Пепелище

сумку, и, покопавшись, потащила ее к столу. Выкладывая продукты, она напряженно сказала:
- Если сейчас не выпью, с ума сойду! А может уже сошла.
  Достав из шкафчика рюмки, Анжела разлила в них водку и скомандовала:
- Мама, выпей немедленно! Витька, давай к столу. Тебе тоже выпить надо.
   Мать, на которой не было лица, а глаза опухли от слез, медленно протянула руку, и, взяв рюмку, выпила водку, как воду, не поморщившись. Анжела, внимательно следившая за ней, лихо опрокинула содержимое рюмки в рот, и зажмурилась. Слезы брызнули из ее глаз, и она закрыла лицо руками. Посидев так несколько секунд, рукавом свитера вытерла слезы, и откинулась на спинку стула. Потом совершенно спокойно сказала:
- Витя, тебе говорят, иди выпей, а то крыша поедет.

   Не вставая, Виктор нашарил в кармане куртки пачку сигарет и зажигалку, вытряхнул в ладонь сигарету, и закурил. Упершись лопатками и затылком в стену, он смотрел на родных, и ему не хотелось ни вставать, ни говорить. Опустошающая усталость вымела из него все желания и мысли. Он просто сидел и бездумно курил, пуская сизый дым вверх, к потолку. Внезапно дым напомнил ему о пожаре, и в груди невпопад стукнуло сердце, сделав сбой в своей монотонной работе. Душа заныла, как от зубной боли и Виктору нестерпимо захотелось завыть от горя, от бессилия что-то изменить, хотелось заплакать, застучать кулаками по полу... .

   Мать, притихшая за столом, неслышно шептала бескровными губами какую-то молитву. Анжела, засучив рукава свитера, наливала ей еще водки. Виктор встал, выкинул сигарету за дверь, попутно впустив в дом струю свежего воздуха, и двинулся к столу.
- Давай, Витек, выпьем! Мама, бери рюмку! Чтоб нам всем было хорошо!
- Анжел, вроде за помин души пьют...в таких случаях.
- А я не хочу за помин! И не буду! Плевать я хотела! Какой теперь помин? Мы без дома остались!

   Виктор удивленно посмотрел на сестру, резво выплеснувшую в себя вторую рюмку водки, и сейчас с аппетитом закусывающую бутербродом с колбасой. Раньше он ее такой не видел, и не представлял, что его робкая сестренка может быть такой...боевой. Он поднял свою рюмку, и выпил одним глотком. Анжела тут же долила ему водки, и скомандовала:
- Давай еще! Тебе надо!  Мама, выпей!

   Мать, сгорбившаяся за столом, выцедила свою порцию, и снова застыла, шепча молитвы. Но алкоголь начал действовать, и ее бледные щеки слегка зарумянились. Виктор тоже выпил, и, отрезав кружок вареной колбасы, стал через силу жевать розовую массу, пахнувшую лекарствами. После водки чуть легче стало на душе, сердце перестало сбоить, и в голове немного прояснилось.
- Анжел, а где Маруська-то? С кем ты ее оставила?

Уже осмысленно глядящая на Анжелу, мать вытерла ладонью лицо, и с неожиданной злобой прошипела:
- Где-где? В Караганде! В детдом  эта стерва Маруську сдала!
- Как в детдом? Зачем? Вы что, с ума сошли?
- Да у нее никогда ума-то и не было! Блуд один! Шлюха! Не -на -ви -жу!

   Раскрасневшаяся Анжела, с энтузиазмом жующая бутерброд, сверкнула глазами, и немедленно ответила:
- Заткнулась бы ты, мама! На кой мне выблядков растить?
- Анжела, ты как с матерью говоришь? И вообще, ты о чем?
- Витек, маленький ты еще, и бестолковый! Мама-то вон давно все поняла, вот и злится.
- Да что такое? Что случилось-то? Объясните мне!
- Да то и случилось! Ты, придурок, думаешь Маруська тебе племянница? Не-ет, ошибаешься! Она тебе вроде сестры! Или и то и другое!
- Это как так?
- Тьфу, дурак! Да очень просто! Трахал меня наш папашка, а эта дурища молчала, себя берегла. Добереглась! Он и умер-то  из-за  ее жадности.
- Не может быть! Ты что, Анжела? Что ты выдумываешь!


   Ошеломленный Виктор переводил взгляд с матери на Анжелу и обратно, не зная, верить ли словам сестры. Он никак не мог взять в толк, как такое может быть на самом деле.
- Мама, что ты молчишь, скажи.
- Да нечего ей сказать? Она, как только заболела, скорей меня под отца подложила. Чтобы на сторону не бегал. То-то они оба довольны остались! Это только ты ничего не видел. А он, сволочь, по пьянке не предохранялся и мне ребеночка заделал.
- Врешь ты все, врешь, тварь! Не было этого! Ты сама под него легла!
- Не может быть, - снова прошептал Виктор. Перед его глазами, как живой возник отец, обнимающий Анжелу и Виктора на проводах в армию, его шутки по поводу взрослой дочери, которая непременно выйдет замуж, пока Виктор  будет охранять Родину. Было невыносимо думать, что отец, такой родной, такой открытый, тайком занимался сексом со своей
родной дочерью... .  
- А ты знаешь, как он подох? Эта старая дура просто не дала ему похмелиться. А ведь у нее была припрятана бутылка, я точно знаю. Пожалела сто грамм.
- Замолчи, сука! Замолчи, я тебе сказала! Нету моей вины! Он сам умер! От сердца!
- Да ясно, что от сердца! Этот алкаш помирал с похмелья, а ты его не полечила. Вот сердце-то и остановилось.
- Замолчи! Замолчи! Замолчи! Он сам! Сам!
   От бешеного крика лицо матери побагровело, платок сполз  с головы, и, соскользнув, упал на пол. Анжела, со скучающим выражением на розовом личике, презрительно усмехнулась и воскликнула:
- Поори, поори! Он сдох, да еще и сгорел! Двойная кара подлецу! Поделом ему! И тебе тоже!
-Замолчите обе! Сейчас же замолчите! Вы что, с ума посходили? Вы про что? Этого же не может быть!

      Ошеломленный, не веря своим ушам, Виктор, пошатнувшись, поднялся из-за стола, и, не одеваясь, выскочил из дома. Опустившись на ступеньку крыльца, он достал сигарету, но закуривать не стал. Щелкая зажигалкой, Виктор внимательно смотрел на появляющийся и исчезающий огонек. В голове тяжело ворочался жернов, перемалывающий невероятный рассказ  Анжелы.
    Сердцем он чувствовал, что все так и было, но разум отказывался принимать жестокую правду. Он не жил в семье около трех лет, но не думал, что за это время все так изменилось. Его детские представления рухнули, сгорели, как сгорел отец в пламени погребального костра. Иллюзии развеялись, как дым пожарища.  Но что дальше делать и как дальше жить, Виктор еще не знал. Злая, холодная ярость подступала  к сердцу, искала выход. Он чувствовал себя измазанным в грязи без надежды отмыться. Только вчера он был совершенно другим человеком. А сегодня!
     От бессильной злобы он со всего маху ударил кулаком по ступеньке. Рука заныла , и Виктор прижал ее к груди, чтобы успокоить боль. Но эта боль не шла ни в какое сравнение с болью в его сердце.

  Он долго сидел на ступеньках, пока не понял, что замерзает. Окоченевшими пальцами Виктор со второй попытки высек пламя из зажигалки и с наслаждением закурил.

   Докурив сигарету и отшвырнув окурок, он спустился с крыльца, и захватив обеими руками ком снега, прижал его к лицу. Холод ожег кожу  и сознание прояснилось. Энергичными движениями растерев  лицо и отбросив остатки снега, Виктор понял, что ярость отступила, и на смену ей пришел трезвый и мрачный рассудок:

   - « Мне ли их судить? Ведь одна из них - моя мать, вторая - сестра. Отец? Отец умер, и пусть его теперь судит Божий суд! Маруська? Она ни в чем не виновата, но ей надо держаться от них подальше. Нет, я им не судья! Хотя, в первую минуту... я чуть не сорвался. Да, я не ангел. Но мне здесь делать нечего. Жить с ними я теперь не смогу. И даже видеть не хочу! Пусть живут, как могут!»

      Войдя в дом, и, забрав свои вещи, он молча вышел, не обращая внимания на недоуменные возгласы тех, кого он прежде любил и уважал. Несколько часов назад он и представить не мог, что перед ним откроются такие гнусные семейные тайны, мерзость человеческая. Вместо безыскусной любви к семье, в душе его осталось только пепелище, в глубине которого дотлевали последние уголья.
    Из поселка уезжал совсем другой Виктор Гордеев, суровый, повзрослевший, и получивший урок на всю жизнь.  

(с) Юджин Гебер  февраль 2011 г.