Возле ада

шириной основания подобные холмам. Кирпичные, бетонные, железные, с лестницами и без, украшаемые флагами по праздникам, и гирляндами на Новый год. Дымят на открытых пустырях, парят на огороженных заводских территориях. Сами печи в аду.
«Экология – швах, конечно. Но ЛА тут ни при чём, иначе у стариков бы прогрессировал, а это заболевание косит почти всегда средний возраст, у молодых бывает».
Его с Агнищевым-то не вдруг связали, потому что в самом городе ЛА не зафиксировали ни разу. Но действительно, все заболевшие местные, либо побывали здесь.
Раньше людей с приступом ЛА в пригороде находили. Да там и закапывали поглубже, от греха. После того, как железная дорога на четыре стороны света раскинулась, синдром ЛА успевал разъехаться на закорках своих носителей по всей стране и за её пределы.
«Между прочим, с радиационным фоном в Агнищеве всё прекрасно! Сколько раз приезжали замерять в воздухе, в стоках, и ничего! А если несёт чем, – окей, несёт, – лишь дымом и тухлятиной, палёным всяким».
Правда, этих замеряльщиков всякие шарлиэбдо с рожками изображали, подписав: у нас тут своя атмосфера...
«И чо? Америку открыли? Ржака. Все знают, как такие дела делаются».
 
 
Тоннель. Плавное замедление... Приехали.
Громкоговоритель исторгнул несколько фирменных нот гимна, микшированных с блеяньем, треском пламени и бульканьем котла.
Металлический голос:
– Агнищев приветствует жителей и гостей возле ада!
Живой, бойкий:
– Семечки! Пирожки горячие!
Возле ада время, определённо, стоит на месте.
 
 
Выход со всех приходящих поездов на подземную, нижнюю платформу. Как бы заведомо с расчётом на гостей, приехавших в одну сторону. И таковые были в количестве. Ангищенский район испокон веков – зона лагерей. В самом городе находится исторический памятник, поныне действующая пересыльная тюрьма. Её клиенты, пригнувшись, руки за голову, трусцой бежали на Ноль Сортировку в пустые отцепленные вагоны, ждать ночной подкидыш, адский поезд.
По традиции в Агнищенские зоны человеческие поезда не ходили, у них даже ворот наземных нет. Лагерные, это не человеческие дела.
При всём при этом, закрытой зоной Агнищев никогда не был. Приезжайте гости дорогие. Только чего туристам здесь смотреть? И журналистам лясы точить не с кем. Ад, он под землёй.
 
 
В местном колорите, ясное дело, были свои ужастики, но не синдром ЛА.
Такой ужастик, к примеру...
Из центра платформы к трамваям вела, проклинаемая старухами, чугунная лестница. Рядом с ней полз древний эскалатор, редко работающий.
Утверждали, что если встать на эскалатор в неподходящее время, неважно, сколько на твоих часах, но... – ровно тринадцать секунд! – по неведомому смертным, настоящему адскому времени, ууу... Эскалатор, едущий вверх, привезёт тебя вниз! Не поймёшь, не заметишь как. В ад увезёт. Не ночью, а белым днём. И пропадёшь там, и не вернёшься. Чтобы избежать этого риска, пугая друг друга, ребятня бегала по лестнице. Но и про неё кое-что рассказывали.
 
 
Эскалатор, чудо, работал. Ноги сами несли к лестнице, сопротивление бесполезно. Газетный ларёк... Рядом торговка в пуховом платке летом и зимой.
– Сосиски! Пирожки горячие! Ой, Ромка, что ли? Ромка!
– Тёть Нин!
– С поезда? Голодный? Бери пирожок...
– ...не-не.
– На, держи, только с утра нажарила!
Вкусный. С мясом.
 
 
3.
«Вот я и дома. Нежданно-негаданно. Господи да что со мной? Я же вырос тут, в этом же коридоре играл, этими же... Отрубленными ручками».
Трясло так, что поскрипывали пружины раскладушки. Ржавое старьё. Ещё когда дядь Валер приезжал, на ней спал, ногами под кухонный стол, чтобы в сортир можно было пройти.
«Я замёрз, наверно. В вагоне отопление шпарило. Колбасит, как при гриппе. Ручки те самые, можно подумать, в кладовке лежали. Почему они не гниют, кстати? Высыхают, сморщиваются, темнеют. Ногти длинные становятся, как будто кисти отрублены у злых маленьких фей, но не гниют, почему?»
Пахло щами.
«У батареи капуста киснет, и тесто дрожжевое поднимается к завтрему. А всё оно кажется, будто плотью мёртвой тянет».
Малявка спать легла, Игнатку домой увели, за дверью остался его световой меч, спиртовка без керосина, кастрюлька игрушечная и в ней настоящие ручки.
«Тесто на пироги с мясом, угадал. Тёть Нина, когда мясную вырезку приносила в пятницу, то всякий раз и ручки новые высыпала на стол, копытца, хвостики: «На те, Ромка, на баловство». Первая игрушка после мячика с полосками. На меня ещё все ругались, что я, как соску, их в рот тяну, вместо неё. Да не очень-то и ругались. Между собой только перебрёхивались, никто не отнимал, господи».
 
 
Вчера после обниманий на крыльце, вошёл и офигел: под лестницей племяшка его, Серафимка с Игнатом, соседским пацаном, из обрубков «суп варят». Рядом самокат валяется, надпись на руле «Super», вертикально "STELS", ибо – что за интерес мальчишке кашеварить? Он покрошил врагов в капусту, и теперь наблюдает за несуществующим огнём под кастрюлькой. Важный такой, матёрый такой.
– А! – заверещала изобретательная Серафимка, заглядывая в кастрюльку, и лупя по ней поварёшкой. – Они пытаются собрать из себя мега-бойца!
Пнула варево, суп выплеснулся, ручки разлетелись. Лазерный меч в руках героя рубил с новой силой.
– Глянь, Ромка, племянница-то твоя как подросла!
Он кивнул, и подбородок неожиданно упёрся в костяшки рук, сцепленных под горлом. Что за чёрт.
«Тёть, дядь, баб, дед... Все тут родня на каком-то киселе. Я уж и забыл, кто кому тёть-дядь конкретно. Я, походу, малявке этой».
– Прям невеста.
– В город-то заберёшь после школы, коль надумает там куда поступать? Обзавёлся хоромами царскими?
Отец вмешался:
– Не рано загадываешь? Баба ты неумная, ещё дожить надо.
Постарел отец.
 
 
Ночь. За стенкой шепчутся:
– ...к Наташке на могилку отправится, я тебе говорю, затем и приехал...
– ...пс, очень надо ему! Да он мать-то и не помнит, на похоронах не был. Как померла, уж три года прошло. Как жила, так и померла, пьянь такая. Ромка видел-то её в детстве трезвой пару раз. То в больничке лежит с циррозом своим, с гепатитом, то в больничке работает. А что, санитарки всегда требуются. Если б она с каждым приезжим не мутила, так может и на сына бы время нашлось. Всё убежать пыталась. Да кому она там нужна, кому мы все нужны.
– ...с мясокомбината ушла, – поддакнула тёть Люда. – Запила тогда по-чёрному, помнишь? Вместе вы гудели. Я тебе не в упрёк. А затем и с кроличьей фермы ушла. А уж там не в пример платили. И крольчих шкурок завались...
– ...ох, уж да.
– ...как это её угораздило? Уж какую шапку она себе тогда пошила! Полушубок-то какой! И Ромку не надо было ни с кем оставлять. С собой брала, он играл с крольчатами, грузить их помогал в вагоны. Маленький был, а толковый! Сена им клал в ящики.
– ...Ромка-то навряд ли помнит, мал тогда был. И чего ушла?
– ...а чему и удивляться? Ты-то не знаешь, а я знаю, рядом жили. Наташкин дед, Семёныч, он какой охотник заядлый был! И отца, и внуков так воспитывал: и на зверя ходить, и поросят резать, что б всё видели как есть и сами умели, что бы могли, рука не дрогнула. Но Наташка-то – девчонка. И разница по возрасту с ними. Отец зимой тогда Наташке зайца недобитого принёс, подранка... Когда она всё горжеточку, как у соседки просила... На мол, доча, сделай сама, ошкурь, мы выделаем. Тогда с ней первый припадок и случился. В Козлецы её тогда отправили на лето, и вроде как, осенью уже и забыла, да не только зайца, а всё.
– ...прямо-таки, всё!
– ...врать не стану, что вот в голову её заглянула. Только помню, что таблицу умножения мы вместе учили, а в сентябре она ни гу-гу. Ни пятью пять, ни дважды два! Мне мать тогда велела: «Ну, зайди к Нечаевым! Поиграй с Натахой, позанимайся чуток. Не второй раз ей заново в школу идти». А мне по душе не очень, мне бы на речку, на рынок и то веселей. Наташка, она не то, что смурная или дикая стала, а наоборот, прозрачно так смотрит. Ты ей одно говоришь, она соглашается. Наоборот, противоположное тому говоришь, опять соглашается! Не в издёвку, нет. Как с ней и быть? Сама-то больше молчком. И подросла, не изменилась. Чего ты женился-то на ней? Теперь скажи!
– ...может, за то и женился.
«Люда права, как всегда. Хорошо, что отец с ней сошёлся. На кладбище я не собирался, зачем приехал, не знаю».
 
 
Прислушался и, как в детстве, звук ада почудился из-под земли. Неопределённый звук, послушный воображению... Булькает-кипит, а то крик чей-то... Огонь потрескивает, будто новый костерок разжигают, а то, как ветер огненный проносится с шумом... И всегда звук поезда...
«Фантазия? Но ведь ад же действительно там. Как забыть? Как тут не пофантазировать немного».
 
 
Такое нередко бывает: за мать, да и за отца внука любили две бабки. А друг дружку терпеть не могли! Обе жили не то чтобы в пригороде, но на двух противоположных окраинах. Огороды, речки, каникулы, пирожки... Одной нет уже, вторая древняя совсем. Марь Лексеевна.
– ...ну, если захочет, можно и на кладбище заехать...
– ...как захочет. Проснётся, ты не копошись долго-то, сервиз в сумке, картошки я наварю, перекусили и поехали. Не ближний свет, когда ещё доберёмся. Лексеевна будет рада, хоть повидает его, а то каждый день: «Не прислал ли письма? Что-то, важное, – говорит, – у меня есть сказать для него».
- ...я говорю: «Лексеевна, так сама напиши! По интернету-то я в тот же день перешлю Ромке! Напиши, чтоб приехал. Тебя авось послушает!» Старая, а упрямая как осёл, головой мотает: «Нет, говорит, зачем его звать? Не нужно этого, совсем даже не нужно. Но вот если приедет, Ромка сразу к ней, вишь ли, появиться должен. «Как приедет, пусть разом, перво-наперво ко мне зайдёт!» Чего там важного, а? Повидать охота, вот и вся важность!
– ...эт да, повидает напоследок.
– ...ну, что болтаешь? Ещё нас переживёт. Любите вы, бабы, всех заранее хоронить.
– ...так ей ж без году девяносто! Дай ей, конечно, ещё столько, дай ей бог...
«Опа, у Марь Лексеевны именины. Как я вовремя, как она там. Без году девяносто...»
 
 
Утреннее солнце на досках по-деревенски крашеного пола.
Не колбасит, отпустило.
Зевнул во всю пасть:
– Где у вас тут коробку конфет купить?
Из-за стены:
– Проснулся? Утречко доброе! Ничего не надо, всё припасено у нас, честь по чести вручишь!
– Нет надо! Болван, забыл, не подумал вообще.
– Тогда у рынка, на пятый трамвай пересядем, там и купи. Где-где, в Агнищеве сроду ничего не менялось.
Что верно, то верно.
 
 
4.
Скатерть клеёнчатая, вытертые углы – деревянная столешница. Забыл уже, что такие потолки бывают, как будто на голове лежит, и балка макушкой чувствуется.
– Чайку и в дорогу! Расскажи чего-нибудь, Ромка, сидишь, молчишь. Он, глядь, зуб какой отцу сделали! Недорого! Я кур забила пяток, а Катерина добавила, – хлопнула отца по рукаву, – покажи.
Отец усмехнулся и мотнул головой.
– Упрямый! Смотри у меня, о, два таких!
Оттянула верхнюю, уже накрашенную помадой губу. Матернулась, виновато стрельнув глазами, словно при малом ребёнке, и принялась обратно помадиться.
Новый резец и клычок выделялись округлой белизной между соседними зубами.
– Металлокерамика... На конус тебе чёт как-то странно их сделали. Кусать ими удобно, тёть Люд?
– Не керамика, Ромка, настоящие! Удобно. Когда отрастают, я подпиливать хожу. Мне-то бесплатно ставили. Добровольцев набирали тогда. Кое-кто