Да не убоюсь я зла...

Памяти Зигмунта Яна Румеля
( 1915-1943)




Две матери-родины ласкали меня в детстве:
Одна балтийским янтарным гребнем расчёсывала меня,
Вторая, словно переливы бурных вод по речным порогам,
Пела под звуки лиры о слепой долюшке-судьбе.

Зигмунт Ян Румель
«Две матери»


Если пойду и долиною смертной тени, да не убоюсь я зла, потому что Ты со мной.
Библия, псалом 22


- Вот мы почти и на месте! - гид Витольд Добровольский старался говорить бодро и уверенно, но на последнем слове голос предательски дрогнул.
- Добрались, - выдохнул он, маскируя тревогу за этой новой поспешной репликой и оборачиваясь к едущим в повозке людям. Сам он сидел впереди, на козлах, управляя лошадью.

Зигмунт Ян Румель посмотрел на циферблат часов. Половина десятого утра ясного июльского утра. Да, они идеально уложились по времени. Для этого пришлось ехать с четырех часов утра после краткого тревожного сна. Но он был человеком, не привыкшим нарушать договоренности и обязательства.

Они проехали еще немного вперед, и Добровольский остановил лошадь.
Деревья, тянущиеся по обеим сторонам дороги здесь редели, и слева, сквозь довольно широкий просвет просматривалось поле. В солнечных лучах желтели и переливались на ветру колосья. За полем, вдали виднелись темные разрозненные очертания домов. Точнее того, что от них осталось. Польское село Кустыще уже более десяти дней, как было разорено набегом Украинской повстанческой армии. Убив все польское население, националисты временно осели в селе, устроив там свой штаб.

Зигмунт перевел взгляд на их гида и заметил, как тот быстро поднес руку к лицу, вероятно, вытирая слезы. Кустыще было родным селом Витольда Добровольского. Во время резни погибли его родители. Самого же молодого парня спасла чистая случайность. В ту ночь он находился в соседнем селе у дяди. Кустыще стало одним из многострадальных сел так называемых Восточных Кресов - обширной Волынской области, принадлежавшей теперь Украине.
С 1939-го года восточные поляки оказались в УССР. А после началось и вовсе что-то непонятное. После отступления советской армии и прихода фашистов, Волынь оказалась в смертельной ловушке. Но основную угрозу представляли не немцы, а бывшие соседи поляков - украинцы.
Нападения националистов на отдельные польские села начались с апреля, продолжались всю весну, чуть затихая, а затем вспыхивая с новой силой, нарастая словно по цепной реакции...
Польское правительство, находившееся в изгнании, пыталось решить проблему. Возможно, все-таки можно было как-то договориться с бесчинствующими людьми, называющими себя Украинской повстанческой армией. Зигмунт Ян Румель искренне надеялся на это. Он вызвался ехать на переговоры добровольно, как парламентер. После некоторого раздумия его взялся сопровождать Кшиштоф Маркевич. Как и Зигмунт, он был офицером Армии Крайовой. Националисты поставили полякам категорическое условие - с собой у парламентеров не должно было быть никакого оружия.
И сейчас, спрыгнув с повозки, Румель вытащил пистолет и протянул его Добровольскому:
- Витольд, возьми. Останешься здесь, лучше где-нибудь в укрытии - он кивнул в сторону деревьев. - При благополучном исходе дела - дождешься нас. Надеюсь, что вернемся мы сегодня же.
- Но... - Добровольский посмотрел на него с нескрываемым удивлением. - Неужели вы... так вот, без оружия к ним пойдете?  Это же звери...
Маркевич также достал свой пистолет и молча положил его на телегу, рядом с Добровольским.
- Ничего, Витольд, - ответил Зигмунт. - Мне все-таки хочется верить в лучшее в людях... даже в таких.
Он извлек и небольшой армейский нож и вложил в ладонь Добровольского.
- Возьми и спрячь.
Добровольский вновь взглянул на него с нескрываемым недоумением.
- Неужели вы верите им?
Румель тяжело вздохнул, глядя на простирающееся перед ними поле, нежно золотившееся в лучах солнца.
- Я... хочу верить, - ответил он после небольшой паузы.
- Ну что, Кшиштоф, пойдем? - обратился он к Маркевичу.

***

Они шли через поле, приближаясь к селу, молча и сосредоточенно. На несколько мгновений Зигмунт остановился, засунув руку в карман.
Карточка была на месте. Он вытащил ее и посмотрел на фото. Молодая темноволосая женщина в белом легком платье улыбалась широко и счастливо. Фотография была сделана в день их свадьбы.
- Жена? - спросил Маркевич, бросив быстрый взгляд на карточку. - Красивая.
- Да, - кивнул Зигмунт. - Анна. Поженились два года назад. Сейчас она в Варшаве.
- Ну, слава Богу, что не здесь, на Волыни, - бросил Маркевич. - В этом аду, - он нервно почесал подбородок.
Зигмунт Румель спрятал фото в карман и ускорил шаг. Они подошли уже совсем близко к селу, виднелись сожженные остовы отдельных домов.
Уцелевшие дома смотрели на них темными провалами окон с выбитыми стеклами. Они были похожи на ослепленных оцепеневших людей. А вскоре они увидели вдали и самих людей. Точнее, полусожженные трупы. Их никто не убирал. Они были чуть присыпаны землей, но усилившийся ветер донес сладковатый, вызывающий тошноту, запах разложения.

Румель и Маркевич уже вышли на сельскую улицу. Здесь, как и в поле, тоже лежали мертвые. Бросив быстрый взгляд, Зигмунт увидел труп женщины с лежавшим рядом ребенком. У обоих было перерезано горло.
Он почувствовал, как правая ладонь непроизвольно сжимается в кулак.

- Стояти! - раздался за их спиной резкий хрипловатый голос.
Зигмунт и его товарищ обернулись. За ними следили, что было вполне ожидаемо. Трое участников УПА укрывались, видимо, за одним из разоренных домов и сейчас вышли.
- Парламентери? - также хрипло спросил подошедший к ним вплотную человек с уродливым шрамом, пересекавшим верхнюю губу.
Он ткнул Зигмунта в грудь пистолетом.
- Да, - ответил Зигмунт, переходя на украинский язык, который хорошо знал с раннего детства.
- Пришли, как и условлено. Со стороны поля. И мы безоружны.
- Сейчас проверим! - бросил второй украинец, подходящий к ним. - Руки подними!
Убедившись, что парламентеры действительно были безоружны, человек со шрамом поочередно ткнул их в спину дулом пистолета.
- Ну, пойдемте до штабу.

***

Командир северо-западной группы УПА, Юрий Стемальщук был всего на четыре года младше Зигмунта Яна Румеля. В свои двадцать четыре он успел хорошо прославиться жестокостью и садистскими бесчинствами, которыми весьма гордился. Во всем этом он черпал определенное вдохновение, подобное тому, как поэт находит вдохновение в чем-то светлом. Для Стемальщука подобным служили страдания людей...

К такому человеку и привели Румеля и Маркевича.

Пройдя обширный двор, украинцы втолкнули их в дом. Довольно большой и добротный, с выбеленными стенами. Вероятно, раньше он принадлежал какой-то зажиточной польской семье. Теперь же здесь обретался временный штаб УПА.

- Вот, пришли, на переговори! - бросил конвоирующий поляков человек со шрамом.
Он подобострастно взглянул на командира, развалившегося за столом.
- Проверили, безоружны.
- Ну, добре, - Стемальщук вперил в вошедших уже несколько мутноватый взгляд. Плеснув в стакан немного горилки из уже наполовину опустошенной бутылки, он выпил и, сморщившись, надкусил лежавший перед ним кусок подсохшего хлеба.

Зигмунт осмотрел помещение. Стол. Топчан у стены. Единственный, грубо сколоченный табурет стоял в дальнем углу. Сесть им, конечно, никто не предложил.
Стемальщук, тем временем, сам поднялся из-за стола и вплотную подошел к парламентерам.
- Ну, как вас звать? - развязно поинтересовался он.
- Румель и Маркевич, - ответил Зигмунт. - Офицеры и представители Польского правительства. Как и условились, прибыли на переговоры относительно дальнейшей судьбы польских крестьян. Хотелось бы придти к разумному решению относительно прекращения кровопролития. Мы надеемся, что...
- Румель? - перебил его Стемальщук. - Зигмунт Ян?
- Да.
- А я читал ваши стихи, - губы командира УПА тронуло какое-то подобие улыбки. Даже помню отдельные. Вот, это очень хорошее, западает в душу:
"Две матери-родины ласкали меня в детстве..." У вас ведь много стихов на украинском, да?
- Мой дед был украинцем, - просто ответил Зигмунт. - Это мой второй родной язык. Но давайте ближе к делу...
- Ближе? - с ноткой издевательства в голосе переспросил Стемальщук.
Он вернулся к столу и плеснув в стакан еще из бутыли, залпом выпил.

Зигмунт переглянулся с Маркевичем. Маркевич слегка побледнел, на его скулах заиграли желваки.  Румель, наоборот, почувствовал, как к лицу прилила кровь.
Тяжелая напряженная пауза повисла в комнате...
Только жужжание крупной, бившейся об оконное стекло мухи нарушало его.

- Ближе к делу... - повторил Стемальщук с нехорошей ухмылкой.
И подойдя к Румелю вплотную, с размаху ударил его в лицо. Затем сделал жест стоящим у дверей людям и, присоединившись, они вчетвером стали избивать парламентеров.

***

"Да не убоюсь я зла..." После трех дней избиений и пыток, Зигмунт Ян чувствовал, что только эти слова еще и держали его...
Ему сломали несколько ребер. Кшиштофу Маркевичу выбили глаз.

10-го июля, жарким солнечным утром их вытащили во двор, затем дальше - в поле. Стемальщук, опьяненный собственной жестокостью, не меньше чем изрядно выпитым алкоголем, веселым голосом отдавал приказания своим людям.

Все происходящее затем Зигмунт видел словно во сне... Как его тело растягивают на траве, привязывая к рукам и ногам толстые веревки. Как концы их крепят к четырем лошадям... Тоже самое проделали и с Маркевичем. Зигмунт слышал его крики, Маркевич пытался сопротивляться.
Сам он молчал. И только когда его внутренности, все тело скрутила невыносимая разрывающая боль, он, словно откуда-то со стороны, услышал страшный пронзительный  крик. И понял, что это кричит он сам...


Гид Витольд Добровольский разделил судьбу разорванных лошадьми польских парламентеров. Его обнаружили в укрытии. Добровольский отстреливался, но был убит на месте.
А следующий день после казни Румеля и Маркевича - 11-го июля 1943-го - стал самым кровавым днем в истории Волыни. Пошедшие в разнос молодчики из УПА напали на десятки сел, убив тысячи мирных людей - стариков, женщин и детей.

Зигмунта Яна Румеля помнят в Польше. Улицы, названные его именем есть в городах Гданьске и Легнице.

А писатель и поэт Ярослав Ивашкевич сказал о нем так:
"Он был одним из наших алмазов, которым мы выстрелили во врага.
Этот алмаз, возможно, сияет и сейчас..."