Январь

 
Зимы не было. Не было «мороза-воеводы, обходящего владенья свои», не было «снега, летящего с неба», «деревьев в зимнем серебре». Никто не «рассыпался клоками», не «баюкал мохнатый лес», и тем более не «обновлял на дровнях путь». Не танцевали снежинки в сиреневом свете ночных фонарей, не было ничего, что делает зиму волшебной и чарующей. Если какое-то из поэтических описаний подходило под это время, то только - «зловещий деготь с подмешанным к нему желтком». С декабря зарядил студеный дождь с противной ледяной крупой. Она  монотонно барабанила по железным крышам, водосточным желобам, больно била в лица прохожих. Те вбирали головы в плечи, кутались в шарфы, и все равно царапучими лапками своими она добиралась до кожи, леденила ее.  Даже воробьи попрятались куда-то, и только изредка каркали осипшие вороны, словно возмущались никудышной зимой. Было неуютно, а от вынужденного безделья выходных дней становилось вообще тягостно.

Суровцев досадливо поморщился. Его раздражала тишина в доме. Она была густой как  кровь  в старческих венах и гулко звучала в ушах.  Он попытался было взяться за работу. На столе давно лежала  статья об особенностях челюстно-лицевой хирургии. Ее надо было окончить, сдать в журнал, но у Суровцева – врача  с сорокалетним  стажем, талантливого, умного, не ленивого не лежала к ней душа. Не хотелось делать ничего.

На даче тоже безделье. Стояла середина января  - земля еще отдыхает, набирается сил. Растения спят. Сокодвижение начнется только в феврале, когда кора легко отделяется от ствола. Тогда и можно осторожно присматриваться, намечать план работ. Правда, в подвале давно в маленьких ящичках лежат семена цветов, но рассаду готовить тоже рано – вымерзнет.

Помаявшись немного, Суровцев решил ехать на дачу. Там хоть чистый воздух, простор, - пусть не голубой, а серый от дождя, - но все же не «зловещий деготь».

…Дача стала сирой после смерти жены. Суровцев был женат дважды. С первой – красавицей Ириной, брак не сложился. Трудно сказать, кто был прав, кто виноват, скорее всего, просто устали друг от друга, или он слишком часто оставлял ее одну… Все это было уже не важно.  Память об Ирине, давно и счастливо вышедшей замуж и, живущей где-то на севере Италии, осталась только… в песне Вертинского! В первые сладкие месяцы замужества Ирина говорила ему, кокетливо складывая губки:

- Ну, ты мне что обеща-а-ал? Стих посвятить! Портрет написать! И где-е-е?!

Суровцев  иногда писал стихи и маленькие картины акварелью. Для себя, друзей, близких. Это был своеобразный отдых,  погружение в наполненный созвучиями и красками мир,  и Суровцеву было приятно посвящать дарить его людям, видеть радость в их глазах. Но стих Ирине не складывался и Суровцев  шутливо отделывался чужими строками:

Я безумно боюсь золотистого плена 
Ваших медно-змеиных волос,
Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»
И в следы Ваших слез.

Ирина притворно сердилась, а Суровцев уверял ее, что он не сможет выразить свои чувства лучше, и, чисто по  нелепой случайности, Вертинский написал эти строки раньше, чем он, Суровцев.

И теперь, когда он изредка слышал эту песню, перед глазами будто из сна всплывало породистое лицо Ирины, крупные яркие губы и змейки рыжеватых волос, которые она нетерпеливым движением откидывала со лба.

А потом, после нескольких лет одиночества в синий зимний день появилась Она. Медсестра  Анночка. Аполлинария, если быть точнее. Но Суровцев любил называть ее Анночкой: помпезное Аполлинария пугало его, уменьшительное Поля - не нравилось, а Аннушка вызывало ассоциацию с трамвайной линией и зловещей булгаковской героиней, некстати разлившей масло. Анночка была милее, ближе сердцу. И вся она - такая округлая, подбористая, домашняя, с маленькими горячими ладонями и карими глазами-вишнями  - прогнала холод и страх из его души. Потому что тосковал и страшился не всеми уважаемый врач-хирург, профессор Виталий Суровцев, а простой человек. И его надо было погладить по голове, сказать ласковое слово в утешение. Суровцев на всю жизнь запомнил слова отца о том, что бывают люди-свечи. Они входят в темную комнату и наполняют ее мягким светом. И в свете этом рассеиваются ужасы и тяготы, и мир кажется если не добрее, то  хотя бы дружелюбнее.

Анночка была такой свечой. И хотя Суровцев и ей не смог посвятить ни единой строки, но это было больше от полноты чувств. Счастье - безгласно, «лишь глаза как яхонты горят». Суровцев вспоминал рождение девчушек, беременную Анночку-увальня - каждое движение ее было очаровательным! – и теплое чувство накатывало на него. Вспоминал, как они украшали елку. Девочки-погодки, четырех и пяти лет, крепенькие, тугосбитые, копошились у нижних веток. Взвизгивали, отталкивали друг друга, пытаясь повесить самую красивую игрушку. Иголки кололи им пальцы, но в радости своей они не замечали боли. Суровцев с женой украшали верхние ветки, довольно улыбались. Из кухни тянуло ароматом яблочного пирога из нежнейшего, любимого Суровцевым сорта – бумажного ранета.  По комнате же плыл смолистый хвойный дух  и два этих запаха наполняли душу уверенностью и домашним покоем.

А потом двадцать шесть лет пролетели как миг. Выросли-выучились-выскочили замуж девчушки.  А Анночка, неизменно и ровно горевшая, вдруг вспыхнула  застарелой астмой и угасла. Суровцев берег ее, но знал, что так будет, что один из приступов унесет жену и боялся этого. И это был единственный страх, который Анночка не смогла отвести от него.

…Машина мягко притормозила у калитки. Дождь продолжал стучать с таким же усердием, как когда-то старшая дочь долбила на фортепьяно этюды Черни, и с тех пор даже самое имя ни в чем не повинного композитора вызывало у Суровцева головную боль. Он быстро прошел по кирпичной дорожке в дом. Все равно в саду делать нечего. Все мокро, как в царстве Водяного.

Дом встретил нежилым духом, но Суровцев уже повеселел. Быстро натаскал дров из сарая, затопил камин. Поставил на плиту чайник. Нашел в буфете банку сардин в масле и полбуханки хлеба в хлебнице. Видно, недавно приезжала младшая дочь. Суровцев вздохнул,  улыбнулся любяще…

…Старшая дочь не любила дачи, не хотела детей, и Анночка почему-то трепетала перед ней, пыталась угостить повкуснее, побаловать разносолами. Суровцев в дела дочери не вмешивался, но услышал как-то как Анночка робко поинтересовалась у старшей, когда та подарит им внука или внучку. Ответ был быстрым и суровым: «Мама, это наше дело. Не хотим.» Анночка осеклась и замолчала, дочь завела разговор о своей диссертации, об интригах в институте и вскоре уехала. И тогда Суровцев запретил жене спрашивать дочь о детях. Возможно, первый раз в жизни запретил жестко, твердо. И Анночка – святая душа, хоть бы накуксилась, обиделась на него. Нет! Только чуть шмыгнула носом, да потерла глаза. И все!

А  вот младшая пошла в Анночку. Любила все живое,была болтушкой-хохотушкой, кормила с ладошки птиц, выхаживала блохастых собак и кошек, часами возилась в саду, нянчилась с соседскими малышами. А со своими не везло. Первая беременность окончилась выкидышем, она долго лечилась, наконец забеременела, но и этой надежде не суждено было сбыться…

Дочь совсем пала духом после этого. Анночки уже не стало, сестре в бесконечных конференциях было не до того. Да и что поняла бы она, никогда не мечтавшая о детях?..

 И замужество, вроде бы счастливое, оказалось миражом. Муж доказал правдивость древней поговорки, что брат любит сестру богатую, а муж – жену здоровую и сделал из семьи ноги. Суровцев не винил его, все мысли сосредоточились на дочери. И, неуклюже поддерживая ее, он говорил о том, что все к лучшему, и она еще непременно будет счастлива, встретит любящего краснощекого парня (почему-то ему нравилось это определение!)  и родит крепких малышей, а о том, что было и жалеть не стоит, и, что если «к другому уходит невеста (в данном случае – муж), то неизвестно кому повезло».

Но на самом деле он сильно жалел потемневшую от горя, молчаливую, худенькую дочь, жалел маленькую несостоявшуюся жизнь, которая была ему нужна, потому что в ней было продолжение Анночки, жалел и старшую дочь, потому что надеялся, что крохотное существо растопит лед в ее сердце.

Он немного обрадовался, когда младшая дочь с головой погрузилась в работу. Она знала французский и итальянский, устроилась в какую-то фирму переводчиком, и ее завалили документами. «Умелых пловцов на поверхности держит вода». Суровцев хорошо знал это и надеялся, что вновь зажжется огонек жизни в глазах его девочки…

…В комнате стало тепло. Дрова прогорели и наполнили ее ароматом. Суровцев любил подбрасывать в огонь одно два яблоневых полена. Они легко кололись и издавали приятный кисловатый запах. Захотелось есть. Суровцев вздумал было  сварить картошку, но вспомнил, как они с Анночкой пекли ее в камине, и от крупных, похожих на красный хрусталь углей, картошка казалась особенно вкусной.

Он бросил в камин несколько промытых картошин, нарезал хлеб и услышал шаги по кирпичной дорожке. В окне показалось личико дочери. От мехового влажного капюшона куртки оно казалось совсем маленьким, но опытный взгляд врача сразу отметил здоровый румянец на щеках.

- Папа! Ты здесь? Просто приехал?

- Да, так получилось. Решил на выходные заехать. Льет?

- Да, вроде потише стало.  А я была в четверг. Прибрала немного. Пап, как вкусно пахнет! Картошечка! Как мама любила! - Глаза ее вспыхнули мягким Анночкиным светом.

- Знаю, что была.  Хлеб остался.  Садись есть, детка. Открывай консервы!

И потом они дули на испачканные золой пальцы, чистили картошку, вылавливали ускользающие жирные куски рыбы, затем пили чай с сахаром внакладку, как любила Анночка.

- Дождь кончился, - выглянул в окно Суровцев. Завтра двинемся. В понедельник на работу выходить.

- Пап, а ты уже смотрел деревья? – Обрезка и побелка плодовых была священнодействием для Суровцева, он никому этого не доверял и гордился грушами и яблоками из своего сада.

- Нет, рано пока. Сокодвижение начнется только в феврале. Успеется еще.

- Значит,  недолго ждать, - задумчиво протянула дочь и с наслаждением вытянула ноги перед камином – Это хорошо. Скоро весна.

Суровцев посмотрел на нее искоса и чуть заметно  улыбнулся. Дочь все говорила что-то, щебетала без умолку. И впервые за последнее время Суровцеву стало спокойно и хорошо на душе. Он даже пожалел о том, что не взял с собою рукопись статьи. Сейчас, под потрескивание углей в камине хорошо бы работалось…