Синдром Бодомского озера

Фраза, произнесенная демоническим голосом обреченного на вечность (“Вы не волнуйтесь, уж что-что, а помереть на кладбище – слишком маловероятно”) и чья-то нога в высоком ботинке отталкивает лодку, доверяя ее судьбу водам, напоминающим мифический Стикс. Суденышко трясет, ледяная жижа переливается через борт, на дне уже плещется темная лужица. И почему нельзя было воспользоваться катером? Но плаванье недолго, на том берегу уже ждут. Немой сторож-могильщик, седой сгорбленный старик в грязном ватнике и шапке-ушанке, обросший щетиной призывно поманив указательным пальцем, приглашает на прогулку. Ворота кладбища раскрыты, над ними дугой выкована замысловатая арка, складывая известный кабаллический рисунок. Творение местного кузнеца пятидесятилетней давности, гения в припадке, бездарности в серой повседневности. Некогда острые, а теперь жалкие и бессмысленные, целят в небо пики бесконечного забора, охватывающего прибежище усопших. Бесформенные куски железа, они грозят пролетающим облакам в бессмысленной злобе, ощерив рот страдальческой беззубой улыбкой собственной бесполезности. Нас бросили здесь! Что вы смотрите!? Здесь все – брошены и забыты! Весь мир, на который вы пялитесь оттуда, лениво опустив кудрявые головы, засыпан нафталином и спрятан в дальний угол божественных антресолей… Здесь нет птиц, здесь нет насекомых. Здесь живут мертвые, и всякий умирает, ступая на эту землю. Бодом…
Проводник ежится на холодном ветру, передергивая бесформенными плечами, раннее утро или поздний вечер, трудно понять: серая дымка, поглотив солнце, царствует в этих краях безраздельно. Руки старика свисают вдоль полного тела, создавая иллюзию марионетки, из-за унылого горба выглядывает кончик шапки, облезлой как бродячая собака. Он хромает, несчастный, обрекший себя на вечные странствия между покосившимися крестами. Поздняя осень, первые заморозки схватили грязь, бывшую некогда удобной дорожкой. Идти по ней – как по стеклу, по ковру разбитых бутылок. Сквозь тонкую подошву ощущаешь боль этой земли, вынужденной держать на теле поры с загнивающими и разлагающимися останками. Последние травинки согнулись, припали к прошлогоднему праху своих предшественников. Кладбищенская земля гола и безжизненна. Могильщик снова оглядывается, указывая кивком на одно из надгробий. Жалобный голос лежащего под ним парня бросается цепным псом на долгожданного посетителя, выстреливая в сознание заготовленной фразой - «I was only 21 when I died». Раскрывается десятилетиями готовившаяся ловушка.
***
Холмик, хранящий контуры лежащего человека, две лопаты, воткнутые по краям, древние, трухлявые, стоящие здесь десятилетия. И горы окурков вокруг надгробия, последний салют покойному. Вставай! Вставай, прошу тебя! Что ты забыл там, посреди комьев скользкой земли в пробирающем до дрожи аду вечной мерзлоты? Вставай! Так, наверное, стенали близкие тогда, когда почва здесь была еще рыхлой. Или нет? В полночь, лишь в полночь наступает краткий миг, когда извечное серое марево схлынет, предъявив на суд посетителю сизый гранитный камень, надпись “Был первым”, чуть пониже – “Первые всегда останутся лучшими” и забавную тень, какую отбрасывает фигурное надгробие в свете фонаря на окружающие засохшие кусты. Похоже на нахохлившегося пингвина.
Неглубокая могила, метр на метр-восемьдесят, не смогла вместить крупный гроб молодого человека, разукрашенный замысловатыми фигурками, набитый внутри мягкими подушками, раскрашенный в самые аристократичные цвета, какие могут придумать для своих мертвецов финны – нежный (светло коричневый), благородный (темно-коричневый), траурный (черный с золотистой окантовкой). Многочисленные родственники откупились от юного покойника, потратив огромные деньги на роскошное ложе, более комфортабельное, чем кровати каждого из них. Но на похороны не пришел никто. Ни один. Даже самые близкие не соизволили сделать это. Забившись в теплые уютные дома с видом на Бодом, они с ужасом рассматривали утренний туман, сжирающий расположившееся на кромке озера кладбище.
Угрюмые литовцы, работающие за гроши на местную похоронную службу, не удосужились расширить могилу. Жмудцы, сплевывая желтой никотиновой слюной во мрак ямы, воровато осматривались по сторонам, ища невольно притаившихся свидетелей. Но на этом кладбище не бывает посетителей. Им очень не хотелось копаться сутра пораньше в грязи, они вытряхнули тело молодого человека прямо в мутную лужу на дне. Было дождливое лето… Какой смысл во фраке, если он засыпан землей, в идеально сидящих брюках на негнущихся посиневших ногах, в сделанной уже после смерти прическе, в которой сейчас копошатся какие-то черви? Скользкая, жирная земля накрывала юношу, он тонул в ней, как “Титаник” в Атлантическом океане, гордый и красивый, беспомощный и обреченный. Литовцы бросали комья грунта и плевали, плевали на все: на глупую свою жизнь и на чухонца, не берегшего самое дорогое сокровище. Теперь никакими подачками не возместить то, что он потерял.
Потерял? Вот и не жалуйся, тьфу! С-щенок, валяется, когда старшие гнут спину! Тьфу! Что, напялил на себя дорогущий костюм? И смеешься над нами, нищими алкоголиками, сбежавшими из социалистической сказки? Тьфу, тьфу на тебя! Лежи так, лежи-лежи, не поднимайся, твои подушки мы заложим в кабаке, пусть владелец, этот мешок с дерьмом, который не может налить в долг, подкладывает под них жирный зад. А в гробике с рюшечками зароем вон того бродягу! Тьфу! Бродяга, ты не околел еще? Ладно, к вечеру отойдет, все равно нам его придется закапывать… Тьфу! А кому еще?  
И положили… Пьяного, больного туберкулезом, смертельно простуженного, потерявшего людской вид попрошайку в длинном плаще, дошедшего до того, что бы уснуть в грязи у кладбищенской ограды. Накрыли крышкой, вколотив в гладкую поверхность один за одним десяток позолоченных гвоздей. Поправили прекрасную, отливающую синевой бахрому и отряхнули с неё сигаретный пепел. Один из могильщиков поднял на своего напарника бледное лицо, сизое от непобедимой щетины. Не копать же нам еще одну яму? Второй литовец, почесав грязным пальцем, торчащим из дырявой варежки, свой свернутый в давней драке нос, перевел взгляд на берег Бодомского озера. Глаза его, желто-серые, издалека заметные на мучнистом лице никогда не мигали. Не имели такой привычки.
Гроб с бродягой проплыл метров пятнадцать, на столько хватило толчка черенком лопаты, и пошел на дно. Глубинные бездны Бодома не хранят тайн. Ведь тайны – это то, что кто-то ищет, а кто-то прячет. Но гладкие, не знающие волнений воды одного из множества финских водоемов ничего не скрывают. Просто оно никому не интересно. Суоми – страна тысяч таких озер.
***
На дворе стояли 60-е годы, через два дня на противоположенном берегу озера погибнут трое подростков, заряжая своим последним выдохом аккумуляторы финских талантов. Слышите, как играют гитары? Слышите, как воет ветер, сливаясь со скримом Алекси Лайхо? Немой могильщик прекрасно ориентируется в тумане, шествуя мимо одинаковых крестов, скульптур, изображающих ангелов, статуй, изображающих троллей, викингов, пугал и крупных ворон, просто дам в длинных платьях и господ в каменных сюртуках. Старое финское кладбище… Гипсовый мальчик держит за руку гипсовую девочку в короткой юбке. Фантазии неизвестного скульптора, кто здесь носит короткие юбки? Ветер воет сильнее, фонарь выхватывает надпись на основании композиции: “Наедине с мечтой”. Обращаешь внимание на необычные штрихи: левая штанина брюк мальчика порвана, эта деталь вылеплена отчетливо, скрупулезно. Он их порвал, когда вместе с сестрой перелезал через забор кладбища, напоровшись на одну из ржавых пик. Тех, что ежеминутно молят небеса о прощении, о возвращении или в жаркую печь кузнеца или в недра родившей их земли.
В свободной руке девочки зажат шарф, настоящий, некогда темно синий, но сейчас потерявший все свои краски. Он слегка колышется на ветру, аплодисменты скульптору. На её груди – ожерелье из десяти игральных костей, она никогда с ним не расставалась – подарок отца. Их папа, кузнец, не ходил в казино, такого заведения на берегах Бодома не было. Он играл в кабаке, где жирный хозяин никогда не наливал в долг. Кузнецу и не нужно было, он и так задолжал каждому игроку в городе. Это все невезение – из-за плохих костей! Найти те, что принесут удачу и тогда все поправится!
Родители говорили детям, что разводятся не из-за них. Мы вас любим, вы не виноваты, - твердили они. Каждый день, каждый час, каждую минуту. И дети, конечно, не могли не подумать, что причина в них. В чем же еще? Мама говорит, что в папиных кубиках, но они такие милые, это лучший подарок на день рожденья, из всех, что были. Отец в тот день очень злился из-за денег,  которые его бывшая жена заработала на смерти молодого парня с соседней улицы. Он винил её в связи с гробовщиком, угрюмым великаном, делавшим слишком большие изделия, словно каждый раз под себя. Винил в том, что для дома она никогда не делала таких красивых подушек, как для посиневшего богатейчика и вообще, даже зад жирного трактирщика ютится на чем-то более мягком, чем голова кузнеца. В конце концов, винил в том, что она жалеет для него жалких десять крон. Детям надоело слушать крики родителей, благо было одно место, где всегда тихо.
Нильс Густавсон, кстати, утверждал, что его друзей также привлекала тишина озера, правда, до кладбища они тогда не добрались. Последний человек, видевший кузнецких чад в живых, неместный бродяга, как раз спал по ту сторону забора. Зацепившись штаниной за первое и единственное серьезное творение своего отца, мальчик обрушился на пьяницу. Рядом упала его сестра. Потом их найдут недалеко от берега, но памятник поставят совсем в другом месте, подальше от воды. Бодомского тумана окрестные жители бояться как огня. Почему их смерть не привлекла такого внимания, как события ближайших дней на другом берегу? Видимо, для этих на редкость тихих мест, питающихся эко-туристами из Хельсинки, тройное убийство оказалось намного более удивительным, чем двойное самоубийство.
Тем хмурым летним днем, когда никто не нашел в себе сил пойти на похороны молодого человека, в газете, завозимой из столицы вышла заметка: “Самоубийство: подвиг сильных или удел слабых?”. Автор в жанре монолога дискутировал сам с собой, пытаясь оспорить 2 краеугольных тезиса. Лишить себя жизни, поборов инстинкт самосохранения, может только ментально-сильный индивид. Решиться на самоубийство – значит трусливо сбежать от неприятностей. Как раз на этой газете спал бродяга в длинном плаще.
***
Бедняком он был не всегда, а вот путешествовал всю свою жизнь. Гуляя еще ребенком по обретшей независимость Суоми, среди густых хвойных лесов. С каким интересом он стрелял в оленей в Карелии в 39-м, и с каким интересом – в русских в 40-м! Отступающие немцы в 44-м оставили его привязанным к пулемету прямо на пути советской армии, добродушно подарив на прощание хороший кожаный плащ. В нем странник так и проходит всю свою жизнь, предусмотрительно споров нашивки СС. Кстати, две белые молнии, по авторитетному мнению сержанта (как там его?), были прямо-таки стилизованным рисунком глаз