ЖИВАЯ, НО МЕРТВАЯ (роман)

остаться в живых, то не на долго: на перекрестке переулка Светлого с улицей Потемкина докажет бренность бытия упавший на голову кирпич-шамот. Вот и говори после этого, что под ноги смотреть надо, если смерть сверху пришла. «Хуже уже не будет», - подумала я и, осмелев, сказала:
- Хорошо, голубчик, я подожду у нее в кабинете. У меня только к вам одна маленькая просьба: не говорите Евгении Георгиевне, что я уже здесь… Пусть это будет для нее маленьким сюрпризом. Так надо.
Охранник улыбнулся.
- Проходите уж. Я вас не видел; да и в журнале вы не записаны… почему-то, ха-ха-ха!
Я подмигнула ему, но вспомнив, что в очках и сквозь темные стекла он навряд ли это оценит, решила улыбнуться. Засим я пошла наверх.
Конечно же, дожидаться госпожу Онуфриеву я не собиралась, и поэтому направилась прямиком в дамскую комнату. В самой комнате, как и в кабинках, никого не оказалось. Тем лучше: не придется изображать приступ хронического цистита.
Вот бывает же такое иррациональное восприятие, когда получаешь великое удовольствие оттого, что что-то до сих пор сломано, что-то не работает и что-то еще не починили и черт знает, когда починят. Вот и я, прочитав на двери крайней к окну кабинки знакомое мне уже объявление «Не работает! Пользоваться запрещается!», в очередной раз испытала величайшее удовольствие. Чинить туалет здесь явно не торопились: или на его починку в этой конторе не было денег (что сомнительно), или налицо традиционный подход сантехников и слесарей к выполнению своих обязанностей (этот вариант, на мой взгляд, ближе к истине). Тогда спасибо сантехникам. Как только выйду отсюда, обязательно подыму стакан апельсинового сока и в честь них скажу тост. Так держать! Не попирайте традиции, друзья!
Аккуратным образом я высвободила подвижную часть золотистого шпингалета, открыла дверь, зашла в запретную зону и заперлась изнутри с помощью такого же шпингалета. Далее я отмела все эстетические, гигиенические и моральные предрассудки и уселась на расколотое биде. Как и следовало ожидать, оно оказалось холодное, даже сквозь твидовые брюки я почувствовала неприятный холодок. Так я ерзала минуту-другую, в итоге мне надоело и я пришла к выводу, что лучше было бы что-либо подложить под мое мягкое место (дабы окончательно его не застудить). И не нашла ничего лучшего, чем положить на это самое биде свою спортивную сумку.
Я вынула из сумки фонарик (чтобы он не причинял мне неудобства, да и в опасениях его раздавить) и аккуратно определила его на сливной бачок. Затем гармошкой сложила сумку, приложила к биде и села вновь. Так оказалось гораздо лучше, и я успокоилась.
Я посмотрела на часы: 17.15. Через пять минут для служащих Семиной конторы настанет конец рабочего дня. Через те же пять минут официально затикает мое рабочее время. Из коридора  уже доносились голоса обеих полов. Хихикали девушки, хохотали женщины, а между этими двумя проявлениями веселья басили и баритонили мужчины, - видимо, остроумили.
Голоса, смешки, хохот появлялись откуда-то из глубин коридора, мягко ступали по линолеуму, спускались по лестнице, становились все тише, тише, и уже внизу захлебывались и угасали вовсе.
Я облокотилась на колени и ладонями подперла голову (держать осанку было лишено смысла: кроме мух, изредка залетающих удостовериться – не надумала ли я, меня все равно никто не видит.)
Скучала.
Спокойствие улетучилось так же быстро, как и пришло. Частое биение сердца прогнало скуку. В направлении моего пристанища кто-то шел. Я поневоле выпрямила спину. Как в школе, бывает, напрягаешь спинку, заслышав шаги строгого учителя, - вот-вот он зайдет в класс. Напряглась и я.
Два женских голоса о чем-то беседовали. Не могу сказать, о чем конкретно, так как нельзя было разобрать слов. Когда собеседницы поравнялись с дверью, ведущей в мои временные покои, я услышала громоподобный голос – так же женский, принадлежащий какой-то неизвестной бабе:  
- Гения Оргиевна! Гения Оргиевна! Постойте!
Она топала так же, как и кричала,– громко. Когда она подбежала примерно к тому месту, где остановились «Гения Оргиевна» со своей спутницей, и остановилась возле них, то из-за тяжелой отдышки что-либо добавить уже не смогла. Я слышала, как она жадно дышит, как сопят ее отекшие жиром легкие, и неудачные попытки что-то сказать в результате приводили только к бульканью и сиплому свисту.
- Что случилось, Фрида? – с ноткой недовольства спросил знакомый голос госпожи Онуфриевой.
Горластая баба еще чуток подышала и начала говорить, чередуя короткие фразы такими же короткими вздохами.
- Слава богу, застала… Опоздала я малость… Гения Оргиевна, голубушка… можно я завтра… с рану, с поутру приду… полы помою?..
- А я-то здесь при чем?! – сказала Онуфриева. – Я тебе не указ: у тебя свое начальство вон есть. Иди в АХО, и проси, - хоть пряники к чаю.
Госпожа Онуфриева была явно раздражена.
- Дак нету их, - сказала Фрида и как будто хлопнула в ладоши. – Ушли… Говорю ж: опоздала я. Гения Оргиевна, голубушка, бежать мне надо – работать: полставки горят… А здесь-то я утречком да и помою… Пустите, а?
Знала, наверное, Евгения Георгиевна, по собственному опыту знала, что такое работать на двух работах, да еще на полставки, иначе бы не сказала нижеследующих слов; потому и сжалилась над полотеркой Фридой:
- Беги уж, туши свои полставки, - строгим голосом, но без брожения, сказала она. – Да только смотри мне – не подведи. К утру чтоб все блестело. Не мое это право, Фрида, отпросы твои утверждать; под свою инициативу отпускаю.
Полотерка воодушевленно стала клясться и божиться, что непременно не подведет и сделает все так, что и «краснеть голубушке за нее не придется», и с неменьшим упрямством начала было благодарить «Гению Оргиевну», но та слушать не стала и бесцеремонно прервала речь говорившей.
- Ну, все, хватит. Ступай. Не до тебя мне. А то с тобой так и описаться не долго.
После ее слов и я чуть не описалась: со слабым писком отварилась дверь, в которую еще так недавно зашла я. Об кафельный пол со звоном ударил металлический наконечник туфельной шпильки, потом еще и еще раз; было так же слышно, как вслед туфлям шаркает другая – писклявая, но более мягкая обувь, на каучуковой подошве. Мысленно повторяя одну и ту же молитву (Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших), я притаила дыхание, и, как серая мышь, заслышав поскреб кошачьих коготков, затихла.
Звон полиуретановых набоек проследовал в соседнюю со мной кабинку, прекратился, и тут же послышался нервный шелест трикотажа. Считаю совершенно излишним вдаваться в описание последующих звуков – какофония, да и только, но вот сопутствующая им живая речь повергла меня в шок и даже парализовала (правда, ненадолго), потому и привожу:
- Катя, закури мне сигаретку, - сказала моя соседка, справляющая нужду (это была г-жа Онуфриева).
Услышав ее просьбу, я вздрогнула, что было сил стиснула зубы, вся сжалась, зажмурилась, и почувствовала, как сделалась какой-то очень крохотной и вот-вот провалюсь в биде. Евгения же Георгиевна еще что-то добавила к своей реплике, но вот понять смысл сказанного я уже не могла.
Из оцепенения меня вывел незнакомый доселе голос онуфриевской попутчицы, которая в свободную кабинку не зашла, а осталась стоять вовне, не далеко от меня, где-то у окна.
- Хорошо, - сказала моя тезка. После чего я услышала, как щелкнула зажигалка, услышала протяжный выдох и почти сразу услышала ароматный табачный дым. – Да-а, - протянула она, - работенка у тебя, Женька, не позавидуешь… Так на чем я остановилась?..
По соседству опять зашелестел трикотаж. Забурлила, заурчала, а потом и захрюкала в унитазе водичка. Затем скрипнула дверка и под цокот туфель главбух ответила:
- На «всем сиреневом».
- Точно!.. Так вот, Женька, представляешь? – у него там все сиреневое, буквально: салфетки - и те сиреневые, честное слово! Не кафе, а сказка! Но это не главное. Главное – это Артем (так он себя представил). Мужчина, я тебе скажу, - эксклюзив… с потенциалом на три тысячи шестьсот двадцать пять процентов.  
- Что? – не поняла тридцатипятилетняя «Женька».
- Это я так, образно. Короче, Жень, аналогов твоему мужчине я еще не видела.  Единственный, в своем роде.
- Моему? – удивилась «Женька».
- Да! да, Женька, твоему. Ну как ты, дуреха, не поймешь, что это твоя судьба! Красивый, богатый (увидишь его машину, поймешь, что не вру), умный… воспитанный, в конце концов. И этот мужчина сказал мне вчера, что он от тебя без ума; говорит: «увидел и полюбил» (так и сказал); еще что-то не по-русски брякнул, а потом перевел: «все влюбленные безумны» (это он про себя). Скажи, красиво?
- Omnis amans amens, - задумчиво произнесла Онуфриева.
- Во-во, точно, так и сказал!.. Умная же ты баба, Женька. А вот глупость можешь сделать, если сегодня с ним не встретишься, непростительную глупость.
Тезка ненадолго замолчала (наверное, для того, чтобы затянуться) и продолжила свою проповедь неожиданным  вопросом.
- Вот скажи мне, Женя, чем ты лучше меня?
- Это ты к чему?
- А к тому, что вчера, в кафе, Артем не одарил меня ни одним, даже самым невзрачным, комплиментиком, и это учитывая то, что перед ним сидела я, - красивая, сексуальная, кокетливая и, что уж там скрывать, слегка озабоченная блондинка. Да он ко мне даже не приценился! Ни разу!.. Зато тебе досталось.
- В смысле? – опять не поняла Женя.
- В хорошем. Он весь вечер только о тебе и тараторил. Весь вечер. Расспрашивал, восхищался; умолял, чтоб я вас познакомила, свела. Артем даже сказал, что если ты с ним не захочешь встретиться, то он тебя украдет. И поверь мне, Женька, это не блеф: по всему видно, что он человек слова; у него глаза, знаешь ли, решительные такие – человек-поступок… Напоследок этот человек и говорит мне: «прошу тебя, Катя, будь проводником моей судьбы». Говорю же тебе: это серьезно.
Говорившая откашлялась и продолжила, но уже менее доброжелательно, более с завистливой интонацией и даже с некоторым вызовом в голосе, с апломбом.
- Весь вечер тараторил: и все о тебе, про тебя, для тебя, без умолку. А на меня – ноль внимания. Я даже тогда засомневалась сгоряча: вообще – баба я или нет? А знаешь, почему?.. Зато я знаю!  Он не видел во мне женщину. Он был вежлив со мной, прям, раскован, и, тем не менее, ни тени смущения! Так, как он со мной, общаются или мужчины – друзья или мужчины – деловые партнеры, только эти категории и все; это хамство. Но я-то не мужчина! Я – женщина! И не просто женщина, а женщина, о которой этим кобелям помечтать – и то удовольствие. Вот только этот ферзь, Женька, не в их числе. Он осо-о-бый. И твой. Представляешь, это первый мужчина за всю мою сознательную жизнь, который был со мной сух, беспечен и не хотел со мной переспать, - первый! И знаешь, что я тебе скажу, - по секрету, конечно, - несмотря на всю его сухость, я стала мокрая, как губка (ты меня понимаешь): от такой несправедливости я возбудилась.
Воцарилось кратковременное молчание. Я молчала по определению; та, которая Катя, разумеется, думала о чем-то не совсем праведном; Евгения Георгиевна что-либо вставить не нашлась. За тезку мне стало стыдно безумно, и в стыде я зашлась румянцем. «Позорит мое светлое имя, - сидя на биде, подумала я в праведном