Весна. 1556г.

Колыбелью для девочки стала обувная коробка, заботливо выстланная какой-то полосатой тряпкой. Вместе с девочкой в коробке лежала записка – угол позавчерашнего газетного листа и накарябанные красным карандашом поверх статьи о культивации помидоров два слова на митенштуре[1]: "РАКСАНА ПАЖАЛУСТО". Той же неуверенной рукой с другой стороны, на груди обезглавленного футболиста республиканской сборной (его голова пострадала, когда отрывался угол) были выведены те же самые слова, но уже на аштуцуах[2]. Разве что "РАКСАНА" поменялась с "ПАЖАЛУСТО" местами.
Первым, кто наткнулся на коробку, был молочник по фамилии Герцум, энкориец, обращённый в имперскую веру. Сестра Габриэлла, взявшая на руки завёрнутого в застиранное полотенце ребёнка, за последние полгода приняла от него трёх найдёнышей – Герцум приходил раньше всех, а сестра Габриэлла имела обыкновение вставать затемно.
Взяв на руки младенца, сестра вспомнила вдруг ту лопоухую девицу с именем, которое никак не шло на ум, но зато в памяти остался её огромный живот и рассказы о краснобородом язычнике – святая Ута, язычнике-дикаре!.. Девица появлялась иногда на благотворительных завтраках, устраиваемых имперской общиной, ела много, словно бы в последний раз, и успевала набивать карманы своей драной куртки пирожками и булками. Её имя сестра Габриэлла так и не вспомнила, но ей точно было известно, что девица живёт вместе с другими местными митами на выселках, и что существование она влачит совершенно жалкое – как и большинство этих несчастных людей. Миты остались на этой земле после того, как Республика отвоевала её у Империи ещё с пятьдесят лет назад, в ту войну, и для части из них жизнь стала просто невыносимой: едва сводившие концы с концами при Империи, они стали изгоями при новой власти.
Вот и та девица – в её жизни единственным ярким пятном была красная борода дикаря-скотовода, одного из тех, что кочуют в округе, иногда переходя со своими стадами границу и добираясь до этих самых выселков. Кого-то из них солдаты ловят и расстреливают на месте, кого-то вешают, чтобы не тратить пуль, и, может, этот таинственный язычник, от которого девица была беременна, уже давно мертвец. На это обстоятельство самой девице было, кажется, наплевать. Она охотно рассказывала всем, что этот нечестивец был мужчиной видным, не чета местным беднякам, окружавшим её – что имперцам, что республиканцам. Чёрные глаза и бородища до середины груди, выкрашенная в красный цвет – и плевать, что он не говорил ни на одном из языков, что знала девица. Настоящий ужас, по мнению сестёр прихода. А ещё ужаснее было то, что однажды девица не явилась на благотворительный обед в честь праздника святой Анны, а потом и вовсе никто из местных не смог сказать, видел ли её в последнюю неделю.
И вот – пожалуйста.
– Ты помнишь, – тихо спросила Габриэлла у молочника, – ту девушку... Мм, с язычником?
Герцум кивнул, но ничего не сказал.
У ребёнка, подброшенного в обувной коробке, были серьёзные чёрные глаза, волнистые смоляные волосы и уши, оттопыренные чуть больше, чем следует.
– Бедная девочка, – произнесла сестра Габриэлла, и молочник, изучавший записку, оставленную неуверенной рукой на газете, кивнул, не сильно, правда, понимая, кого именно имеет в виду сестра – мать или ребёнка.