Прихожу в этот небольшой сквер, примкнувший к рощице из старых деревьев, часто и почти каждый раз… да нет, без «почти», а каждый раз не могу избавиться от чувства, что здесь, под соснами и липами, я не одна, - кажется, что надо мной парят души тех, кто лежит… кто был расстрелян под ними фашистами в годы оккупации. Есть здесь и обелиск из черного мрамора со скорбной маской, возвышается тёмный Поминальный крест, и когда красные закатные лучи подсвечивают его, то вспыхивает чувство… Нет, не понять и не передать словами этого мистического ощущения, а поэтому замолкаю.
Но сегодня не пойду в рощу, а перейду в другой сквер, который – напротив, и он разбит относительно недавно в память жертвам Чернобыля.
День солнечный, тёплый! Но уже оранжевые листья - на дорожках, да и клёны, липы рыжеют. Как же контрастируют их увядающие, но еще яркие уборы с изумрудом травы! Ляпота! Но мало кто видит эту красоту. А, впрочем, здесь всегда мало людей, только у памятника иногда кто-либо посиживает, - огромный треснувший земной Шар, всегда пробуждающий во мне тревожные мысли... Может, и вон тот мужчина, сидящий напротив него, думает так же? Опустил голову, рядом на скамейке – красные гвоздики и три розы… и все почему-то разные. Странно. И почему три? Ведь обычно принято приносить чётное количество, да и почему не возложил сразу? Но кажется, смотрит на меня… и так упорно. Встал, шагнул навстречу:
- Ты?..
- Ой, - вздрогнула от неожиданности: - Антон?
- Ну, здравствуй, здравствуй. Как же давно не виделись! Но ты почти не изменилась. Всё такая же…
- Ладно, ладно, не надо комплиментов, лучше расскажи каким ветром тебя - к нам, в наш тихий край из шумной Москвы?
- Да вот… Пришел, чтобы вспомнить, поклониться…
И жестом пригласив сесть, взглянул на свои цветы, протянул к ним руку, но не прикоснулся.
- Ты как-то связан с этой трагедией? – кивнула на памятник.
Грустно улыбнулся:
- Да… Пришлось тогда побывать в тех местах.
- Газета командировала освещать события? – улыбнулась с лёгкой усмешкой.
- Да нет, взял отпуск и поехал…
- Не испугавшись радиации?
Взглянул… нет, не взглянул, а посмотрел с лёгким упрёком:
- Как было можно? Ведь там столько людей уже работало? - Помолчал, снова взглянул на цветы: - И стольких потом не стало.
Мимо нас, громко смеясь, прошли подростки, - здесь, рядом техникум, наверное, учатся там, - и Антон, проводил их взглядом:
- Не дай Бог, чтобы им такое выпало.
- Да уж… Даже мы тогда не знали, что можно есть, пить?
Но он, не ответив на мою реплику, встал, сделал несколько шагов к Шару, постоял, снова присел.
- Понимаешь, все тревоги издалека ничего не стоят по сравнению с теми, что пришлось пережить… - И усмехнулся совсем грустно? - И не пережить тем, кто тогда попал туда, на место аварии.
- Может, расскажешь что-то? – спросила робко.
- А нужно ли тебе это? – усмехнулся. – Ведь если расскажу…
- Пожалуйста, расскажи... – уже попросила.
И он уловил непритворность моей просьбы:
- Ну что же, слушай. Тем более, что и мне хочется… просто необходимо хоть немного выговориться.
Он протянул руку к цветам, на какое-то мгновение задержал её над ними, взял алую розу, а я спросила:
– Скажи, а почему они не одного цвета?
. – А потому, что… - И умолк, глядя на цветок. Но вот чуть заметно улыбнулся, взглянул на меня: - Об этом – позже. А вначале расскажу тебе о том, что увидел, когда приехал в Киев. И самое первое впечатление ждало на вокзале… тревожное от необычности: встречающих почти не было, а рядом машины поливочные утюжили и утюжили улицы...
- Страшно стало?
- Да нет, тогда страшно не было, - положил розу на гвоздики. – Но когда подъезжал к Зоне, как её называли, то стало весьма и весьма неуютно. – И Антон даже слегка дернул плечами: - А поселился вместе с теми, кто приехал на ликвидацию последствий взрыва, в палатках...
Удивлённо взглянула:
- А почему не у родителей? Ведь они в Припяти жили?
- Да, там. Когда потом забрал их к себе в Москву, то они-то и рассказывали, что тогда, в первый день, дети в школу пошли, а в двух километрах еще реактор горел, зеваки на пожар с возвышенности смотрели. В общем… – Хотел встать, но лишь махнул рукой: - Понимаешь, и сейчас не могу совместить это… эти несовместимости: чудовищную опасность свершившегося и привычную жизнь людей. Ведь только позже эти два ощущения срослись, когда всё определилось как смертельная угроза и по зоне начали носиться брошенные лошади, стали отстреливать собак, кошек…
Почти вскрикнула:
- Зачем? Зачем отстреливать, Антон?
- А чтобы не мучились от лучевой болезни, чтобы сразу…
И, глядя на земной Шар, который под уже косыми лучами солнца стал чуть красноватым, умолк. Потом, словно желая этим смешком сбросить тягостные воспоминания, усмехнулся:
- Ну, вот… А главной задачей тогда было перекрыть каналы реки Припять. На Камазах возили землю, мелкие ракушки и засыпали ими, чтобы радиация не плыла дальше. А еще привозили фильтрующий туф, ме-елкие такие камешки. И сами-то по себе они серого цвета, но когда их ссыпали в воду, то становились небесно-голубыми. – Взглянул на меня: поверила ли? - Ну, а первым делом разведывали на предмет радиации населенные пункты, дороги, территорию АЭС и отмывали те места, где скапливались люди.
- И у нас… - оживилась я. – Помню, к нам приезжал нештатный корреспондент с юга области, так рассказывал, как и его машину мыли.
Но Антон вроде бы не услышал меня.
- А еще составляли карты зараженности и если уровень радиации был больше семи миллирентгенов в час, то село выселяли, а если чуть меньше… Ну, мол, живите пока. И странно, радиация эта была участками. Помню иду через лес, всё зеленое, яркое и вдруг – деревья совсем рыжие! И ни мух, ни комаров и тишина зловещая! – Помолчал, вздохнул: - А еще один дед рассказывал, как в его деревне вдруг утром выпал зелёно-голубой туман…
И Антон взглянул на меня: верю ли?
- Да-а, - только и сказала, дав понять интонацией, что верю каждому слову.
- Ну, ладно, лучше буду тебе о том, что сам видел, о самой АЭС. Представь себе: огромное здание метров в восемьсот и тот четвёртый энергоблок… развалом его называли, как пасть чудовища! И в этой пасти работают люди, отбойными молотками дробят куски затвердевшего бетона, строят разделительную стену между четвертым и третьим блоком, чтобы прикрыть пульсирующий радиационный вулкан…
- И всё это вручную?
- Да нет, техники сразу много появилось и для её работы там же смонтировали электроснабжение. Погрузчики от «Пинкертон», бетононасосы «Путцмайстер, а из Германии огромный самоходный кран «Демаг» привезли. - Криво усмехнулся: - Правда, отказались прислать специалиста для его наладки, так что нашим пришлось с ним разбираться. – И снова смешок: - А, впрочем, начальство старалось не пускать иностранцев в Зону, чтобы меньше знали о масштабе катастрофы.
- Да не только от иностранцев скрывали масштабы, но и от нас, - тихо поддержала, - нам тоже ничего не говорили, хотя мы от Чернобыля относительно недалеко…
И снова вроде бы не услышал.
- А Челябинский завод прислал радиоуправляемый бульдозер для работы на крыше, должен был скидывать обломки на дно реактора. Ну, опустили его с вертолета на крышу и как не нажимали кнопки, он так и не заработал, радиация все настройки сбила, вот и пришлось людей на крышу по-разному поднимать, как раз Никола там работал. - Антон посмотрел на цветы, хотел взять оранжевую розу, но не взял: – Ладно, о нём потом, а сейчас… - И снова взял алую: – А эту я принёс Сашке пожарнику, тушившему пожар над взорвавшемся радиатором. – И чуть распустившийся бутон заалел меж его ладоней, а длинный стебель словно потянулся к земле. – Мы с ним росли вместе, дружили, потом я уехал в Москву учиться на журналиста, а он остался в Припяти. – И снова помолчал, взглянул на меня: - Даже и теперь… в горле ком, когда вспоминаю о о нём. Ведь как же тогда он был счастлив! Женился на любимой Ленке, только-только сын родился и как раз в тот день собирался её с малышом к матери в деревню везти, а тут… Потом она рассказывала, как металась возле больницы, вокруг которой оцепление из милиции стояло и её туда не пускали, машины пожарные, скорой помощи… - Бережно опустил розу на гвоздики: - А ведь людям вначале не говорили о радиации, только предупредили, чтобы готовили вещи теплые, мол, отвезут всех в лес, в палатках жить будут. И многие даже радовались, что майские праздники в лесу встретят, готовились там шашлыки жарить... - Антон встал, прошелся туда-сюда, но сел.
- А что же с Сашкой? – тихо спросила.
- Понимаешь, ведь я потом был на крыше взорвавшегося энергоблока и пробовал себе представить куски развороченной арматуры, обломки графитовых стержней, копоть от горящего битума… крыша-то станции им была залита, и они со шлангами - по нему, по расплавленному, как по смоле, сбивая пламя, сбрасывая горящий графит ногами… - И мне показалось, что Антон вздрогнул… а, может – я? - Когда потом я ходил к Сашке в Клинику острой лучевой болезни уже в Москве… их же туда… всех двадцать восемь пожарников самолётом привезли, то спросил: «Понимали ли вы, что это смертельно?», а он ответил: «Нет. Мы просто тушили.» И уже на другой день умер первый из них, а через четырнадцать дней и мой Сашок.
Антон встал, взял гвоздики и алую розу, подошёл к треснувшему Шару, положил цветы, постоял с минуту, подошел ко мне:
- Знаешь, не повидав всего этого, невозможно представить насколько было непросто ликвидаторам пытаться прикрыть пульсирующий радиационный вулкан. А люди приезжали, было много и так называемых партизан со всего Союза, работали в четыре смены, по шесть часов. Правда, начальники следили за бэрами, кто набрал 24 рентгена, уезжай, но... Неясность обстановки, нервозность, тревоги реальные, мнимые… - И взглянул на небо: - Кстати, кажется скоро дождь будет, смотри какая туча к нам спешит!
- Да-а, - взглянула и я. – А у нас зонтов нет.
Усмехнулся:
- Да ладно, дождь – не радиация, а вот тогда… Помню, женщина пожилая сидит возле дома и из бутылки пьет что-то темное. Подумал, что квас. Подошел, спрашиваю: нет ли лишнего? А оказалось, что пьет разведенный йод. «Сынок, ведь говорят,