Бесспорно, — сказал Торчинов, — их читал даже Лев Толстой, он писал, что: «В них много хорошего, нехорошо только то, что они говорят о том, чего не дано знать человеку». Хотя, нельзя отрицать того факта, что зачатки духовной философии положили начало эволюции, охватившей сегодня западный мир, и он признателен мадам Блаватской за появление жанра современной оккультной литературы.
Залом прокатился едкий смешок.
— Для таких, как господин Торчинов, объясню элементарные вещи. В переводе с греческого «теософия» означает «Божья мудрость». Теософия подобна белому лучу спектра, тогда как каждая религия — это один из его семи цветов. Когда солнце истины восходит все выше и выше и достигает горизонта человеческого восприятия, лучи постепенно теряются в цвете, чтобы слиться в один. Человечество, в конце концов, больше не будет мучиться от искусственно созданной поляризации и станет купаться в лучах чистого солнечного света вечной истины. Одним словом, если все религии сольются в одну, можно будет наслаждаться всеобщим миром и ясной истиной.
— Какой текст, какой пафос! А все свелось, в конечном счете, к позорному судебному разбирательству в Индии по иску Эммы и Алекса Кулон.
— Меня оклеветали! При жизни я не раз подвергалась нападкам со стороны недоброжелателей, но никогда не оставалась в долгу и давала им отпор на страницах своих же книг. В «Разоблаченной Изиде» читайте: «Тунеядцы и торгаши от прессы, оскверняющие нечто большее, чем королевскую власть, находят для себя легкое дело и глумятся над тем, что выше их понимания; для них цена строчки гораздо важнее, чем искренность слов».
— Позвольте, господа, — вмешался в разговор Далай-лама XIV. — Я читал книгу Елены Петровны «Путь Бодхисаттва» и могу с уверенностью сказать, что она оказала на меня сильное влияние, и не только на меня, а на всех искренне ищущих и стремящихся приобщиться к мудрости и состраданию Пути Бодхисаттвы. Буддийские богословы высоко ценят труды Елены Блаватской.
Елена Петровна победоносно посмотрела на всех нападающих и, умиленная таком высокой оценкой, подлетела к Далай-ламе и увлекла его за отдельный столик для беседы, найдя, наконец, среди присутствующих, сочувствующее лицо. Все с облегчением вздохнули и, с радостью отдав Далай-ламу на заклание, продолжили трапезу.
Очень скоро к столику Блаватской примкнули ее поклонники, и она тут же устроила сеанс спиритизма, что дало возможность Далай-ламе незаметно удалиться. Не зря ее называли матерью спиритизма. «Ради спиритизма я оставила свой дом и жизнь в цивилизованном обществе;
и стала странствовать по земле», — говорила Блаватская.
Уицрик была рада, что все потихоньку успокоились и разбрелись по интересам, благо укромных местечек в ресторане полно. Она хотела было подняться к себе и немного отдохнуть, но тут натолкнулась на Ольгерда. Он издалека с опаской наблюдал за спиритическим сеансом, который устроила Блаватская, и мирно беседовал с Кастанедой. Мыслитель, писатель и этнограф Карлос Сесар Сальвадор Аранья Кастанеда посвятил серию книг шаманизму и изложению необычного для западного человека мировоззрения. Эти книги стали бестселлерами. Для одних они полное откровение, для других — открытая дверь в неизвестное, третьи просто с интересом читали о новой точке зрения на окружающий мир. Сам Кастанеда использовал для этого подхода термин «магия», однако, по его словам, это понятие не полностью передает суть учения, основанного на традициях древних.
— Вы опутали личную жизнь пеленой таинственности, — говорил Ольгерд Кастанеде, — в то время, как многие знаменитости афишируют события своей личной жизни, стараясь рекламировать себя.
— Чем больше окружающие знают, что вы собой представляете и что от вас следует ожидать, тем сильнее это ограничивает вашу свободу. Это мой ответ тем, кто хотел найти информацию обо мне, это моя цель — стереть личную историю, как один из элементов духовной практики, известной как «путь воина».
Ольгерд хотел спросить, что это значит, но Уицрик, извинившись,
попросила его подойти. Ольгерд неохотно подчинился.
— Что за цирк ты устроил с Блаватской? Как пацан несмышленый, честное слово!
— Уицрик, не начинай, я уже вдоволь натерпелся от нее в «Мертвых душах»! Это не женщина, а катастрофа!
— Хорошо, ты прощен, — смягчилась Уицрик, — но остаешься вместо меня помогать Анахарсису, я просто с ног валюсь.
— Конечно, иди отдыхай, я присмотрю за всеми. Кстати, ты Леночку не видела? С этими мистиками надо быть начеку.
— Эх ты! — рассмеялась Цицрик, поднимаясь наверх. — Как ты хочешь присматривать за всеми, если за Леной не углядел? В последний раз я видела ее в обществе Мессинга.
Ольгерд побежал искать Лену и наткнулся на группу философов, спорящих о Ницше. Он не мог упустить возможности поучаствовать в дискуссии о своем кумире.
— Ницше — самый удивительный мистик из всех, что я знаю, — говорил один из них.
— Мыслитель, яростно нападавший на любые идеи о потустороннем, запредельном, мистическом — мистик? — вмешался Ольгерд.
— Сверхмистик.
— Пожалуй, это справедливо. Сам он дал для этого достаточно поводов. Никого не могли обмануть его псевдопозитивистские или квазиматериалистические суждения.
— Бесспорно, мистик, хотя он по-разному себя именовал, но никогда так. Он постиг, прозрел какую-то великую истину, она едва-едва вмешалась в него. Он хотел непременно высказать ее, но и прекрасно осознавал тщетность такой попытки. Тогда он стал ругаться, скандалить, в самом себе в основном. До нас дошли только отголоски посетивших его видений. Мир — некая целостность. Суждения людей, как правило, ложны и происходят от их несовершенной природы. Все возвращается на круги своя, помните учение о вечном возвращении? Даже самые мудрые не понимают того, что открылось ему.
— Я думал, он материалист, — попытался возразить Ольгерд.
— Материалист — это, прежде всего, узкий реалист, не видящий в жизни ничего, кроме случайного, скоропреходящего, которому не стоит придавать такое значение, чтобы глубоко о нем философствовать. Достаточно почитать Маркса, Энгельса, Ленина, чтобы увидеть всю их поверхностность, непонимание самых элементарных вещей. Начиная «Материализм и эмпириокритицизм», Ленин с презрением цитирует Беркли, одна строка которого глубже всех ленинских сочинений. О его глупейших суждениях о Толстом я и не говорю. «Миска супа для рабочего выше всех философий» — вот вам материалист во всей красе! Ницше не таков. О, у этого человека был могучий дух и богатырский замах! Прочтите Заратуштру и судите сами — может ли написать такое «материалист». Дух Ницше сжег себя своей потрясающе интенсивной на пределе сил жизни.
Ольгерд хотел было согласиться, но в этот момент увидел Лену и устремился к ней.
А тем временем все шло своим чередом. Никогда еще старинная «Прага» не блистала всем своим великолепием так, как в этот вечер, никогда еще не принимала она в своих пенатах таких необычных гостей. Мистика витала вокруг, ощущение магии и колдовства усиливалось по мере опускания на землю темноты.
Наступила ночь, но гости не спешили идти отдыхать. Зазвучала музыка, в небе время от времени вспыхивали фейерверки и тут же отражались тысячами бликов на водной глади, превратив лебедей в мистических птиц, прилетевших из потустороннего мира. Деревья превратились в химер,
а цветы — в причудливые узоры на шелковом покрывале ночи. Все, как у магов, сплошное волшебство. Не хватало только одного — ощущения реальности. Но это и хорошо, реальности нам и в жизни хватает.
34. Если я что-нибудь понимаю в этом великом символисте, так это то, что только внутренние реальности он принимал как реальности, как «истины», — что остальное все, естественное, временное, пространственное, историческое, он понимал лишь как символ, лишь как повод для притчи. Понятие «Сын Человеческий» не есть конкретная личность, принадлежащая истории, что-нибудь единичное, единственное, но «вечная» действительность, психологический символ, освобожденный от понятия времени. То же самое, но в еще более высоком смысле можно сказать и о Боге этого типичного символиста, о «Царстве Божьем», о «Царстве Небесном», о «Сыновности Бога». Ничего нет более не христианского, как церковные грубые понятия о Боге как личности, о грядущем «Царстве Божьем», о потустороннем «Царстве Небесном», о «Сыне Божьем», втором лице св. Троицы. Все это выглядит — мне простят выражение — неким кулаком в глаз: о, в какой глаз! — евангельский: всемирно-исторический цинизм в поругании символа... А между тем очевидно, как на ладони, что затрагивается символами «Отец» и «Сын», — допускаю, что не на каждой ладони: словом «Сын» выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство); словом «Отец» — само это чувство, чувство вечности, чувство совершенства. — Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого символизма: не поставила ли она на пороге христианской «веры» историю Амфитриона? И еще сверх того догму о «непорочном зачатии»?.. Но этим она опорочила зачатие...
«Царство Небесное» есть состояние сердца, а не что-либо, что «выше земли» или приходит «после смерти». В Евангелии недостает вообще понятия естественной смерти: смерть не мост, не переход, ее нет, ибо она принадлежит к совершенно иному, только кажущемуся, миру, имеющему лишь символическое значение. «Час смерти» не есть христианское понятие. «Час», время, физическая жизнь и ее кризисы совсем не существуют для учителя «благовестия»... «Царство Божье» не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет «вчера» и не имеет «послезавтра», оно не приходит через «тысячу лет» — это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде...
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»
