Музей Десяти Источников Глава 12 Миша и Исмаил

    Насколько помнилось сейчас Илье, Михаил Роттер, как и его друг, Сергей Теленчи,  призывался из Донецка. Сразу после окончания школы он поступил в местный ВУЗ, гуманитарный, или технический, Илья, по прошествии стольких лет, уже успел забыть. Военной кафедры в Мишином институте, очевидно, не было, поэтому пошёл он служить в Советскую Армию простым рядовым, минуя учебку, сразу в линейные войска. По законам того времени служить ему полагалось полтора года, то есть на шесть месяцев меньше, чем обычным, не получившим институтского образования, призывникам. И пока Илья тарабанился в танковой учебке, Миша, призванный на полгода раньше,  к моменту его прибытия в полк,  уже подошел к рубежу, который позволял ему теперь по полному праву именоваться дедушкой Советской Армии. Другое дело, что сам Миша, к такой традиционной и неуставной  градации военнослужащих срочной службы, был, не просто равнодушен, а иронически-презрительно равнодушен. Всё, что касалась воинской службы, вызывало в Мише нарочитую, бросающуюся в глаза, снисходительную терпимость, дескать, не такое переживали, переживём и это. Всегда опрятный в одежде, он, однако, даже и не делал попыток ушить, скажем, гимнастёрку или брюки, подбить сапоги дополнительным, щёгольски обточенным под конус каблуком, изогнуть, чуть больше положенного, бляху ремня, или, по-неуставному, вшить в подворотничок проволоку. Всё это, с разным успехом, делалось всеми служивыми, причём, до годичного срока службы такие потуги пресекались самими старослужащими солдатами, а уж по второму году – тут сам Бог велел. Но Михаил был выше этого, снисходительно полагая такое поведение сослуживцев  никчемной и не заслуживающей внимания суетой. Поэтому, всегда чистое его х/б несуразными пузырями выпирало на коленях, ремень и пряжка оставались в первоначальном виде, то есть, никак не противоречили уставу, безукоризненной белизны подворотничок подшивался тем же манером, что и в первые дни службы, голенища сапог, никогда не насиловались хозяином с целью придать им вид гармошки, каблуки, подбитые простыми подковами, сроду не наращивались и искусственно не подтачивались, словом, внешне Миша ничем не отличался от молодого, только начинающего службу, солдата.

    Не чуждый здорового, как и в любом другом человеке, патриотизма, он, однако, немилосердно хлёстко и по-настоящему талантливо мог, в очень узком кругу, высмеять многочисленные несуразности, перекосы, нестыковки и ляпы отцов-командиров, отдавая при этих своих интеллектуальных упражнениях явное предпочтение политработникам любого звания. Миша был одним из тех, кто не просто не лез за словом в карман, его изречения (именно изречения, а не выражения) были тщательно продуманы, ёмки, кратки, с подтекстом, понять который дано было далеко не каждому, ироничны, причём ирония тоже угадывалась не сразу, короче, Миша являл из себя настоящий кладезь афоризмов и рассыпал их с лёгкостью, присущей талантливым личностям. В сущности, Михаил Роттер был образчиком не просто хорошо образованной интеллигентности, в нём чувствовалось заботливое, внимательное воспитание, причём воспитание, помноженное на еврейское происхождение. После истории с посудомойкой, Илья, с каждым разом узнавая о неожиданно обретённом друге что-то новое, пришёл к выводу, что Миша, в первую очередь  и скорее всего, был интеллигентом сначала по состоянию души, а уже потом – ума. Ведь он мог, думал Илья, с умным видом, сколько угодно теоретизировать по поводу несправедливого, животного труда случайно замеченных им солдатиков в окошке посудомойки, мог искреннее, но на расстоянии, сокрушаться над их жалкой участью. Но, вместо этого, засучив рукава, не колеблясь, он взял, да и залез в самое пекло незавидной работы. Такой неожиданный, неординарный поступок незнакомого прежде сослуживца, Илья объяснял душевным, а не рассудительным, порывом и,  вслед за Проспером Мериме, назвал тогда Мишин порыв нетерпением сердца. Всё остальное, включая научный подход к организации их непродуманной, до его прихода, работы, был плодом Мишкиной образованности и укоренившейся привычки к системному мышлению. Правильность выводов Ильи подтверждало и всегда доброжелательное отношение Миши к однополчанам любого срока службы. Его негодование, возмущение и свирепая ненависть к малейшему проявлению насилия со стороны зарвавшихся старослужащих солдат, были совершенно искренни, причём эти его чувства находили выход в конкретных поступках и выражались в конкретных действиях. Иными словами, Миша брал под свою защиту несправедливо  преследуемых «молодых» и, что самое интересное, при всей, казалось бы, далеко не грозной его внешности, его, тем не менее, побаивались, с ним считались, более того, его уважали в их небольшом по численности полку буквально все – и молодые, и старослужащие. Почему – Илье, на первых порах знакомства, было неведомо, и некоторое время оставалось будоражащей мозг странной загадкой. Тут была какая-то тайна, этому должно было быть какое-то объяснение, но лезть с нескромными расспросами к новому приятелю Илья, пока что, не решался. В течение первых дней знакомства, он смог разглядеть, что кажущаяся простоватость и доступность Миши вовсе не означала его готовности свободно беседовать о чём-то личном, или рассказывать всем и каждому об интимных сторонах своей службы. Илья справедливо полагал, что ещё не имеет права называться Мишиным другом, и врождённое чувство такта позволило ему загнать своё неспокойное любопытство в самые дальние закоулки собственной души.

    Между тем, время бежало вперёд, и однажды, от старослужащих танкового батальона, Илья, совершенно случайно, узнал такую вот историю.

    Михаил Роттер и Сергей Теленчи были каратистами. Для того периода советской эпохи, о котором сейчас вспоминал Соколов, данное определение являлось чем-то экзотическим и не совсем законным, потому что каратэ,  властьпредержащими, отнесено было тогда к разряду запрещённых видов спорта, да и к спорту, как к таковому,  по их мнению, отношения не имело. Нелегальные секции, в разных городах Союза, тем не менее, существовали и неуклонно расширялись, и вели в них занятия одержимые восточными единоборствами романтики и, как правило,  профессионалы своего дела. Многочисленные шарлатаны появятся потом, на этапе послабления существовавших ранее законов, но в те времена, о которых идёт речь, тренерами, всё-таки, были профессионалы. Михаила в Донецке, в составе тщательно отобранной  и немногочисленной группы, тренировал настоящий японец, неведомо как оказавшийся в стране Советов и кое-как говоривший по-русски, но его небогатый лексикон не являлся препятствием в общении и в премудростях постижения самурайского боевого искусства. Учеником Михаил был прилежным и к моменту призыва в ряды Вооружённых Сил стал обладателем чёрного пояса, усвоив, в первую очередь, человеколюбивые заповеди боевой науки и твёрдо уяснив для себя строгие правила неприменения приёмов каратэ в личных, корыстных целях. Исключения могли иметь место только в случае возникновения реальной угрозы собственной жизни, да и то, даже при таком допущении, суровая этика и жёсткие правила древнего японского боевого искусства предписывали неполный контакт с противником, или с противниками, потому что полный контакт означал бы фатальную их обречённость на смерть, или, в лучшем случае, пожизненную инвалидность.

    С самых первых дней службы Михаил столкнулся с неприязненным и откровенно издевательским отношением к нему, перевалившегося на второй год службы, невысокого азербайджанца, по имени Исмаил. Причисленный к роте обслуживания, приватно именуемой служивыми ротой «чмо», репутацию тот имел самую пренеприятную, постоянно провоцировал окружающих на конфликты, но сам драчуном не был и мастерски избегал личного участия в им же неоднократно организованных потасовках. У него немерено было земляков в среде батальона военных строителей и, ещё и по этой причине, вёл себя Исмаил очень заносчиво, а, не получая должного отпора, свирепел ещё больше и цеплялся, чувствуя полную безнаказанность, уже ко всем подряд, даже и к старослужащим. Правда, после того, как его однажды пинками вышвырнули из расположения танкового батальона и пригрозили загнать на всю ночь в Днестровский лиман, танкистов, с тех самых пор, он стал обходить стороной. Бессильная, мутная злоба одолевала Исмаила, и её мутные потоки требовалось на кого-то излить.  А Мишка, как назло, угодил в роту обслуживания. Очкарик, да ещё с высшим образованием, да ещё еврей, да к тому же, подымающийся раньше шести утра и проделывающий со своим товарищем, Сергеем Теленчи, на берегу лимана странные физические упражнения – ну как тут было устоять и не поиздеваться над румянощёким интеллигентом?

- Слушай, ты, еврейский морда, - как-то поутру вскинулся на него Исмаил. Дело было перед самым завтраком, у входа в столовую,

- Порядка знаешь? Подъём для всех – шесть утра! А ты самоволка ходишь? Кто на лиман разрешил ходить?

    Рота обслуживания кадрированного полка, состоявшая всего из десяти человек, притихла в ожидании неминуемого конфликта. Про Мишины с Серёгой утренние занятия по полку уже начали распространяться самые невероятные слухи, кто-то тихо посмеивался над новоявленными каратистами, кто-то завидовал, кто-то недоумевал по поводу того, что «салаги», то есть, молодые солдаты, позволяют себе такие вольности. Впрочем, иногда, невозмутимые донецкие друзья занимались и по вечерам, но это не всегда удавалось, служба, всё-таки. А вот утром, если встать раньше других, можно было выкроить какое-то время для своих специфических тренировок.

- Не еврейская, и не морда, - спокойно ответил Миша, - За языком следи!

Исмаилу только этого и надо было.
- Ты, собака жидовский, что ты сказал?!

- Рот закрой, придурок! – Миша невольно сжал кулаки.

- Ах, ты …. твою мать! Я твою маму … – Визгливым голосом грязно выругался ищущий неприятностей скандалист.

    Того, что за этим последовало, не ожидал никто. Миша полез в карман, достал, как всегда чистый и отутюженный, носовой платок, снял очки, протёр стёкла, сунул платок обратно и вернул очки на переносицу. Потом, как бы нехотя, подошёл к ухмыляющемуся поначалу провокатору, неуловимым движением собрал в ладонь его, теперь перекошенную от удивления и страха, физиономию и лёгким толчком отбросил Исмаила к стене столовой. И, хотя толчок был, казалось, совсем несильным, Исмаил грохнулся о стену так, как будто его швырнули враскачку несколько человек. Хорошо приложившись спиной и головой, он безвольно  и безмолвно сполз к земле и ошеломлённо замер, с расширенными от негодования, боли и ужаса глазами. Миша, поняв, что переусердствовал, направился к своему обидчику, что бы помочь ему встать. Исмаил же, решив, что его противник намеревается продолжить начатую экзекуцию, резво вскочил на ноги и, к всеобщему удивлению и удовлетворению, дал стрекача. Да такого, что только пятки сверкали!

- Молодец, Мишка! – Хлопали его по плечу сослуживцы,

- Наконец-то, хоть один нашёлся!

- Так ему, сволочи, и надо… Достал уже всех! Только ведь он, гад, на этом не успокоится. К