В вагоне электрички было всего несколько человек. За окном, с яркими вкраплениями оранжевых берёз и клёнов, уже мелькали серые пригороды, а прямо под окнами тянулись такие же серые, отдавшие свой урожай, безлюдные огороды дачек. Вот уж точно, как и у Бунина*: «В полях сухие стебли кукурузы, следы колес и блеклая ботва…» Однообразная картина. Ехать почти с час, так что пока почитаю его стихи, а потом буду радовать свой глаз и душу разноцветьем, ведь скоро въедем в лес, а осенью он так красив!
«Осыпаются астры в садах, стройный клен под окошком желтеет…»
Нет, под такой заразительный смех вон тех девчушек читать стихи о грустной осени просто невозможно. Интересно, замечают ли они эту грусть? А, впрочем, помню… еще помню: в таком возрасте в душе всегда весна и лето… А помнит ли о «лете» вон тот старичок? И волосы белые, и бородка… поди, лет семьдесят ему. А читает без очков. Интересно, кто по профессии? Наверное, учитель… Однако, банально я - о нём. Что, раз с книгой, значит непременно учитель? А, может, слесарь, но читающий, думающий… как и вон тот мужчина, что смотрит в окно. И смотрит-то не отрываясь. Что видит? А, может, просто думает о чём-то своём? «Стройный клен под окошком желтеет, и холодный туман на полях
целый день неподвижно белеет…» А разве может туман… целый день? Что-то не то у Ивана Алексеевича. А, впрочем… или обаче, как мог бы он написать, если туман в низине, то… И чего тот, в окно смотрящий, обернулся, на меня смотрит? С кем-то перепутал? Но встал, идёт… ко мне:
- Здравствуйте.
Улыбнулся-то как тепло. Да кто же это?.. Ой, кажется…
- Саша, Вы?
Присел напротив, улыбнулся еще теплее:
- Узнали… Ну и слава богу.
Да, тогда почти сразу вспомнила его, хотя столько лет прошло! И потому, что среди моих записок о тех, восьмидесятых годах, есть и о нём, - редактируя их, перечитывала не раз:
«После пятичасовой записи спектакля вымоталась до чертиков! Стою на остановке, жую яблоко, - оператор Саша Федоров аж целый пакет принес из своего сада, - а тут подходит мужчина лет тридцати пяти в курточке, в шляпе и словно заморенный, - мелкое, худое, напряженное личико.
- Дайте яблочка, - смотрит хмуро. – Сегодня еще ничего не ел.
Когда вошла в троллейбус, подумалось: хотя бы не подсел! Но как раз рядом и сел. И сразу заговорил: проработал на Севере двенадцать лет и хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:
- Человек должен домой возвращаться... просто обязан, – в паузах хрустит яблоком и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: - Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал - отдай положенное, а не заработал... - кусает яблоко, вяло жует. - Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». - И вдруг повышает голос: - Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. - На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: - Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» - говорю начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. - Снова замолкает, словно устал: - Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, - опять говорит громко, с нарастающей болью и на нас опять посматривают, а он, словно не замечая этого, уже возмущается: - Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: - Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки в царапинах, мозолях и большой палец сбит, а остальные скрючены, как в судороге. - Думаешь, грязные? - замечает. - Да нет, вообще не отмываются. - И продолжает: - Так вот... Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! - выкрикивает с болью. - Ведь простудиться может на всю жизнь! А он... - закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: - А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! - Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. - Ладно уж мне... я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли... Так вот, ладно – я, а ей за что все это? - снова выкрикивает и на нас снова оборачиваются. - Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»!
Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается вниз. Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением поднимается:
- А на родину человек должен возвращаться, - словно закругляет свой рассказ. - Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать...
Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…»
А еще помню Сашу и потому, что снова встретила его почти через полгода на той же остановке и он рассказал, что живёт теперь в родной деревне и пробует заняться разведением и продажей скота, а местные власти не дают. «Но почему? - возмущался. – Ведь и мне было бы хорошо, и деревне». Тогда же я рассказала об этой встрече мужу и он, заинтересовавшись (ну как же, ведь тогда уже «дул ветер перемен!»*) поехал к Саше, чтобы написать очерк в его защиту. Да, так и оказалось, и уже местные колхозные «феодалы» через Обком добились, чтобы мясокомбинат не принимал скот начинающего фермера. И написал Платон очерк, но в газету его не взяли, - «Материал частный и слишком острый» - не защитил он Сашу. И пришлось тому бросить начатое дело. Вот с тех пор и стал он к нам заезжать-захаживать, - значит, была потребность излить душу тем, кто понимал и сочувствовал, - и всегда увозил с собой какой-либо томик рассказов или стихов, - «Для меня всё это незнакомо… - частенько слышали при этом, - но постараюсь понять».
И вот теперь мы сидим почти в пустом вагоне электрички. Да, годы берут своё, - постарел и, как говорила мама, «задубел» наш бывший гость, а лицо, еще храня густой летний загар, стало более напряженным, осунувшимся. Спросить, как и чем теперь живёт? Как-то неудобно вот так, сразу... Может, сам расскажет? И он, после нескольких привычных при таких встречах фраз, и впрямь заговорил:
- Да-а, расстался я тогда с вами… И знаете почему?.. Нет. Ну тогда…
Опустил голову, посидел какое-то время, словно вглядываясь в пол, потом выпрямился, взглянул в окно, в котором опять замелькали оранжево-веселые кроны леса:
- Вот и тогда осень начиналась, когда я…
Пристально посмотрел мне в глаза, и я прочла в этом взгляде вопрос, обращенный толи ко мне, толи к себе: а стоит ли дальше рассказывать? Но промолчала, по опыту зная, что случайные слова могут сбить рассказчика с взволновавшей темы.
– Ну ладно… - Саша махнул рукой и встал: - Перенесу свой рюкзак сюда и расскажу Вам всё, как на духу.
Медленно пошел по вагону, подошел к своему месту, хотел взять рюкзак, но, взглянув в окно, распрямился и стал смотреть туда, на лес, провожая уже замелькавшие темные сосны.
В те полуголодные девяностые Саша, приезжая к нам, всегда привозил или кусок сала, или цыпленка, аи его рассказы о житье-быть в деревне, были весьма интересны, особенно для моего мужа-журналиста, и после очередного его посещения Платон помещал материалы в газетах, ведь всё же гласность пробивала себе дорогу. Но с некоторых пор стали мы замечать в госте некую странность, а Платон даже стал поговаривать: ведь и не пьёт, а с головой у него что-то не так, всё кажется ему, что следят за ним гэбисты, ходят по пятам. Да и не только поговаривал, но и, как и всегда со своими друзьями, стал спорить с ним, уверяя, что всё это, мол, ерунда, что никому, мол, ты не нужен со своим фермерством, что гебисты за другими следят. Я же, кое-что зная о признаках паранойи, пробовала останавливать мужа: пойми, если будешь разубеждать Сашу такими доводами, то он скоро и тебя начнет принимать за гебиста, но Платон не слушал меня. А как-то, уходя от нас, Саша тихо сказал, что больше не будет нам докучать.
- Почему? Уезжаете куда-то? - спросила я.
- Да нет... - странно улыбнулся. - Но сказать не могу.
Однако, объявившись вскоре, попросил Платона, чтобы тот устроил его в газету.
- Ну, как же, Саша? – удивился он. - Вы же не знаете этой профессии... не работали никогда.
- Да, не знаю, - взглянул пытливо: - Но если порекомендуете, то возьмут.
Потом пришел с этой же просьбой еще раз, и тогда Платон сказал ему, что не может рекомендовать его и что пусть ищет себе работу по специальности, эксковаторщиком, на что тот бросил:
- Ну, значит и Вы - гэбист… как все.
И снова пропал… Но примерно через месяц позвонил: хочет прийти и поговорить именно со мной, попросить совета.
И сидели мы вечером на кухне, он все говорил… причем, отвечал на мои вопросы не как всегда, а медленно, словно взвешивая каждое слово, и говорил о том, что уже совсем отравлен его организм, что сестра и мать подсыпают ему в пищу отраву и поэтому сидит он на одной картошке, которую сам варит, что днем и ночью следят за ним гэбисты, и ему приходится ходить спать в поле, в стог сена. Вначале я слушала эти его признания молча, потом стала робко переубеждать, но от моих слов он становился только беспокойней, злее, поэтому стала лишь сочувствовать, но в душе, нарастая, уже метался страх.
И вот тот самый Саша теперь сидит напротив меня, облокотившись на свой большой рюкзак, а я спрашиваю:
- Что, снова продукты везёте из города в деревню, как в былые времена? А, впрочем, может уже не в деревне живёте…
- Да нет, в деревне, - улыбнулся, - куда я от своей Фроловки денусь?
- Но почему же… Многие деваются, так что было бы не удивительно, если бы и…
- Если бы и я? – прервал. – Нет, для меня такое исключено. Я навек прирос к своей родной деревне и ни на какой город её не променяю. Разве можно вот такое… - кивнул на окно, в котором, после вида темных полос перепаханной земли, вновь замелькала яркая пестрота осеннего леса: - променять на серые камни городов? – И посмотрел на меня вдруг потемневшими глазами: - Ну, если только вынудят,