Двое сидели в пивной, в полумраке, за чистым столиком у окна, и один у другого спрашивал, верча в тонких пальцах допитую рюмку водки:
«Ну, расскажи, как съездил в Москву? Привез?»
«Привез-то привез», - неохотно и как-будто с натугой в голосе ответил другой. Это был мужчина поджарый, видный, чуть старше сорока, с приятным открытым лицом, слегка тронутыми сединой черными волосами и карими лучистыми глазами. Едва только умостившись за стол, он принялся сучить коленями, да так и просидел весь вечер, иногда только беспричинно теребя бахрому льняной клетчатой скатерти.
Мужчина напротив, чуть помоложе, вальяжно раскинулся на стуле и назвал собеседника Сашей. Его самого звали Петром.
«Привез, - зачем-то снова повторил Саша. – Ты же знаешь, Тимур всегда слово держит, завалил газетами».
«А чего ж ты такой угрюмый сидишь, будто трех похоронил?»
«Интересная штука любовь, - совсем не слушая и скорее отвечая на что-то самому себе, чем собеседнику, произнес Саша. – Казалось бы, вот она, любовь, - хоть так, хоть по словарю – слово одно… А ведь существенная разница: как женщина ее ищет, а как мужик…»
«Ты это к чему?» – не понял Петро; он дважды уже был женат и в разговоры о женщинах вступал всегда настороженно.
«В толк никак не возьму, вот вычитал недавно где-то, что женщина уже за несколько секунд чувствует, влюблен в нее мужчина или нет…»
«Так-таки и за несколько? – скептически перебил его Петро. – Не может такого быть!»
«А мы, тупорылые, - как будто не замечая приятеля, накачивая себя и все более распаляясь, продолжал Саша, - …а нам… не дал нам Господь Бог, обошел: порой не один год схлынуть должен, пока не дойдет, что вот же, любили тебя, гада, страстно и кротко – и где ты был? Куда ты смотрел? И вправду - не бросаться же ей тебе на шею, чтоб ты сам все увидел и, наконец, прозрел!»
Петро пристально взглянул прямо в глаза приятелю, поерзал в задумчивости на стуле и, ничего не спрашивая, наполнил обе рюмки.
«Что-то я тебя не пойму, - сказал он. – А ну, колись, что там у тебя произошло в Москве?»
И Саша стал рассказывать.
- Началось все лет эдак двадцать тому назад, когда я только в Москву заявился, в университет поступать.
Дурковала абитура, помню, крепко; я-то осенью из армии уволился, уже пообвык на гражданке, в «бурбанде» успел поишачить, - все на уголь бурили, - ну, а эти солдатики дембельнулись весной, и – кто, чтоб домой в скуку отчаянную не тащиться, а кто и всерьез загадал, короче, дружно все в общаге пробавлялись, вечерами лихо закладывая за кадык или штурмуя в «аквариуме» драные бильярдные лузы.
Экзамены, как это обычно и бывает, подкрались невзначай, и мы, все как один, нехотя потянулись к главному корпусу «сдаваться». Ее я заприметил еще когда только историю сдавали, сразу запускали человек по пять.
Те пять, что сдавали, пыхтели над ответами в аудитории; оставшиеся сбились на мраморных маршах лестницы в стайку, толпились кто и на лестничной площадке, кто в коридоре. Я очутился внизу – и с интересом наблюдал за той изумительной кутерьмой, что творилась у меня просто над головой.
Ребята и девчонки, до сегодняшнего утра в глаза друг друга не видавшие, о чем-то горячо, упрямо спорили, что-то доказывали, до сипа в голосе, по билетам, и наспех уже, почти безнадежно выслушивали доводы оппонентов.
Обращала на себя внимание одна пара, в стороне, у самого парапета. Он – восточного типа молодой человек с турецкими, черными навыкате глазами, с упрямым, грубым голосом, и она – примерная москвичка, недавняя выпускница-десятиклассница с русой косой, не без изящества уложенной вокруг головы.
Девушка была вся какая-то светлая.
Высокая, статная, с точеной аристократической фигурой, которую выгодно подчеркивало стянутое широким пояском в узкой талии нарядное летнее платье, в крупную красную клетку. Узкий, правильной формы нос, глаза живые, карие и чуть насмешливые. Она стояла, невольно подавшись к нему, и, кажется, внимала каждому его слову; а парень, заметно старше ее, с нахальным самодовольным видом без умолку тарахтел ей что-то на ухо, почти интимно, - про Семилетнюю войну.
Я отвернулся, затем снова взглянул на них, поневоле позавидовав его прыти. Это и был Тимур – впоследствии мой лучший студенческий друг. Ну, и она и я поступили; Тимур – тоже.
Звали ее Настей, и непременно в коридорах главного корпуса ее «выгуливала» Кира, подружка-неразлейвода, как позже выяснилось, с самого детсада. Кира была необычайно, на редкость некрасива: портил ее нос, длинный и хищно загнутый; серые глаза с дуринкой приятности тоже не добавляли. А в остальном – милейшей души человек: и подсобит, если что, и списать даст.
Не уверен, понимала ли Кира, как выигрышно Насте ходить с нею вместе; Настя, правда, и без того была красавица.
По группам нас разбили не спросясь – без всякой логики. У девчонок профилирующим оказался испанский, мне достался французский. Поэтому встречался я с ними только на общих лекциях и коллоквиумах, которые, кстати сказать, уже через год стал посещать через пень-колоду.
И вот примечаю на этих лекциях – смотрит на меня Настя. Сидели они с Кирой тоже всегда рядом, я – привычно на «Камчатке», на самой верхотуре кафедры; вроде как Насте и не с руки головой вертеть, но она задумчиво подымется, не спеша юбку оправит и так невзначай, будто роясь в конспектах, взглянет назад через плечо. Ну, я и не туда: копошится там чего-то себе девчонка, ну, и ладно, привычное дело.
Когда изредка ненароком мы все же встречались глазами, она слегка краснела и почти тотчас улыбалась смущенно, улыбкою приветливой, которую только такой дурачок, как я, не смог как положено себе уяснить.
Впрочем, и я, - если Темик вконец не доставал своим трепом, - нечто имитировал на своем лице, убого и топорно…
И, представь себе, так продолжалось годами.
Стыдливые ее взгляды, мельком, в коридоре, при встрече, исподволь легкий пунец на толстых щечках с ямочками, улыбка эта – и все.
Ну, вот, казалось бы: остановись, придурок!
В своем повседневном «беге» пойми, ведь что-то не так, ну, ведь, Господи, не всем же подряд она так улыбается, не со всяким так мягко, тихо говорит, не на всех так значительно, украдкой смотрит…
Ну, слепой только не заметит – девушка влюблена. И влюблена необычайно, безумно, - как влюбляются только в первый раз.
А я что… парень молодой, бестолковый, словом, попойки студенческие, кутежи да о перестройке хай до рассвета, - так и жили. Ну, и каждый третий вечер – ПТУ одно сторожить, для приработка. Сколько шикарных «вылазок» на поляны так вот накрылось; кодло все в подмосковных осинниках бражничает, а я, как дурак, в гулких коридорах училища сигнализацию до полуночи проверяю. Вскладчину всем курсом прикупали винца, - с запасом, естественно, в лесу где взять? – «подкормиться» чего-нибудь попроще, и айда на весь день куда-то на Клязьму или на Москва-реку!
Вот там, может быть, чего-то я и понял бы, уловил рядом с нею, с глазу на глаз. Но в основном, говорю, как-то все выпадало дежурить, да и выбирались нечасто.
Еще шанс неплохой был – лыжи. На секцию лыжную мы вместе ходили, вместо физкультуры, - ну, и не без Киры, конечно.
Обычно Настя бежала неторопливо, чуть поотстав, приемисто; раскрасневшаяся, свежая, она легко, грациозно выбрасывала свои длинные сильные ноги с лыжами поочередно то в одну, то в другую сторону. И вот однажды, круге эдак на третьем, я позорно грохнулся оземь, так что и крепления поотлетали.
Увидев, что я растянулся, бесподъемно, поперек беговой дорожки и, барахтаясь, тщетно пытаюсь подняться, она сбавила ход и подъехала прямо ко мне. Наклонилась. Я, - снизу вверх, - взглянул в ее глаза. И уже, пока она меня ставила на ноги, - не мог отвести взгляда.
Она улыбалась вся, сияла всем лицом, как-то участливо, трогательно, будто вне себя от радости, что я упал и что она очутилась наконец-то совсем рядом, близко; легкий пар изо рта, ее чистое морозное дыхание, обворожительная подбадривающая улыбка – все вдруг смешалось в моей голове, поплыло, затуманилось и почему-то ужас как захотелось Настю поцеловать.
«Не ушибся? - испуганно спросила она, отряхивая мне штанину красными вязаными рукавичками, - …так вот, еще, еще… Саша, надо рассчитывать ход, до финиша два круга, а ты несешься, как угорелый».
Я повыше ее ростом; стоял, отчего-то ничуть не комплексуя из-за своего бездарного падения, смотрел в ее лицо. Она тоже смотрела мне прямо в глаза, - долго, значительно, из-под густых, опушенных снегом ресниц и – молчала.
Тут-то я, наконец, и прозрел: да ведь любит она меня, любит!
Я вспомнил сразу же ее быстрые, едва уловимые взгляды в мою сторону, ее необычайно застенчивый непременный «Добрый день» в раздевалке, - чуть дрожащим голосом, - прозрел тогда окончательно.
Хоть выводов так и не сделал.
При нечастых встречах на переменах, в фойе или кофейне, она останавливалась, замирала; краска тотчас заливала ее лицо, она что-то говорила, пожалуй, сама не очень соображая, что именно говорит и зачем, спрашивала и без конца привычным жестом поправляла прядь непослушных своих русых волос то над левым, то над правым ушком. Со стороны ни дать ни взять – не выучившие урока сокурсники чего-то там наскоро пытаются наверстать… А попристальней приглядеться, так обоим нам было глубоко наплевать, - (хоть Настя и отличницею была, красный диплом), - и на семинар вскорости по языкознанию, и на нерешенные задачи к нему, и на все-все, что не касается нас вот сейчас, прямо здесь, в узком светлом коридоре, где на бегу то и дело кто-то непременно толкнет, случайно задев плечом.
Трудно лгать, - особенно самому себе.
А роль такую избрали мы оба, - похоже, от врожденной стеснительности.
Так годы и шли: при встречах непроизвольно оба замедляли шаг, значительно заглядывали друг другу в глаза, - уже под конец как-то и виновато; она понимающе чуть грустно улыбалась, а я, мчась уступами партера к себе «на Камчатку», всякий раз чувствовал на себе ее обжигающий взгляд.
Глупо, конечно. Но такой я тогда был, да, пожалуй, и остался таким же…
Однако, учеба понемногу близилась к завершению, писался начерно уже диплом, и тут я, что называется, вляпался по самые уши. И меня, - в буквальном смысле, - спасла Настя.
Случилось так, по весне, что на какой-то французской выставке caspot (кашпо) я познакомился с одной девчонкой из Калуги, тоже теперь московской студенткой. Она училась в горном институте, совсем близко от нас, какие-то три остановки автобусом; ну и стала эта Вера меня в общежитии время от времени навещать. А я – ее.
Девчонка была бойкая, ловкая, выносливая, в институтской команде в баскетбол играла подающей, - и не на последних ролях. Любил ли я ее тогда? Не знаю. Хотя любить было за что. Я был у нее первый, и она отдалась этому новому чувству полностью, без остатка, пожалуй, и не задумываясь вовсе над тем, что у меня уже на носу диплом, защита, а там и вещички собирать-укладывать, - домой, и скорее всего, - без нее.
Однажды, вдоволь набаловавшись, зацелованной и все еще
