"...К осени 1944 года, как я уже говорил, запахло окончанием войны. На это
указывал и характер прибывающих людских пополнений. Людей в стране уже не
было. Готовилась мобилизация 1927 года, то есть 17-летних юнцов. Но нам и
этого пополнения не обещали. От 4-го Украинского фронта требовали изыскания
людских ресурсов на месте - мобилизации воюющих возрастов на Западной
Украине, вербовки добровольцев в Закарпатье и возвращение в части
выздоравливающих раненых и больных. Нехватка людей была столь ощутительна,
что мобилизацию превратили по сути в ловлю людей, как в свое время
работорговцы ловили негров в Африке. Добровольчество было организовано
по-советски, примерно так, как организуется 100 процентная "добровольная"
явка советских граждан к избирательным урнам. По роду службы ни
"мобилизацией", ни вербовкой "добровольцев" мне заниматься не приходилось,
но из дивизии выделялись войска в распоряжение мобилизаторов и вербовщиков
"добровольцев" и, возвращаясь обратно, офицеры и солдаты рассказывали о
характере своих действий. Вот один из таких рассказов. "Мы оцепили село на
рассвете. Было приказано, в любого, кто попытается бежать из села, стрелять
после первого предупреждения. Вслед за тем специальная команда входила в
село и обходя дома, выгоняла всех мужчин, независимо от возраста и здоровья,
на площадь. Затем их конвоировали в специальные лагеря. Там проводился
медицинский осмотр и изымались политически неблагонадежные лица.
Одновременно шла интенсивная строевая муштра. После проверки и первичного
военного обучения в специальных лагерях "мобилизованные" направлялись по
частям: обязательно под конвоем, который высылался от тех частей, куда
направлялись соответствующие группы "мобилизованных". Набранное таким
образом пополнение в дальнейшем обрабатывалось по частям. При этом была
установлена строгая ответственность, вплоть до предания суду военного
трибунала, офицеров, из подразделений которых совершился побег. Поэтому
надзор за "мобилизованными" западно-украинцами был чрезвычайно строгий. К
тому же их удерживало от побегов то, что репрессиям подвергались и семьи
"дезертиров". Мешала побегам и обстановка в прифронтовой полосе, где любой
"болтающийся" задерживался. Удерживала от побегов и жестокость наказаний -
дезертиров из числа "мобилизованных" и "добровольцев" расстреливали или
направляли в штрафные роты.
"Добровольцев" вербовали несколько иначе. Их "приглашали" на
"собрание". Приглашали так, чтоб никто не мог отказаться. Одновременно в
населенном пункте проводились аресты. На собрании организовывались
выступления тех, кто желает вступить в ряды советской армии. Того, кто
высказывался против, понуждали объяснить почему он отказывается, и за первое
неудачно сказанное или специально извращенное слово объявляли врагом
советской власти. В общем многоопытные КГБисты любое такое "собрание"
заканчивали тем, что никто не уходил домой свободным. Все оказывались либо
"добровольцами", либо арестованными врагами советской власти. Дальше
"добровольцы" обрабатывались так же, как и "мобилизованные". Наша дивизия
получала пополнение из обоих этих источников. И, думаю, все понимают, что
это пополнение не было достаточно надежным. Чтобы превратить
"мобилизованных" западных украинцев и "добровольцев" из Закарпатья в
надежных воинов, надо было не только обучить их и подчинить общей
дисциплине, но и сплотить в боевой коллектив, дав им костяк из опытных и
преданных Советскому Союзу воинов. Таковыми были наличный состав дивизии и
пополнение, прибывающее из госпиталей. Последнее являлось нашим ценнейшим
людским материалом, и его никогда не хватало. Чтобы выздоровевшие раненые и
больные не оседали в тылах и не задерживались лишнее время в госпиталях,
фронт устанавливал медслужбе точно в какие сроки и сколько выздоровевших
направить в боевые соединения фронта. За недовыполнение установленных норм
или за опоздание с отправкой выздоровевших, с медслужбы строго взыскивалось.
Поэтому врачи в ряде случаев выписывали людей, которым надо было еще
лечиться и лечиться. Эти люди прибывали обессилевшими - только что не на
носилках.
Пополнение, поступающее из госпиталей, было настолько ценным, что
встречали, осматривали и распределяли его лично командир дивизии или я, или
даже вместе. При этом мы проверяли также врачей. И в каждой партии
обязательно находились люди, которых мы направляли в свой медсанбат для
долечивания. Неправда ли, своеобразно выполняли клятву Гиппократа врачи,
выписавшие этих раненых из госпиталя. Об одном из выписанных таким образом я
и хочу рассказать.
Прибыла очередная партия пополнения из госпиталей. Я начал опрос,
осмотр и распределение по частям. Представители частей тут же принимали
выделенных им людей. Здесь же стоял хирург медсанбата, который осматривал
ранения, в сомнительных случаях, и решал направить в часть или в медсанбат
на долечивание. Еще при общем взгляде на двухшеренговый строй пополнения я
обратил внимание на пожилого солдата, который как-то странно держал левое
плечо. Человеку этому, как потом я выяснил, был 51 год, но для меня
тогдашнего 36-летнего подполковника его вид представлялся чуть ли не
стариковским. Перебирая одного за другим, я, наконец, дошел и до
заинтересовавшего меня старика.
-- Фамилия?
- Кожевников.
- А имя, отчество?
- Тимофей Иванович.
- Что у вас с плечом?
- Да это осколок его немного попортил.
- Вы откуда?
- Из-под Москвы.
- Давно воюете?
- Очень давно. Всю первую мировую войну провоевал. И в этой - в первый
день пошел в ополчение, и вот до сегодняшнего дня.
- В каких войсках служили?
- Все время в пехоте. И в империалистическую, и теперь.
- Сколько раз ранены?
- Четыре раза в империалистическую. А в нынешнюю вот это - двинул он
головой в сторону левого плеча - седьмая.
- Товарищ майор, - обратился я к хирургу - осмотрите рану у Тимофея
Ивановича.
Через некоторое время он доложил мне: "Рана еще открыта. Надо в
медсанбат, минимум на месяц".
- Тимофей Иванович, - подошел я, - вот майор говорит, что вам еще месяц
надо лечиться, но если вы можете дождаться конца осмотра, то я хотел бы с
вами еще поговорить. Вы можете выйти из строя, можете присесть или прилечь.
Но если вам трудно ожидать, я прикажу отправить вас в медсанбат.
-- Нет, я подожду.
Закончив осмотр, я снова подошел к нему.
- Тимофей Иванович, я думаю, что Вам уже хватит воевать в пехоте. Один
из солдат моей личной охраны тяжело ранен и уже вряд ли вернется до конца
войны. Если Вы не возражаете, я сохраню эту должность для вас. Подлечитесь и
займете ее.
- Да если служить в штабе, то зачем мне медсанбат. И так заживет. Если
вы берете меня в свою охрану, то я готов начать службу сейчас.
Я посмотрел на хирурга. Он спросил у меня:
- А на передовую охрана вас тоже сопровождает?
- Да! Но только не оба, а один из двух. Поэтому Кожевникова пока что
можно и не брать.
-- Ну, тогда что же. B штабе есть фельдшер. Значит, уход за раной будет
обеспечен такой же, как и в команде выздоравливающих. А нести какую-нибудь
службу мы заставляем и в команде выздоравливающих.
На том и порешили. Тимофей Иванович был направлен в комендантский
взвод.
Сблизились мы с Кожевниковым очень быстро. Правда, близость эта была
странной. Он молчун. Каждое слово из него, что называется, клещами тащить
надо. Только иногда он вдруг начинал объясняться мне в любви. Долго я не мог
понять причину этих приливов. Потом, наконец, догадался. Его общительность
просыпалась под влиянием хорошей выпивки. Пить он мог невероятное
количество. И при том не пьянел. И ничем не обнаруживал, что выпил. Можно
было только поражаться, когда я, узнав об изрядном его возлиянии, подходил и
спрашивал: "Тимофей Иванович, а вам не тяжело стоять на посту?", - а он в
ответ на это, глядя на меня глазами ребенка, удивленно тянул:
- Мне? А почему мне должно быть тяжело?
- Ну, вы же выпили?
-- Я-а? Да разве это выпивка.
Только что запах остался. А ни в одном глазу. И действительно не было
никаких признаков опьянения. Так я эти признаки ни разу и не видел. Только
наблюдением установил, что после хорошей выпивки его тянет на разговор со
мной. Ни с кем другим. Только со мной. По этому признаку я и научился
узнавать, когда он крепенько хватил. Он ко мне был безусловно привязан, хотя
ни в чем это обычно не выражалось. Я к нему тоже привязался. Но тут причина
ясна. Меня привлекла его основательность в боевом отношении. Так получилось,
что в первый же его выезд мы попали в сложную ситуацию. Наблюдательный пункт
129 полка, куда я поехал в сопровождении Тимофея Ивановича, был внезапно
окружен венгерской частью. По дороге туда, мы опасности не заметили. Тропу,
по которой мы поднимались на довольно крутую гору, занимаемую наблюдательным
пунктом полка, противник, к моменту нашего проезда, еще не перерезал. Но
разведчики, которых Александров, после нашего приезда послал по этой тропе в
один из своих батальонов с приказом деблокировать полковой НП, натолкнулись
на венгров, были обстреляны и возвратились на НП.
Вскоре после нашего прибытия венгры пошли в атаку на высоту. Двигаясь
вверх по крутому склону, они вели непрерывный огонь из автоматов разрывными
пулями, ввиду чего треск стоял везде. Под горой трещали автоматы, на верху в
нашем расположении - разрывные пули. Кто-то испуганно вскрикнул: сюда
прорвались. Тимофей Иванович, который сосредоточенно распихивал по карманам
обоймы патронов, буркнул: "А-а, детские игрушки. Хотят панику создать
треском своих пулек". Потом обратился ко мне: "Разрешите пойти в траншею -
помочь. Там сейчас каждый человек нужен. А здесь делать нечего. Если они
залезут в траншею, то тогда моя охрана мало пользы Вам принесет".
- Много вы там пользы принесете со своей винтовкой. Автомата не
захотели взять, а теперь с чем воевать? Берите хотя бы мой, а мне уж
оставьте винтовку.
- Да зачем мне этa пукалка. Я с винтовкой в горах любую атаку отобью.
Пока они будут царапаться на высоту, я на выбор всех перещелкаю.
В это время Александрову доложили, что венгры залегли под огнем с
высоты, но накапливаются и явно готовятся к новой атаке. Александров
поднялся: "Всем в траншею!" (Траншея была проложена вокруг всей высоты.) Он
сам одел каску и взял автомат. Обратился ко мне: "Разрешите мне
