И звон медалей их стоны заглушил...

Слово «самовар» я узнал уже взрослым. В детстве, ей-ей, я и не ведал, что так обзывают человеческие обрубки, ну те, которые без рук-ног на дощатой площадке с подшипниками вместо колёс с помощью деревянной колодки отталкиваются и таким образом передвигаются. Ну, конечно, если хоть одну руку имеют...

На базар за помидорами-овощами да за хлебом меня малого часто посылали. В доме дедушки Мити и бабушки Мани нас на лето собиралось более десятка душ, прокормить которых было не простой задачей. Борщ со шкварками, хлеб, таранка солёная, огурец-помидор да похлёбка из размятых вишен были нашими основными блюдами. Дадут родители пару гривенников или пятиалтынных, и шуруй в «сетку» за помидорами-баклажанами.

Базар в станице,  —  впрочем чуток соврал: уже городом в те годы считаться стал (или стала?)  — небольшая площадь, которая лишь в середине слегка засыпана гравием, а в остальном  — глина  с песком. Как сухо, то пыль столбом, а чуть дождик взбрызнет — грязь по колено. Молодому-здоровому и то не просто преодолеть базарную площадь.

Овощи стоили гроши: по пять-семь-десять копеек за килограмм. Их с колхозных-совхозных полей на тракторных тележках подвозили. За два-три гривенника можно было несколько кило помидор-огурцов купить в «сетке». Ах, да, «сетка» - это летний ларёк из железной сетки и с небольшим прилавком, отсюда и название такое пошло. Вот я затараторил: сетка-сетка... А как иначе объяснить, ведь многие уже и не помнят этого.

Что я всё о базаре, овощах-помидорах, ведь про «самоваров» собрался вам рассказать. Да потому, что именно там, в пыли и суматохе, чаще всего их и можно было встретить.

Лет с войны прошло почти два десятка. Давно уже не стало развалин, разрушенное восстановили, много нового понастроили, быть может и не столько, как хотелось, но города да станицы разрастались и хорошели с каждым годом. Всё, ушла война, казалось, в небытие. Мы о ней сами-то и не знали, лишь по фильмам, из книг да рассказов старших. Родители наши повоевать сами не все успели, а вот поголодали вдосталь: чаканом, скородой да лохом питались, ракушку беззубку варили и на костре жарили. Боярышник, лебеда, щавель...

Бабушка, когда её сердечко не прихватывало, сморкаясь в фартук, объясняла нам, малым, как в донской земле окопы да щели перекрытые выковыривали, так и пехота не обучена в землице родной от вражьих бомб спасаться.

Дорогие мои друзья, здесь я немного прерву свой рассказ, и вот почему. Хочу предупредить, что особо впечатлительным, брезгливым чистоплюям, лощёным и  парадным ура-патриотам далее лучше не читать. Это не для них... А для тех, у кого со здоровьем не очень, я предельно аккуратно, преднамеренно медленно к основному повествованию продвигаюсь. Почти крадучись... Ну, что же, продолжим про те суровые и поганые годины рассказ.

Дедушка... У меня был настоящий дедушка, которого я никогда не называл и не назову «дедом», только дедушкой! Так он, пройдя всю войну с лета сорок первого до Праги в сорок пятом, никогда про войну не рассказывал. Почти никогда. Было лишь пару раз, когда полно гостей, и отказаться от рюмки-другой нет возможности, дедушка, страдая от принятого спиртного, скрывался за домом в винограднике. Что ж вы хотите: семь ранений и почти все в живот. Хирурги фронтовые половину кишок за ненадобностью отмотали. И только в подобные редчайшие случаи, мой дедушка, как бы разговаривая сам с собой, хотя наверняка знал, что я-то рядом, вспоминал проклятущую войну. Как он едва выжил, сооружая переправу через очередную водную преграду, про то, что очень тяжко и голодно было в Карпатах. А ещё про тех, кто сверкает орденами и медалями: те редко кто фронтовые невзгоды знавал, а часто и вовсе не обстрелян. Трудно мне, ребёнку, это всё понять. А дедушка скручивал очередную самокрутку с душистой махоркой, как бы случайным движением смахивал слезу с одного глаза, со второго размазывал по небритой щеке...

- Не тот, внучёк, воевал, кто медалями блестит, а тот кто землицу родную кровью поливал...

Прошли годы. Простите меня, друзья, я вновь прерву свой рассказ, слегка отвлекусь как бы, но не на долго.

Я бережно храню награды отца: орден и медали. А дедушка свою «За отвагу» раскатал в серебряные кольца: только так он смог наконец-то «обручить» свою супругу, то есть мою, стало быть, бабушку. Из медали «За Победу над Германией» сделал нож-ролик для нарезки хвороста. Так и мне приходилось полосовать пласт теста профилем Сталина. Кстати, дедушка как механик и кузнец десятки подобных роликов из «Сталина» сотворил для станичников, и никто его за это не «привлекал». Репрессии, видимо, были за что-то иное, более значительное. А я, их внук, хотя и пытаюсь найти объяснение этим поступкам, даже почти, может быть, понимаю стариков чуть-чуть... Но не до конца: как же так можно с наградами-то?

Возможно, дальнейший мой рассказ немного объяснит подобные поступки фронтовиков. По крайней мере, хотя бы частично попытаемся их понять. Брезгливых и чистоплюев ещё раз прошу удалиться на значительное расстояние, как бы не замараться. А  коль есть воля, то наберитесь ещё терпения.

Начинал я свой рассказ с базара и «самоваров». Ещё раз напомню, кто такие эти «самовары». Это бывшие молодые и здоровые мужчины, которые защищая родное Отечество, подвигов насовершать не успели, а вот ноги, часто и руки потеряли. Простите, обрубок человеческий остался. Деревянная площадка, четыре ролика-подшипника, да два бруска для отталкивания, коль руки есть. А, если совсем беда, и рук нет, одни культяпки, то петля проволочная на манер, как мы санки по снегу возили. Глядишь, найдутся люди добрые, переместят импровизированную коляску с «самоваром», взявшись за проволочный поводок...

Мне стыдно, честное слово, очень стыдно, что я, будучи пацаном, всегда отводил взгляд от этих человеческих обрубков. «Самовары» никогда не цепляли на грудь свои ордена-медали, а награды наверняка у них имелись. Некоторые из инвалидов просили милостыню у ворот базара, но не часто. В основном «самовары», передвигаясь на своих подшипниках меж торговых рядов, принимали не щедрые угощения: хлеб, овощи, фрукты, изредка пятачок или пятиалтынный. Сам-то народ ещё довольно бедно жил, делились, чем могли.

На перекрестке с угла базара ставили бочку с пивом. Её не с самого утра привозили. Базар начинался с рассвета, чуть свет, а пиво подвозили уже ближе к полуденной жаре. К этому времени на перекрёсток подтягивались и «самовары». А кого-то друзья-товарищи на проволоке подтягивали, прям, как на санках зимой. Кто-то из удачливых «обрубков» пятаков-гривенников поднасобирал, а кому и полтинник вручили. Нет, полтинник — это мечта, даже двугривенный редкость, в основном горстка «меди». Коль судьба сегодня отвернулась, то всё равно не голодный: хлебушек есть, огурец, пара сушёных таранок или ласкириков. А пивка, я так думаю, да что там: думаю, я их почти понимаю, очень им пивка-то хотелось!

Возле бочки с пивом собиралась большая и разношерстная компания. Кто-то, выпив кружку почти залпом, утолил жажду и поторопился по своим неотложным делам. Другие задерживались чуть дольше: на две-три кружки. Но была и группа завсегдатаев, те, которые никуда не торопились. И, конечно же, «самовары», терпеливо дожидались, когда отвалит непостоянно-случайная публика, торопливо утолявшая жажду. Вскоре на перекрёстке в тени акации оставалось с полдюжины, а когда и с десяток, здоровых любителей пенного напитка и два-три калеки на тележках.

Прихлебнув по полкружки, товарищи передавали тару «самоварам»: кто протягивал свою кружку, другой переливал в полулитровую банку калеки.  Некоторое время компания смаковала рёбрышки солёной рыбки, запивая прохладным напитком. Но, прежде, чем брать очередную порцию пивка, волокли безногих и культяпых, безруких, а потому почти беспомощных через дорогу к колонке. А там совсем, как казалось тогда мне, безалаберно, грубо, без всяких фамильярностей и учтивости, вытряхивали из мешков-штанов «самоваров» и ополаскивали от мочи, да и часто от сранья. Те кряхтели, но молча переносили «экзекуцию», не только не брехали, но даже старались не стонать. Замыв задницы калекам, упаковывали в прополощенную  одёжку, благо жарко на дворе, усаживали на подшипники и шли все вместе допивать пиво, догрызать вяленую рыбу.

Ах, как мне стыдно, что я в то время лишь украдкой подглядывал за всем этим, стыдливо отворачиваясь от обосраных обрубков Великой Победы. А ещё очень обидно, что государство в то время не смогло, быть может, не имело возможности обеспечить достойное существование этим калекам. Остаткам от некогда сильных и здоровых людей...

С дистанции десятилетий всё это кажется дикостью. Но... Так было...

Люди ещё долгое время после войны жили в землянках, бараках. Коммуналки, на которые любят жаловаться жители наших столиц, были недостижимы  в большинстве сёл, станиц, городов страны. На Дону, например, редкий хлев не пострадал от бомбёжек, а казацких куреней, хат и вовсе почти не осталось. Возможно, это странно прозвучит, но даже волки дохли от голода на выжженной земле от Волги до Дона.

Шли годы... Те обрубки-«самовары» стремительно старели или попросту сгорали. Но ещё долго их, обоссаных, вонючих, грязных, озлобленных, можно было встретить на окраинных базарах, в скверах. И нередко с ними рядом -  верные товарищи, и тоже опустившиеся, спившиеся... Без орденов, без рук, без ног.

А потом они ушли навсегда. Значительно раньше своих сверстников. Ведь мне, малолетке, было невдомёк, что эти ветераны-обрубки совсем пацаны, лишь на немного старше моего брата и отца.

Несколько позже ушёл и наш сосед дядя Петя. У того не было лишь одной ноги, а на левой руке сохранился один большой палец. Посему дядя Петя принципиально не хотел признавать себя инвалидом.

- Я же ещё скачу, хоть и на костыле, - бахвалился с некоторой грустинкой в голосе, - сам себя обслуживаю, ещё тружусь.

Не оформлял инвалидность, старался трудоустроиться и ему это часто удавалось, кормиться самостоятельно. Ведь, считал он, не следует напрягать Отечество, ему после войны и так не легко, и есть кому помогать. Вон сколько больных и сирых...

К чему я всё это вам рассказал? Вспомните, я уже приводил слова своего дедушки: «Не тот герой, кто медалями блестит, а кто кровушкой землицу полил...»

Вместо послесловия

- Опять что-то пишешь. О чём? - это меня моя супруга отвлекает от писанины.

- Про «самоваров» решил написать, как безногие на подшипниках и роликах шкандыляли по грязным базарам.

- Да, помнится, уже в семидесятых годах возле Сенного рынка такого калеку еле убрали с трамвайных путей. Абсолютно голый, обросший, страшно и грязно ругался, матерился: «Вы же всё у меня забрали: семью, руки, ноги. Даже возможность уйти из этой жизни украли! Падлы!» Милиция, толпа зевак, потом скорая...

Возможно, что это был один из последних «самоваров»...