаю!
- Ну спасибо, - проворчал я.
Она стала серьезной и посмотрела на меня:
- Ты такой красивый!
- Ты тоже, - сказал я, и слабо улыбнулся.

Не знаю, я сломался тогда или позже, скорее всего позже. Но то, что произошло тогда – навсегда изменило мою жизнь. Это стало наковальней, молотом меня ударило уже потом. Но почва была благодатная. На ней выросло еще одно событие, которое сделало меня тем, кто я есть. Оно произошло через пару дней после того, как я расстался с Анной.
Пустая квартира. Пустая не потому, что там нет мебели. Она – просто пустая. Там, кроме меня никого нет, да и не может быть.
Стол. На столе пустой стакан, недопитая бутылка водки. Тарелка с солеными огурцами, к которым я даже не притронулся. В пепельнице дымит папироса, догорает свеча.
За столом сижу я. В глазах пустота, в руках наган. Я сижу.
Сижу молча. Мыслей нет никаких. Нет, они были. Еще вчера были: «как так?», «как дальше?», - и тому подобное. Были. Кончились. Осталось только боль в груди – непрестанная боль. Уже несколько дней прошло, а легче не стало. Временами бывает еще хуже.
На службе уже два дня не появлялся, да и черт с ней. Там люди. Не хочу людей. Никого и ничего не хочу. Хочу избавиться от всего этого. Хочу, чтобы отпустило. Водка, а водка, помоги мне! Ведь мы с тобой любим, друг друга, ну я тебя точно люблю.
Ложу наган на стол. Наливаю водку в стакан. Наливаю медленно, вдумчиво. Внимательно слежу в полумраке, как прозрачная жидкость наполняет стакан. Наливаю до краев, как будто смогу затушить этим тот пожар, что внутри.
Выпиваю водку залпом. Делаю несколько глубоких затяжек. Прислушиваюсь к ощущениям. Нет, ничего не изменилось.
Проклятье…. Да как мне все это прекратить?! Паскудно - то как! Готов на все, лишь бы стало легче.
Смотрю на пистолет, а он смотрит на меня своим черным глазом. Смотрит с укором. Мол, не думай, тут я тебе не помощник. Но рука сама к нему тянется.
- Ты мне поможешь, - говорю я ему, делая ударение на первое слово.
Подношу его к подбородку. Перед глазами Анна. Ей не понравится. Она осудит. Плевать!
Боль и обида вкупе с алкоголем выбили из меня весь здравый смысл и все разумное, доброе, вечное ... Осталась только