От волнения Люси пришлось отложить кочергу, чтобы та не упала в огонь, так задрожали ее руки.
– А ребенка-то, если он выживет, сразу отнимут, – со вздохом закончила Грейс.
Перед глазами Люси из густого пара внезапно проступило исказившееся злобой и презрением обрюзгшее лицо: «Он забрал ее, отнял, отобрал! Он увез ее к себе в особняк!..»
– Не отнимут! – раздался ее негодующий голос. – Мать может видеться с ребенком в разумный период времени! Я прочитала…
Люси не удалось договорить: грохот передвигаемой посуды заглушил ее слова. По-видимому, одна из женщин сделала это нарочно, чтобы их не услышал надзиратель.
– Да что ты? – Грейс иронически передернула плечами. – Знаешь, какой для них период времени разумный? – Никакой! Читать умеешь, а разумно рассуждать не научилась! Да зачем вообще падшей женщине учиться читать? – возмутилась она. В резком тоне ее голоса сквозила накопившаяся в ней горечь, которая, во что бы то ни стало, искала выхода.
Люси застыла, пораженная позорным обвинением, которое ей бросили при всех. Кровь прилила к ее щекам.
– Я не такая! – горячо воскликнула она.
– А кто ты? – вскинув голову, с вызовом прошипела Грейс. – Ты, как и я, одета в желтое – значит, такая же, как я!
– Другого не было, – растерянно возразила Люси. – Но при чем тут это?
– Не притворяйся! Всем известно: падшие женщины здесь носят желтое, а незамужние беременные – красное! Сначала я продавала овощи на рынке, потом – себя, теперь вот – оказалась в работном доме. Я не стыжусь! Тут все такие – желтых платьев не хватит, как похлебки!.. – почти кричала Грейс. Бог знает, сколько выстрадала эта женщина с тех пор, как в первый раз ступила на неверный, порочный путь. И был ли то порок или вина? Неудержимая слепая ярость, готовая в любой момент неуправляемым потоком вырваться наружу, душила Грейс. Она даже метнула быстрый взгляд на нож, который заточила Бетти.
– Да что я тебе сделала? – пытаясь удержать ее, вскричала Люси.
Приняв это движение за нападение, Грейс ощетинилась:
– Ты хуже, ты – ханжа! Трусливая и лицемерная ханжа! – И в следующую секунду между ними завязалась отчаянная борьба.
Несколько женщин бросились их разнимать. Два желтых платья исчезли в тесном кольце серых. Оставленная без присмотра овсянка забурлила, но никто не обратил внимания на это.
– Такая же, такая же! – точно в горячке повторяла Грейс, хрипя и задыхаясь. – Они сгубили моих детей!.. – вырвалось вдруг из ее груди. Охваченная бешенством, она, казалось, не осознавала, что делают ее руки. Не видела, что вместо тиранов и убийц душила угнетенное, затравленное существо.. Но схватка неожиданно закончилась.
– Прекратите! Немедленно! – прогремел зычный окрик.
Послышался тупой удар. Освободившись из нещадно стискивавших ее рук, Люси, едва переводя дыханье, огляделась: Грейс, оглушенная, лежала перед нею на полу. В мутном от пара воздухе распространился запах пригоревшей каши.
– За драку, беспорядок, порчу пищи – обеих в карцер! – последовал приказ.
Внезапно тишину прорезал сдавленный, протяжный стон: Бетти, схватившись за живот, упала, опрокинув выскобленную дочиста кастрюлю. Девушка не жалела сил, боясь остаться без еды…
Карцер представлял собою крохотную темную комнатенку с низким потолком. Зарешеченное окошко на уровне лица предусмотрительно оставили незастекленным, иначе можно было задохнуться.
Люси предстояло провести здесь ровно сутки – стоя, без теплой одежды, голодной и даже без воды. Прислонившись спиной к отсыревшей стене, она долго неподвижным взглядом смотрела в темноту. Напряженное, разгоряченное тело ее быстро остывало, только мысли все еще кипели, точно на огне. Их бередили не обида, не злоба к загнанной в такой же карцер где-то рядом, ожесточенной унижениями Грейс, но пока они боролись, Люси передалась ее неистовая ненависть. К кому? – она еще не понимала, не могла назвать по имени. Но этот кто-то повелел бездомным, обездоленным забыть о человеческом достоинстве и покориться уготованной им рабской участи в тюрьме для невиновных, безвыходной как нищета. Здесь не держат насильно, однако на улицу никто не спешит. И многие согласны даже носить позорную одежду, яркий цвет которой кричит об их беде. Обществу непременно нужно было унижать отверженных, которым оно милостиво оказывало помощь. Должно быть, чтобы принимать подачки не вошло у них в привычку. Но почему им суждено трудиться до изнеможения в приюте за миску непригодной для еды похлебки вместо того, чтобы свободно жить на честно заработанные деньги? Потому что нищим, для которых нет работы на заводе, вовсе не положено платить? А кто такие нищие? Лентяи, паразиты, шлаки общества, ничтожный, никудышный сброд? Кто виновен в их бедствиях, неужто – они сами? Люси на собственном опыте убедилась, что нет. Войти в работный дом одно и то же, что умирая на морозе, согласиться быть сожженным на костре. Или «из огня да в полымя», выражаясь языком простых людей. И вот она снова в ледяном тупике, где нет ни охапки соломы, ни места, чтобы прилечь.
Припав к решетке, Люси неподвижно смотрит, как перед нею тает белое облачко пара. Холод сковывает ее тело, пробираясь до самых костей. И неожиданно слова горячей благодарности срываются с ее дрожащих губ: «Спасибо тебе, Боже, что дочери моей тепло, за то, что уберег ее и защитил. И за то… – на мгновенье глухое рыдание сжимает ей горло, – что сейчас она не со мной!»
Люси не сомкнула глаз всю ночь. Под ногами, в черноте замкнутого тесного пространства что-то непрестанно копошилось. Звать на помощь было бесполезно. Терзаемая отвращением и страхом, она терпела это мокрое мохнатое назойливое существо до самого утра. Когда ее освободили, Люси с трудом могла передвигаться, но даже о минуте отдыха не было и речи. Она надеялась, что возле очага на кухне ей станет хоть немного легче. Однако вскоре оказалось, что ожидания ее были напрасны.
– С сегодняшнего дня отправишься работать в лазарет! – сурово сообщил ей надзиратель и, то и дело, подталкивая в спину, повел по коридору в отдельное крыло.
Еще не доходя до двери, ведущей в первую палату, Люси закашлялась: в ноздри ей ударил сильный запах аммиака. Для чего он здесь – неужели, чтобы не терять сознания от голода? Только переступив порог, она смогла представить себе жуткое зловоние, которое он должен был перебивать.
На тюфяках, постеленных прямо на полу, лежало вряд по нескольку больных. Бурые, кое-где кровавые, растекшиеся пятна на их белье и одеялах не оставляли никаких сомнений в том, что здесь несчастных не лечили, а попросту гноили заживо. В одной из стен темнело отверстие камина, который, по всей видимости, топили крайне редко, если вообще топили. Вместо дров туда свалены были ящики с упаковками серых бинтов и какие-то странные металлические инструменты.
Если бы в первый день в работном доме Люси увидела не кухню, а лазарет, ее последние иллюзии развеялись бы уже тогда. Отсюда нет спасения, отсюда попадают лишь на небеса! Стоны, лихорадочное бормотание, хриплое дыхание наполняли комнату, словно в ней вот-вот испустит дух огромное дикое раненное существо.
Бредившая в лихорадке женщина судорожно металась на соломенной подстилке, не давая отдыха лежащим рядом. В бреду она звала кого-то, протягивая руки, но имя невозможно было разобрать.
– Эй, помоги мне ее перенести, – кликнула Люси одна из санитарок, ухватившись за подол больной.
Вдвоем они, переступая через ворох бесформенных лохмотьев, кое-как проволокли ее по узкому проходу и уложили отдельно у стены.
– Как ей помочь? Есть тут какие-то лекарства? – спросила Люси, безнадежным взглядом обводя палату, заполненную распростертыми телами.
– Не выживет, – пробормотала санитарка, как будто не услышала вопроса, и поднялась на ноги. Внешность ее была не менее болезненной, чем у пациентки: аскетически худые плечи, осунувшееся, землисто-бледное лицо с резко-очерченными скулами, продолговатые припухшие глаза…
– Грейс? – вырвалось у Люси.
Женщина медленно повернулась и пристально посмотрела на нее.
– Ты и впрямь не такая, – проронила она. – Просто не жила еще, бедная. – В хрипловатом голосе ее звучало скорее снисхождение, чем жалость.
– Да, не жила почти, но много потеряла, – отозвалась Люси, словно обращаясь к самой себе.
– Полно жалеть себя! – сердито оборвала ее Грейс. – Мы все теряем больше, чем находим. Зато уж больше, чем имеешь, не отнимут… Были у тебя дети? – спросила она вдруг напористо, с каким-то вызывающим упреком выговорив слово «были».
– У меня есть дочь, – дрогнувшим голосом отвечала Люси.
– А у меня их было четверо, – ты слышишь? – четверо сыновей! – Грейс резко выпрямилась, и глаза ее сверкнули из-под нахмуренных бровей. – Было. Последнего похоронили несколько дней назад. Ни одного не видела с тех пор, как здесь живу. Знала только, что где-то в соседнем крыле они, сдирая руки в кровь, с утра до вечера щипали пеньку****… Их даже хоронили без меня.
Грейс выжала намоченную тряпку и энергично принялась тереть полы, как будто вымещая накопившуюся злобу.
– Запомни, – бросила она через плечо, – не все потеряно, когда у тебя «есть». Другое дело – когда «нет». И больше никогда не будет!
Люси стояла, точно громом пораженная. Она была обезоружена. Своей суровой, грубой прямотой Грейс неожиданно раскрыла ей глаза. Ни чуткость, ни забота не способны так отрезвить отчаявшуюся больную душу, как эти несколько отрывистых коротких фраз. Да или нет – как черное и белое, а между ними провидение дает нам время для борьбы. И только слабый погибает раньше срока.
– Чего ты размечталась? Бери ведро и убирай! – раздался голос надзирателя, и Люси торопливо подчинилась.
Нет ничего позорного и унизительного в том, чтобы хоть немного облегчить страдания изнуренных тяжкими болезнями, беспомощных людей. Но как помочь им? Перекладывая с места на место пропитанные нечистотами матрацы, размазывая грязь по каменному полу дырявой тряпкой? Люси заметила, что некоторые больные, бессвязно бормотавшие себе под нос, бредили вовсе не от жара. В полном сознании они были безумны – безумны, как покинутые всеми узницы в приюте Фогга! Тот, кто хотя бы раз увидел отрешенные потухшие глаза, в которых временами вспыхивает беспричинное неистовое торжество, уже не спутает безумие с обычной лихорадкой. Оно просачивается в каждую лазейку между массивными камнями стен и невесомыми песчинками тревожных мыслей. Безумие, как рыскающий хищник, везде находит себе жертву!
– Ты, кажется, сказала, у тебя есть дочь? Она в работном доме? – послышался негромкий голос Грейс.
Люси растерянно остановилась.
– Нет. У человека, который преследовал меня и, наконец, разрушил мою жизнь, – ответила она, не оборачиваясь.
– Он ее отец?
– Нет! Он погубил ее отца!
– Убил?
– Почти. Сослал на каторгу. Пожизненно. – Сама не понимая почему, Люси не оборвала этот странный разговор, похожий на допрос. В смятении она ждала совета, который должен был решить ее дальнейшую судьбу. Сочувствие лишило бы ее сейчас последних сил, но в голосе, который бередил ее незатянувшиеся раны, не было сочувствия. Настойчивый, неумолимый он прозвучал как будто внутри нее:
– Если ребенок у него,
