рассказ Фора

мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах ее читается: я же говорила... На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино — это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем... Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая-то неведомая злая сила пружиной сжимает мое тело, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь... Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья...
— Мне больно...
Я слышу ее тихий шепот, чувствую ее горячее дыхание.
— Потише, Андрей, Андрей...
Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка...
— Лиля, нам пора.
Это Артем. Он все испортил! Плеснул в наш огонь ледяной водой. Вскоре они уходят, а я до утра не могу сомкнуть глаз. Такого со мной еще не было. Через неделю я набираю еще несколько килограммов, а к поздней осени почти сравниваюсь с Артемом. Мы так похожи — не отличишь. Это значит, что половина жизни уже прожита. Но то, чем я жил... Я ведь нигде еще не был, ничего не видел, никого не любил... Или Артем готовит для меня вечную жизнь? На этот счет он молчит, да и я не лезу к нему с расспросами. Единственное, что меня мучает — пластиковый колпак над головой. Я бы разнес его вдребезги. Надоели мне и таблетки, и уколы, от которых уже ноет мой зад. Однажды утром я подхожу к бетонной стене, у которой лежит валун, становлюсь на него обеими ногами и, задрав голову, смотрю сквозь прозрачный пластик крыши на небо. Там — воля. Ради этого стоит рискнуть? Поскольку мне не с кем посоветоваться, я беру лопату. Подкоп? Ага! Граф Монте-Кристо...
Трудно было сдвинуть валун. Была также опасность быть пойманным на горячем. А куда было девать песок? Я перемешиваю его с землей и сую в нее фикус: расти. Можно было бы выбраться другим путем, но дух романтики пленил меня. Уже к вечеру следующего дня я высовываю голову по другую сторону бетонной стены. Там — зима! Уфф! Я возвращаюсь домой и собираюсь с мыслями. Артем ничего не подозревает. У него какие-то трудности. Доходит до того, что он орет на меня, топает ногами и брызжет слюной. Но я спокойно, вполне пристойно и с достоинством, как он меня и учил, переношу все его выходки, и это бесит его еще больше. Истерик. С этими гениями всегда столько возни. Мир это знает и терпит. Или не терпит...
Бывает, что я в два счета решаю какую-нибудь трудную его задачку, и тогда он вне себя от ярости.
— Да ты не важничай, не умничай, — орет он, — я и без твоей помощи... Я еще дам тебе фору!
На кой мне его фора?
Жора бы сказал: «Будь смиренным, ибо ты сделан из грязи…».
Ха! Как бы не так!
Я выбираю момент, когда ему не до меня, и, прихватив с собой теплые вещи, лезу в нору. Выбираюсь из своего кокона наружу, на свет Божий. Природа гневно протестует: стужа, ветер, снежная метель... Ночь! Ночьночьночьночь… Жуть!.. Повернуть назад? Нет уж! Никакими метелями меня не запугаешь. Каждый мой самостоятельный шаг — это шаг в новый мир. Прекрасно! Я иду по пустынной улице мимо холодных домов, под угрюмым светом озябших фонарей, навстречу ветру... Куда? Я задаю себе этот вопрос, как только покидаю свой лаз: куда? Мне кажется, я давно знаю ответ на этот вопрос, знаю, но боюсь произнести его вслух. Потом все-таки произношу: "К Лиле..."
— К Лиле!..
Своим ором я хочу победить вой ветра. И набраться смелости. Разве я чего-то боюсь? Этот маршрут я знаю, как собственную ладошку: много раз я бывал здесь, но всегда под присмотром Артема. Теперь я один. Мне не нужен поводырь. Мне кажется, я не нуждаюсь в его опеке. Я просто уверен в этом. Это я могу дать ему фору! В чем угодно и хоть сейчас! Или, может быть, вломиться среди этой жуткой ночи к Юленьке? Или к Тине? Я помню, как Артем… Мне нравилась и его Тая, и Ия, и Марина… О, Святая Мария Магдалина! Сколько же их было у моего папиньки?!
Я выбираю Лилю!
— Привет, — произношу я, открывая дверь ключом Артема.
— А, это ты...Ты не улетел?
— Я отказался.                                                                                            
— От чего отказался, от выступления?
— Ага...
Отказываться от своей роли я не собираюсь.
Какая она юная, моя мама. Я никогда еще не видел ее в домашнем халате.
— А что ты скажешь своей жене? Она же узнает.
Разве у Артема есть жена? Я этого не знал.
— Что надо, то и скажу. Пусть узнает.
Не ожидая от меня такого ответа, Лиля смотрит на меня какое-то время с недоумением, затем снова спрашивает:
— Что это ты в куртке? Мороз на дворе.
— Да, — говорю я, — мороз жуткий, винца бы...
Потом Лиля уходит в кухню, а я, по обыкновению, иду в ванную и вскоре выхожу в синем халате Артема. Мы ужинаем и болтаем. Потихоньку вино делает свое дело, и я вспоминаю его веселящий дух. Бывает, я что-нибудь скажу невпопад, и Лиля подозрительно смотрит на меня. Я на это не обращаю внимания, пью свой коньяк маленькими глоточками, хотя мне больше нравится вино.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего, — я наполняю ее фужер, — а что?
Молчание.
— А где твое обручальное кольцо?
— Я снял...
— Оно же не снимается...
— Я распилил...
Не произнося больше ни слова, Лиля встает, молча убирает со стола, затем молча моет посуду. А мне вдруг становится весело. Какая все-таки удивительная штука этот коньяк. Я снова наполняю свою рюмку до краев и тут же выпиваю. И, чтобы избавиться от неприятного чувства жжения, тут же запиваю остатками вина из фужера. И вот я уже чувствую, как меня одолевает безудержно-неистовый хмель желания, а в паху зашевелился мерзавец, безмерно полнокровный господин...
— Что ты делаешь?
А я уже стою рядом и тянусь губами к ее шее.
— Что с тобой?
А я беру ее за плечи, привлекаю к себе и целую. Ее тело все еще как тугой ком.
— Ты остаешься?
— Да, — шепчу я, — конечно...
— Зачем ты снял кольцо?
— Да, — говорю я, — я решил.
— Правда?
— Я развожусь.
— Правда? И ты на мне женишься?
Я чувствую, как она тает в моих объятиях, беру ее на руки и несу, сдергивая с ее податливого тельца желтый халат... Несу в спальню...   Потом мы лежим и молча курим. Мягкого света бра едва хватает, чтобы насладиться уютом спаленки, но вполне достаточно, чтобы видеть блеск ее счастливых глаз.
— Хочешь, — спрашивает она вдруг, — хочешь, я рожу тебе сына?
— Можно...
— Настоящего. Хочешь? А не такого...
Я не уточняю, что значит "такого", я говорю:
— Ты же знаешь, как я мечтаю об этом.
— Ты, правда, разведешься?
— Я же сказал, — отвечаю я, беру ее сигарету и бросаю в пепельницу. И снова целую ее... Это такое блаженство.
Ровно в два часа ночи, когда Лиля, утомленная моими ласками, засыпает, я только вхожу во вкус, встаю и, чтобы не разбудить ее, на цыпочках иду в кухню. Я не ищу в записной книжке Артема телефон Оли, я хорошо помню его.
— Эгей, это я, привет...
— Ты вернулся? Ты где?
— В аэропорту.
— Артем, я с ума схожу, знаешь, я...
— Я еду...
Я кладу трубку, одеваюсь и выхожу. Ну и морозище! Роясь в карманах папиной куртки, я нахожу какие-то деньги, и мне удается поймать такси. Я еще ни разу не переступал порог Олиной квартиры и был здесь в роли болванчика, ожидавшего Артема в машине, пока он... пока они там...
Теперь я ему отомщу.
Я звоню и вижу, что дверь приоткрыта... и вдруг, о, Боже! Господи милостивый! Дверь распахивается, и Оленька, Оленька, как маленькая теплая вьюжка, как шальная, бросается мне на шею и целует меня, целует, плача и смеясь, и плача...
— Ну что ты, родная, — шепчу я, — ну что ты...
— Я так люблю тебя, Артем...
Я несу ее прямо в спальню...
— Ты пьян?
— Самолет не выпускали, мы сидели в кафе...
— Артем, милый... Я больше тебя никуда не пущу, никому не отдам... Ладно, Артем? Ну,  скажи...
Никакой я не Артем, я — Андрей!
— Конечно, — шепчу я на ушко Оленьке, — никому...
Потом мы набрасываемся на холодную курицу, запивая мясо вином, и, насытившись, снова бросаемся в объятья друг другу. Мы просто шалеем от счастья...
Наутро я в своей теплице. Весь день я отсыпаюсь, а к вечеру ищу куртку Артема. Я не даю себе отчета в своих поступках (это просто напасть какая-то), ныряю в свой лаз... Куда сегодня? Преддверие ночи, зима, лютый холод... Куда же еще — домой! Я звоню и по лицу жены Артема, открывшей мне дверь, вижу, что меня здесь не ждут.
— Что случилось? — ее первый вопрос.
Я недовольно что-то бормочу в ответ, мол, все надоело...
— Почему ты в куртке, где твоя шуба?..
Далась им всем эта куртка!
— И эти кеды…
Дались им эти кеды!
Затем я просто живу... В собственном, так сказать, доме, в своей семье, живу
жизнью Артема. Я ведь знаю ее до йоточки. Пока не приезжает Артем. А я не собираюсь уступать ему место, сижу в его кресле, курю его трубку... Он входит.
— Привет, Андрей, ты...
Это "ты" комом застряет в его горле. Он стоит в своей соболиной шубе, в соболиной шапке...
— Как ты здесь оказался?...
Что за дурацкий вопрос!
Входит жена, а за нею мой сын... Мой? Наш!..
Что, собственно, случилось, что произошло?
Я не даю им повода для сомнений:
— Андрей! — Я встаю, делаю удивленные глаза, вынимаю трубку изо рта и стою пораженный, словно каменный, — ты как сюда попал? И зачем ты надел мою шубу?
Я его проучу!
Артем тоже стоит, как изваяние, с надвинутой на глаза шапкой, почесывая затылок. Вот это сценка! А ты как думал!
Тишина.
Затем Артем сдергивает с себя шубу, срывает шапку...
Лишь на мгновение я тушуюсь, но этого достаточно для того, чтобы у нашей жены
случился обморок. Она оседает на пол, и я, пользуясь тем, что все бросаются к ней, успеваю выскользнуть из квартиры.
Ну и морозище!
— Водочки? — я отчетливо слышу Жорин голос. Оглядываюсь — Жоры нет и в помине. Я
отказываюсь понимать сам себя: галлюники?! А от рюмки водки я бы не отказался.
К Оленьке или к Лиле? Куда теперь?
Я дал слабинку, и это мой промах. Я корю себя за то, что не устоял. Пусть бы Артем сам расхлебывал свою кашу. Чувствуя за собой вину, я все-таки лезу в свою нору. Да идите вы все к чертям собачьим!
Артем, я знаю, сейчас примчится...
И вот я уже слышу его шаги...
— Ах, ты сукин сын!..
Я пропускаю его слова мимо ушей. Это неправда!
— Ты ничтожество, выращенное в пробирке, жалкий гомункулюс, стеклянный болван!
Ну это уж явная ложь. Какое же я ничтожество, какой же я стеклянный? Я весь из мяса, из плоти, живой, умный, сильный... Я — человек! Я доказываю ему это стоя, тараща на него свои умные черные глаза, под взглядом которых он немеет, замирает, а я уже делаю пассы своими крепкими, полными какой-то злой силы руками вокруг его головы, у его груди... Через минуту он как вяленая вобла. Я беру его под мышки как мешок, усаживаю в кресло и напоследок останавливаю сердце, а вдобавок и дыхание. Пусть поостынет...
— Водочки? — слышу я голос Жоры.
Оглядываюсь — Жоры нет нигде. А от рюмки водки я бы не отказался.
И вот я стою у его гроба, никому не знакомый господин с котелком на башке...
Откуда он взялся, этот котелок, на который все только и знают, что пялиться. Дался им этот котелок! Зато никто не присматривается ко мне. Даже Оленька ко мне равнодушна. А как она убивается по мертвецу! Я просто по-черному завидую ему. Ладно, решаю я, пусть живет. Мне ведь достаточно подойти к нему, сделать два-три пасса рукой, и он откроет глаза...
Подойти?
И все будет по-прежнему...
Подойти?
А как засияют Оленькины глазки, как запылают ее щечки от счастья.
    Представляю себе, как я заявлюсь потом к Лиле, к Оленьке… После