Мой Литературный

подсказать, как лучше работать с текстом, на чём сосредоточить внимание. Не всем это помогало: девушка, поступившая со мной, выдержала лишь первую сессию, после чего ушла — сначала в академку, потом вообще из института. Помню, прочитала на семинаре свой рассказ — и не знала, куда деваться от критики.
И я поначалу болезненно относился к замечаниям, иные считал несправедливыми; многого попросту не понимал. Теперь, когда что-то пишу, чувствую, как не хватает мне той строгой товарищеской оценки.
Когда я только поступил, моими сосеминаристами были Марина Анашкевич, Вася Киляков, Ира Шухаева, Андрей Петраков (Петраков-гад — как в рассказе у той же Шухаевой), Аня Малышева, Женя Кубасов, Наташа Хапкова, Серёжа Донцов… Позже — Володя Гугнин, Соня Гуськова, Артём Каратеев… Одни учили уму-разуму меня, других — я. Жаркими были споры. Взять хотя бы Сашу Горячеву, ей крепко от меня доставалось, как и наоборот. Но нельзя было не признать её таланта в описании природы, животных — классики позавидовали бы! Помню и Сашин радостный возглас «знай наших!», когда объявили «отлично» за мой диплом, — уж от неё не ожидал!
Порою к нам на семинар заглядывали гости.
Анатолий Степанович Иванов, автор романов «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов», выглядел потерянным, разочаровавшимся в жизни, да и от встречи с нами, пятнадцатью-двадцатью лобановскими студентами, похоже, ничего хорошего не ждал. Позвали — согласился, не мог отказать коллеге по «Молодой гвардии», где когда-то редакторствовал. И вступительное слово оказалось скупым: в основном говорил о затянувшейся на десятилетие экранизации повести «Ермак», — после чего перешёл к ответам на вопросы. Не по нраву были ему и ситуация в стране, и отношение к литературе. Но мало-помалу ребята разговорили — он вспомнил журналистскую молодость в Семипалатинске и Новосибирской области и то, как вечерами, несмотря на усталость, старался писать хоть по странице прозы в день. Вот-вот, казалось, и уныние его растает — но нет. И я так ни о чём не решился его спросить; сидел напротив, смотрел в глаза, смиренно печальные, и точно на себе чувствовал всю эту безнадёгу. Вскоре Анатолия Степановича не стало.
А вот священник Дмитрий Сергеевич Дудко, тоже отчасти творческая личность, отметившийся в литературе стихами, рассказами и притчами, предстал необычайно светлым человеком, несмотря на те лишения, что выпали на его долю, а это война, ранение, тиф, сталинские лагеря, преследования органов безопасности и арест в более поздний советский период. Удивительно, но он смотрел на всё это, как на необходимое испытание или даже благо, данное свыше; и лукавая улыбка почти не сходила с лица. И был он лёгок на подъём: по крайней мере, на протяжении трёх с половиной часов семинара носился по аудитории (скакал как мячик, яркий, разноцветный, хоть в рясе был), останавливаясь возле тех, кто задавал вопросы. Присел лишь, чтобы книги подписать, мне черканул: «Андрею, дай Бог тебе добрых дорог».
Кстати, наши дороги могли бы сойтись на полтора-два десятилетия раньше: отец Димитрий служил в церкви села Гребнево Щёлковского района Московской области, недалеко от моего дома.
— Андрей, вы не крещёный?.. — поинтересовался он после того, как озадачил нас своей притчей. — …Приезжайте ко мне, я вас окрещу.
Михаил Петрович хмыкнул:
— Я потом шепну на ушко, кого из больших политиков отец Димитрий недавно крестил.
Дмитрий Сергеевич дал номер домашнего телефона. Долго я размышлял над его предложением — и в период учёбы, и после окончания института, особенно когда возникали сложности с работой, творчеством, в отношениях с близкими людьми. «А может, это и есть путь к моему „сокровенному граду“?» — думал я. — «Надо быть святым. Но тогда не напишешь романа», — отвечал сам себе изречением Франсуа Мориака.
Гости наведывались не только к нам; к соседям в один из вторников пожаловал Вознесенский. Внутри галдели, в двери напирали, Андрей Андреевич, как водится, был центром мироздания… У нас был свой семинар, но после, вечером, я снова увидел поэта. Мы уже расходились по домам, прощались в стороне от входа. И тут из института вышел Вознесенский, с ним рядом — никого, остановился на крыльце, задумался. О чём?.. Вот знать бы!.. Под куцым козырьком горела тускло лампочка, шумели тополя продрогшею листвою, и он стоял, хоть популярный, но потерянный и одинокий, на несколько минут забытый всеми. Был элегантен, как обычно, и, точно натёртый фосфором, светился его длинный белый шарф.
Гости гостями, но и в литинститутских коридорах можно было встретить работавших здесь Юрия Кузнецова, Валентина Сорокина, Евгения Рейна, Николая Старшинова, Олесю Николаеву, Игоря Волгина… Мы к ним привыкли, как к родным, домашним.

— Вы — счастливые люди, вам дан дар творчества, — говорил Михаил Петрович, подводя итоги очередного года; было ощущение, он завидует ученикам. — Нужно дорожить этим!..
Сам бережно относился к нашим текстам, даже, казалось бы, безнадёжно слабым, — точно золотой песок просеивал, разбирая их и находя драгоценные крупицы настоящей литературы. Чуть иронично, чтобы не обидеть, делал замечания:
— Ну, что это?.. Ну, разве можно так?..
Всегда найти мог, где чуть похвалить:
— Вот здесь… послушайте!.. Ну, вот… Совсем ведь по-другому?!
И автор вдохновлён, и мы удивлены, что сами этого не разглядели.
Потом от текста отвлечётся, поведает о чём-нибудь своём, из жизни долгой, из литературы, — и скоренько обратно в текст. Очки то снимет, то наденет, листки листает, ищет, где пометки расставлял, ко рту приблизит пальцы, чтобы послюнявить, забудет вдруг про них — и вот уж трудно разобрать, что говорит, а упускать не хочется и слова…
Мастер не уставал заострять внимание на художественных и психологических подробностях, любил припоминать удачные места из текстов, в том числе своих учеников. Чего, к примеру, стоит описание, как девочка не просто несёт в ведёрке пойманную рыбу, а некую «живую тяжесть»?! Читаешь это — и будто чувствуешь уже в своей руке «живую тяжесть», и будто проза сразу оживает!..
Попутно мы узнавали от Михаила Петровича и о других секретах мастерства.
По возможности, описания должны уступать место откровениям… Эмоции хороши внутри текста, а не на поверхности… Надо стремиться описывать не сами чувства, а их развитие… Диалоги должны характеризовать героев и их взаимоотношения, а не нести информацию… Не стоит забывать о нерве разговорной речи… Порой введение в произведение структуры улучшает его композиционно… Любая описываемая ситуация должна быть исчерпана… В литературном тексте надо постараться обойтись минимумом авторских выводов, утверждений — они ограничивают читательское воображение… В конце концов всё в художественном произведении сводится к личности автора, к тому, насколько органично его мироощущение…
Секреты ещё надо было усвоить, научиться их использовать — потребовалось время, много времени, работа с текстами, своими и чужими.
— …Вы должны уметь писать разные тексты: прозу, публицистику, критику, — убеждал нас мастер.
«Зачем?» — не понимал я.
— …Вот попробуйте взять кусочек из «Капитанской дочки» и поменять в нём хоть одно слово — и вся целостность, вся красота исчезнут!
«Почему?»
— …Михаил Петрович, ну, как вы можете читать такую дрянь? — как-то уже я спрашивал мастера, заметив у него книгу модного беллетриста. — Я б выбросил после четвёртой, пятой строчки!
— Что значит, как?.. Я критик, надо знать, быть в курсе, — спокойно отвечал мастер.
Минули годы — и все мои «зачем» и «почему» у меня самого вызывают недоумение.
При первой встрече Михаил Петрович показался мне довольно пожилым человеком (ему было шестьдесят девять), впоследствии, наблюдая за тем, как он расправляется с текстами, тонко шутит, хлёстко обличает фальшь в произведениях литературных оппонентов, я подумал, мастер, по крайней мере, не стареет. И вот относительно недавно мы собирались на его 86- или 87-летии, как принято, в ближайший вслед за днём рождения вторник, — и я увидел того же самого Михаила Петровича, на таком же самом, как и в наши времена, семинаре; потом провожали его до остановки и были поражены, как лихо именинник припустился за троллейбусом; с охапками цветов в руках мы, молодые, еле поспевали.
Бывал я дома у мастера. Как-то едва ли не с порога он с гордостью возвестил:
— Вашего героя на даче угощают окрошкой… Вот и я приготовил…
Переместились на кухню, жена, Татьяна Николаевна, хотела помочь накрыть на стол.
— Нет, я сам, — резко пресёк её намерения Михаил Петрович и отправил прочь, до поворота строгим взглядом проводив.
Я к нему — с мамиными капустными пирожками, он — с окрошкой. Налил мне выпить из солдатской фляги, пригубил сам, а больше, мол, нельзя. Запросто посидели-поговорили; до этого представлял его книжным человеком и наблюдателем во всех иных делах. (Да и из опубликованных воспоминаний выходило, что «настоящая», не литературная его жизнь просматривалась явно лишь до лета 1943 года, до Курской дуги, ранения, до поступления годом позже в Московский университет, до перенесённого впоследствии туберкулёза лёгких.)
Иногда я звонил мастеру, старался не пропускать 9 Мая и Рождество. И всё-таки, несмотря на телефонное общение, запланированные и спонтанные встречи в стенах Литинститута и за пределами на протяжении более чем двух десятков лет, не могу похвастаться, что хорошо знаю Михаила Петровича. Легче было разобраться с его литературными пристрастиями: в драматургии это Островский, любимая пьеса — «Снегурочка», в прозе — Пушкин, «Капитанская дочка», Шолохов, «Тихий Дон», в поэзии — Есенин (кстати, земляк Михаила Петровича), помню, как мастер читал нам «Песнь о собаке»…
— голос дрожал, слезы наворачивались. Частенько вспоминал он Митю из «Братьев Карамазовых», глубину и широту души, сравнивал характеры Вихрова и Грацианского из «Русского леса», выписанные автором уже в фамилиях героев, а не только в тексте. Что же касается жизни Михаила Петровича, какова она за пределами литературы, оставалось загадкой. Впрочем, кажется, и мастер знал учеников больше по рассказам и повестям, выносимым на обсуждения. (Насчёт этого мне грех жаловаться: про фрагмент с описанием дождя в эпилоге «Города под радугой» он говорил, что хоть в хрестоматиях размещай, да про электрички из «Па-де-де», играющие в догонялки, Михаил Петрович никогда не забывал.)


Учёба в Литинституте была бесплатной, для всех для нас из бывшего Союза.
— Андрюха, вот получишь ещё диплом, чего будешь делать? — спросила меня Люда Вязмитинова; мы тогда оканчивали третий курс.
Как ни странно, до этих пор ни разу не задумался, что у меня будет второе высшее образование, — но ведь не для того поступал.
Известно, «времена не выбирают». Стране, самой читающей в мире, литература стала не нужна. Тиражи некогда популярных толстых журналов падали; это было связано и с общей разрухой, и с редакционной политикой изданий, в основном публиковавших