Нет такой песни

Нет такой песни

Буран-ведьмак свадьбу справляет, в жены стригу зубастую берет. Пляшет на радостях гопак – все дороги снегом замел, деревья в лесу пригнул. Нет пути более.
Привалился я к ледяной сосне. Нет уже сил. Ни шагу ступить, ни снег отряхнуть, ни иней с бороды смахнуть. Заковал мне мороз руки-ноги в колодки. Два старых друга – метель да вьюга спать кладут, колыбельные мне поют. Чудится – греет сон, от зимы в лето уводит. Все, гусляр-бродяга, отходился. Сыграют теперь на твоих гуслях снег да бураны, аль на волчьей свадьбе кленовые сгодятся.

-​ Вставай! Вставай!

Отчаянно звенит на морозе голосок. Открываю смерзшиеся веки, сбиваю с них ледяные печати.
Девчушка молодая в черной шубке поднять меня тщится. Тянет – задыхается. Руку мою себе через плечо перекинула – сбила соболью шапочку, коса черная по спине змеей заструилась. Длинная да тонкая коса. Жениху такая на радость, родне на досаду: выкуп тестю да теще на вес ее платить положено.
Подняла меня девочка, шаг заставила шагнуть. Иду – ног не чую, гляжу – света не вижу. А она, худышка, под плечо меня подпирает, упасть не дает, ведет куда-то.

-​ Не спи! Слышишь? Не спи!!!

Плачет, бедная. Слезы на ветру до земли ледышками долетают. Я – мешок мешком, чуть не падаю. Она, тростиночка, меня еле держит, а все тащит, упрямая. Ох, наплачутся отец с матерью с такой! Ох, не в радость мужу станет ее упрямство!
Иду. Как во сне, да не сплю. Снег под ногами хрипит-надрывается. Волки за холмом петь затеяли. А буран утих. Отмаялся, знать, сердешный, ледяной своей браги упился.
Привела. Стоит, чернеет изба. Замело ее по самые окна. Рукой-ледышкой в дверь стучу…

…Огонь в печи цепным псом рычит, поленья, будто кости, грызет, на меня, чужака щерится. Смотрят на меня, лежащего, люди – лица от огня алые.

-​ Давно ли я здесь?

-​ Почитай, уж утро скоро, а ты ночью пришел!

Бородатый мужик подает мне разогретой сыти.

-​ Досталось же тебе! В двух сорочках тебя мать родила! И в лесу чуть не замерз, и руки-ноги не отморозил!

-​ Девчушка ваша меня вынесла.

Хозяин аж руками о колени ударил:

-​ Да откуда тут девка-то?! У меня три сына да жена-старуха, а жилья за семь верст больше нет! Помнилось тебе от усталости!

Эх, хозяин. Кабы помнилось мне – на волчьем пиру бы сейчас плясовую играл! Но смолчу, не стану тебя пугать. Пусть будет – помнилось. Отлежусь у тебя, отогреюсь, песней за еду да кров отплачу, и снова в путь. А ты меня и не вспомнишь. Лишь песни мои тебе останутся. О Вольге-князе, что умел летать сизым соколом, бежать гнедым туром, да зубастой щукой плыть. О стенах ладожских, белокаменных, да Вещем князе Олеге. О лесах дремучих, о реках широких, о народах дивных. Все тебе, хозяин песни спою, дай срок. А о девочке – слова не скажу. Знаю ее.

Я помню ее совсем маленькой – конопушкой-беспоневкой. Как плакала она, слез не жалея, бегала по саду: погладит цветок, а он гибнет, обнимет дерево – сохнет зеленое, со стоном рушится. Чего ни касалась она – из того жизнь уходила. А она – в испуге стонала, от обиды ревела. Не желала никому ни боли, ни смерти. Поиграть лишь хотела – да случайно губила. Силы своей древней боялась, ненавидела себя лютой детской ненавистью.
Помню, как росла она, как статью наливалась. Как сверкали ее черные глаза на солнце, как летели по ветру вороньим крылом ее волосы. Берег я ее от слова обидного, да злобы людской. А паче – от самой себя. Изо всех людей, один я не боялся с ней играть, один я ей игрушки мастерил – птичек-свистулек, коровенок глиняных, коньков резных, куколок соломенных. По лесам в прятки играли. Спрячусь – а она уж за плечом левым стоит, смеется. Я ее стану искать – ни за что не найду. Лишь кукушку слышу. Куковать умела по-птичьи – и не отличить вовсе. Заигралась однажды, оступилась, да с бережка в речку упала. Подхватил я ее, на берег вынес, к матери отвел. Больше девочки мне тогда вицей перепало, за недогляд.
Братом она меня величала. Обещала вырасти скорее, да меня самого защищать-беречь. Гладил я смоль ее волос, самой поберечься просил.
Не убереглась.
До сих пор сказки сказывают, как полюбила она парня статного. Сердце ему свое отдала. От беды-болезни берегла, саблям вражеским тело его кровянить не дозволяла. Вечно юным он стал: хотела сестра моя всю жизнь им любоваться. Всю недолгую человечью жизнь.
Не сберег я сестру, не сумел. Не послушала бы она меня – так парня любила. А любил ли он ее – мне не ведомо. Знаю лишь, что по нраву ему жизнь такая была, что бояться он стал смертного часа.
Сказывали сказочники на пирах богатырских, как сколотил тот молодчик гроб-домовину, да попросил сестру мою показать ему, как лежать надобно. А лишь легла она, доверчивая – крышку накинул, гвоздями железными прибил, на три сажени в землю закопал.
Да о том молчат певцы, как кричала в гробу смерть, как звала любимого, как ломала ногти о мореный дуб, что на крышку пошел. Никто не скажет, как поседела ее коса, истончились губы, как глаза по слезинке вытекли.
Знают гусляры-скоморошины, что сумела она вырваться, да не ведает никто, что в том я ей помог.
Нет такой песни, где поется, как лозой я искал могилу сестры, как руками кровавыми землю рвал, как тянул я у гроба крышку – отдай мне сестру, живоглот! Как кричал я, а охрипнув – могильным вороном граял…
Нескоро она в себя пришла, нескоро меня вспомнила. За обиду свою мстила люто. Навьи конные по городам скакали – стрелы вострые пускали. Моровая девка плясала – чумным платком над людьми махала. Птица-юстрица сгубила князя в Москве, да короля в Литве. Шел я тогда средь пустых городов, где живых не хватало, чтобы мертвых схоронить! Людей исцелял, умолял их простить сестру. Люди лица попятнанные от той просьбы прятали. Не с людьми в схватке сходились мои песни, а с самим людским горем, с косматой обидой.
Про беду ту гусляры расскажут. Да не скажет никто, как нашел я сестру, как ее успокаивал, как за руки держал – не губи людей! Нет про то у людей песен. А я своей не сложу.
Знаю только, что стал я для сестры ближе всех людей. Никогда ничего от нее не просил – ни жизни вечной, безболезненной, ни ратной неуязвимости, ни от смертного часа отсрочки. А она обо мне помнит.
Снова, вот, свиделись. Снова она красавицей стала. А мне она всегда мила – лучше всех людей ее знаю. Ведь человек ее лишь раз в жизни видит, а я один – завсегда.

-​ Злая ли Морана? Нет. Добрая она. Чего ее бояться? Вот ты смерти боишься, а ведь жизнь лишь у дурака да злодея раньше срока гаснет. Чего бояться-то? Будешь без смерти ходить, как одежда сношенная: там рвано, тут ветхо, здесь – песок сыплется. Сам в гроб от немощи лечь захочешь. А Морана придет, боли да хвори с тебя стряхнет, будто пыль дорожную. Под руку возьмет – отведет в светлый сад, где все твои деды-прадеды отдыхают. А коли дела средь живых остались – упросит матушку Живу сшить твоей душе новую одежку. Будешь жить сызнова. От мальца-сосунка до седого старика. Чего бояться-то? Аль ты – тать-насильник?! Аль грешков мешок у тебя за душой, да боишься ты по смерти в Пекле жариться?! Нет? Так почто же Мораны бояться?

-​ Злая ли Морана? Нет. Добрая она. Чего ее бояться? Говоришь – зима лютая кости ломит, закрома подъедает? А что без зимы станет? Надорвется Мать-Земля тебе, жадине, по пять урожаев в год родить! Надорвется, да бесплодной станет. А снежки да горки, да иные зимние потешки – разве тебе не любы? Вот то-то же! Лучше выдь в полночь по озимые, да сам посмотри: ходит Морана по полю, шубка черная о белом снегу. Просит она у озимых хлебов за холод-мороз прощения, да укутывает их снежным покрывалом.. До весны хлеба стоять будут – не померзнут. А в липень тебе, жадине, брюхо набьют.

-​ Злая ли Морана? Нет. Добрая она. Чего ее бояться? Утишает она жаркое солнце, истомленной земле покой дает. А случись круглый год – день, что тогда? Затвердеет земля, родить перестанет. Травы погибнут. Реки высохнут. Куском мертвой глины покажет земля себя небу. А сам-то? Аль не видел никогда, как сон ночной скорби да усталость с человека снимает? Ну, вот, а то браниться на Морану удумал!

Сто по сто веков Морана брань слышит. Дурная баба зовет ее стервой да разлучницей, а того не ведает, что муж ее, покойник, за всю жизнь на том свете отсыпается. Самодур богач пожирухой зовет, неурожая да мороза боится. Ребятня молодая на задор друг друга страшит ночью, а потом во двор выйти боятся, да на Морану грешат! А винить надо собственный никчемный разум.

Морана-смертушка, матерь ты дневная и полуденная, ночная и полночная, зорная и полузорная, как месяц ветха и молода, утра да вечера прародительница, месяца и зорей бабушка, мне, смертному, сестрица любимая. Заверни новорожденный этот мир в свой расшитый звездами плащ, успокой ребячьи наши страхи.