«Постыдный сын».
Рассказ.
(Сборник «Перевернутый мир».)
Жили вчетвером, на съемной квартире: Отец, Мать и двое сыновей – четырех и девятнадцати лет соответственно. Пребывали в положении квартирантов давно: более пятнадцати лет. Прежде, лет двенадцать назад, когда, по доходам семейным, жить им было лучше, а жилье стоило в треть цены нынешней, глава семьи начал было откладывать деньги на покупку квартиры. Первая же крупная «заначка» была найдена женою и потрачена без спроса. На том «накопительная программа» для них и закончилась.
С тех пор много воды утекло: поменялась работа, «упали» доходы, народился второй сын. Дважды с тех пор пришлось поменять и съемное жилье. Нынче же, пришел черед третьего переезда…
В тот день друзья перевозили им вещи. Квартира, какую снимала семья прежние три года, выставлена была на продажу, пришлось поневоле «осваивать» новую.
Всех не соучаствующих переезду: жену с маленьким ребенком и ни на что не годного девятнадцатилетнего сына, отправили на новую съемную квартиру, сами – с шутками и подтруниваниями, сперва вчетвером, а после – втроем, стали плотно набивать машину тяжелым домашним скарбом и многочисленными пакетами с вещами.
Этаж был шестой, лифт – пахучий и «дышащий на ладан», едва умещающий в себя стиральную машину. Дверные проемы – те же, что и везде, так что и диван не иначе как только на торец поставишь да выпачкаешь, а как дойдет очередь до больших кресел и большого же фрагмента углового дивана, то и вовсе опечалишься, ибо проще их, кажется, спускать и вносить через балкон, нежели, не иначе как разобрав по досточкам, протащить сквозь проемы.
Доехали до места уже по рано обвалившейся на город октябрьской тьме. Никто не встречал приехавших – не выглядывал из окон, не спешил отворять запертую, защищенную кодом домофона, железную дверь. Наемный водитель торопился в гараж, и вещи стали сгружать перед подъездом. Чуть поотстав в пути, присоединился к разгрузке и глава переезжающего семейства.
Меж тем, откуда-то из темноты, немедленно явились двое, лет тридцати, подвыпивших субъектов, и, пристроившись тут же на лавочке, стали с интересом присматриваться к вещам.
- Пошли сюда сына, пусть хоть за вещами присмотрит! – сказал главе семейства один из его друзей.
Сказано было кстати. Но крылось в словах и общее неудовольствие постыдным этим сыном – приходящим на готовое, бессовестным и как будто бесполым.
Он вышел – «ни рыба, ни мясо»: не поздоровался (хотя и знал приехавших, и на былые дни рожденья свои не раз принимал от них подарки), не проявил себя чем-то активным, живым. Встал в стороне бледной тенью, да так и стоял, засунув руки в карманы, до последнего – пока не закончили заносить вещи, да вспомнив про него, загнали домой.
Меж тем был сын не глуп. Судил о мире, судил свысока промахи иных людей и собственных сверстников. Обустраивал словесно, как и что людям иным сделать было бы лучше. Не был ведомым в общих молодежных «фишках и трендах», так что мог порою выглядеть взрослее сверстников своих по разумению. Не курил, не пил, не «баловался» наркотиками, не включался в гонку коллекционеров порушенной девичьей чести – поступки по временам нынешним и редкие, и показательные, для каких и голова нужна, и воля собственная. Но все это было, впрочем, лишь вариацией общей темы под названием «время и юность». В остальном – был он «как все».
Вся жизнь его определялась и суммировалась двумя только вещами: компьютером и Интернетом. Там, не видимый оппонентами, не обремененный, не испытанный ответственностью перед людьми и близкими, он был «кем-то», там имел «вес», там он казался взрослее, чем был на самом деле. Там, сидя в каморке своей, мог он плевать с недосягаемой колокольни на живущих реальной жизнью людей.
Он рано и скоро разобрался в премудростях виртуального мира, но, как начал играми, так играми и закончил. Ночами «резался» с виртуальными друзьями. Днями целыми – не отрывал головы от подушки.
В армию не взяли его из-за характерного искривления позвоночника. Работать не желал он сам.
Прежде, пока был он единственным иждивенцем в семье, работали и отец и мать, а в семью «приходили» не только зарплаты родителей, но и «левые» приработки отца, жилось им как-то легче и проще. Теперь же, все изменилось к худшему: «левых» приработков не стало, удорожала жизнь, и подешевел рубль, добавился лишний рот, а с таковым – и новые расходы, работником же в семье остался один отец. Тянуть в одиночку семью и переродившегося в нахлебника сына было и тяжело, и сродни приговору.
С годами отец, чем далее, тем более стал чувствовать себя загнанной и заморенной лошадью. Жизнь, казалось, обернулась ему одним безвыходным капканом. Не выдерживая давления этого ежедневного пресса, он иногда срывался: на день, а то и на два «уходил» в запой. Но чего-то большего, а тем более бегства из сложившегося этого ярма позволить себе он не мог: «тянул лямку», но все не оставляло его при том ощущение некоего проклятия, что легло печатью на семью их и съемный дом.
Как всякий трезвый и здравый человек, отец пытался пробудить в сыне стыд и призвать его к ответственности перед семьей. Пытался заставить работать. Но, все попусту! Противоборство отца и сына выливалось в очередную домашнюю склоку. Кричал благим матом младший сын, кричала вступаясь за тунеядца-сына жена, срывался, уходил прочь из дома и до утра отсиживался в холодной своей «тарантайке» отец, но, в итоге, не менялось ничто: обернувшийся мертвым камнем, сын не двигался с места и, не ведая стыда, выходил победителем из схватки.
В былые и добрые (безусловно добрые для чести нашей) времена, когда враг покушался на города и нивы наши, но не догадывался еще нанести удар невидимый, но куда более смертоносный, в сердце и скрепу всего сущего жалящий – в семью и в редеющих под ударами членов ее, отец и проклял бы такого сына и изгнал из дома отчего прочь. Но… не стало ни Дома, ни былой огражденной от ворога – Верою, Духом не падшей, не вытравленной, - Страны. Переменилось все, выхолостилось, на смешки и хиханьки изошло, да выродилось. Настало время пожинать последние и разрушительные плоды.
Минуло одно только поколение, а как разны оказались отец и сын! Отец начал работать в четырнадцать лет (если точнее сказать – подрабатывать, ибо государство тогда почитало таких, четырнадцатилетних, все же детьми и, защищая от обездоленности, не понуждало их к труду, заботилось) и случилось это как-то само собой – без подсказок и принуждения, ввиду первых проблесков зрелости и нарождающейся независимости.
Глядя на тунеядца-сына, отец винил в первую голову себя: мало уделял сыну времени, много отдавал работе, и, однажды, на фоне общего обвалившегося на головы наши проклятия (меняющего вывески, но остающегося затянувшимся экспериментом над страной и людьми), потерял над сыном контроль и перестал быть для него авторитетом.
Так, верно, винят себя многие, так угодно ныне навесить вину на родителей тем, кто «благодетельствует» семьям на «высоком уровне» делая все, к разрушению таковых. Но все же, был он не прав. Ведь работали не менее и его собственные родители, работали, поднимали детей. Еще более и с еще большим надрывом «тянули» атлантовы глыбы на плечах своих поколения перед ними – несгибаемо, двужильно, поднимая не то что семьи, страну целую на сердцах и плечах своих (да и одну ли только родную страну, как же забыть здесь про бескорыстную великую помощь многим иным странам?). И ведь все они вырастили и дали миру полноценных и уважаемых людей – ни хлюпиков, ни тунеядцев, ни дерганных «крутых» вырожденцев.
Как большинство современников наших, он попросту не знал того мира, каким стал он последние десятилетия для мира всего и России, в частности. Как большинство из нас, его обманывали и взлеты и падения экономики в стране. Все принималось как должное и ничему не учило, не предупреждало, оттого и прозвучал приговором ему новый семнадцатый год, оттого и потянуло в дом его беспросветностью новой, невиданной прежде, по-зимнему лютой.
Нет, не обошлось здесь без знаковых и глубинных вещей, какие отмечены нам фетишами пустозвонных, но уже гвоздями забитых всякому в подкорку, словес: «прогресс», «свобода», «демократия»! Мир вывернули наизнанку, намеренно, гибельно, с ритуальными жертвами и проклятиями. И в этом вывернутом мире, выброшенном в невесомость и потерявшем спасительные твердыни ориентиров, распоясавшиеся, покорившие обезволенные нации безнаказанные силы ненависти и зла, стали переворачивать все страны, уделы, и, как слепцов обкрадывая, удалять стали из Домов все основополагающее, веками отмерянное, чистое, наследное, верное. И вот уж была Семья – стало сожительство, была Страна родная – стал неузнаваемый проходной двор, в каком закономерно заменяться стали чужаками соседи.
И, если уж ставить все точки над «i», осовременилась с «духом времени» и семья героев моего рассказа.
Они давно уже выяснили для себя с женой, что разные они люди и разные у них жизненные полюса. Давно перестала беречь мужа жена и такие же бесчувственные, измеряющие людей по кошелькам и доходам подруги ее, только более вносили в дом их отторжения и отчуждения. Нищета зримо поселилась в их доме, но не желала замечать того жена, не замечали того же подруги. Коли, перегорев в долговой петле, срывался и пил он, то и ей казалось «законным» устроить себе вечер за хмельным и прокуренным столом. Мира, лада в дом все это, разумеется, не приносило.
Каждый, из них, впрочем, что муж, что жена не безгрешны были. Хочешь манипулировать массами – обращайся к низменному и преподавай «крутизну»! Лучших средств для вырождения и самоубийства и придумывать не надобно. Что ж, они еще по-молодости накрепко попали в эту болотную топь, поветрие «современности», «свободной любви» и ядовитого принципа «все в жизни надо попробовать» не обошло стороною и эту пару. Так что и само супружество выпало им странно: куда, кажется, естественней было им разминуться в череде своих любовных похождений, и остаться в жизни друг друга кем-то номерным, случайным… Да, была увлеченность, было очарование юности и в ее, и в его лице, как было, кажется, упустить, мимо пройти. Было давление со стороны родителей («Пора бы уже и остепениться!»), много что было – всего не скажешь, да и что ворошить былое! Не было только любви. Так и не появилось меж ними таковой никогда. Они обманули жизнь, жизнь стала обманывать и наказывать их самих. Кажется, повстречал он однажды, много позже, единственную свою любовь, но из семьи не ушел. Не ушел из-за сына. Отчасти и из-за жены.
(Он был не верующий, как сам себя убеждал. И дареный родною душою крестик старался не носить, так как часто казалось ему, что при надетом крестике и спрашивается с него куда больше и серьезней обычного. Без крестика было ему легче и проще. Но, когда дело касалось
