На уборочной

позже быть здесь! Всё ли, всем понятно? – напутствовал он в последний момент, предостерегая, всех уже готовых, пуститься судьбе на встречу, предполагая будто, не передумает ли  кто делать столь опрометчивый шаг. Но вместо этого звучало только радостное и уверенное  –  так точно, всё  понятно товарищ капитан!  По его какому-то хорошему, доброму настроению, можно было предположить, что он вполне позволил бы кому-то одуматься и не пойти в это увольнение, заменить его обычным ночным сном после отбоя. Но таковых, одумавшихся, никого не нашлось.  Желавшие только, как скорее сорваться и пуститься вслед, за туманящей их рассудок, синей птицей, птицей счастья завтрашнего дня, когда дорога каждая минута, растрачиваемая здесь. И  не сомневаясь уже ни в чём, от счастливого головокружения  предчувствия любви обилия, они бойко и с воодушевлением отвечали капитану на все его напутствия, спешили теперь в неизвестность, в синий туман помрачающий рассудок, и ничего не подозревали, какой будет встреча с  ним по возвращении их из увольнения. Вот если бы они знали – тогда бы.

          Произведя вечернюю проверку списка оставшихся военнослужащих, в десять часов вечера, согласно уставу воинской службы, капитан объявил отбой, и пошёл готовиться к встрече отпущенных в увольнение. Маленькое, слабо освещённое помещение тамбура, что при входе в сельский клуб было местом нахождения дневального в ночное время. Здесь стояли вёдра, швабры, используемые при уборке помещения, стоял топчан, тумбочка и табурет. Капитан отправил дневального в спальное помещение, дав возможность ему хорошо выспаться вместо ночного бдения, не раздеваясь на топчане. Совершенно, разумно, посчитав, что ни к чему ему быть там. Закрыл ключом входную дверь, снял китель, разулся, и в брюках и морской тельняге, символизирующей мужество и удаль, лёг на топчан и стал ждать, думая – ну, теперь-то, уж точно ни один гад не проползёт незамеченным. Тишина, посмотрел на часы – уже двенадцать ночи, несколько минут первого, точно так, как он  думал и рассчитывал. Теперь готовился к расправе – разминал кулаки, имитируя удары, как боксёр перед выходом на ринг, нокаутируя воображаемого противника, ещё ему надеть бы бескозырку по нахимовски на затылок, закусить ленты, и вперёд на окопы противника. Нет, не к добру это – с тревогой думали, видевшие в приоткрытую дверь приготовления капитана, те немногие, ещё не успевшие к этому времени заснуть.

        Первым из увольнения возвращался Вигура, с тревогой посматривая на часы, предполагая, что постучит, дневальный откроет, и он тихонько пройдёт и нырнёт в свою  постель и забудется крепким счастливым сном.  Подошёл к двери – и новый поворот и что его ждёт, пока не повернёшь, не разберёшь – тихо постучал, прислушался, и что это?! Вместо дневального в дверном проёме широко расставив ноги, стоял капитан в тельняге,  – что не ожидал, ну заходи дорогой, гостем будешь – предвкушая удовольствие, шутит капитан. Ошеломлённый  Вигура заходит. Я, до которого часа отпускал  –  с издёвкой  спрашивает его капитан. До двенадцати – отвечает сильно смущённый, не ожидавший его видеть  Вигура.  А сколько сейчас – спрашивает, показывая на часы, капитан. Половина первого – отвечает, всё больше смущаясь Вигура, едва успевая договорить, получает внезапный удар в челюсть, куда-то падает, гремят вёдра, швабры, опрокинутый табурет. Встаёт, тут же, ещё получает сокрушительный удар – скуловорот – падает, опрокидывая тумбочку, не понимая, что происходит, будто сам дьявол в образе капитана глумится над ним в преисподней. Теперь иди, ложись – командует довольный капитан. В темноте никак не найдёт свою кровать. Для продолжения диалога входит капитан, ага, тебе ещё и не спиться – говорит, и пробивает ему ещё удар в лицо – мордоворот. Виновный не раздеваясь, спешно ложится в ближайшую, свободную постель отсутствующего в ней военнослужащего, не вернувшегося ещё из увольнения. И  не шевелясь, замирает. Примерно так же, через чистилище, где орудовал кулаками капитан, отпускающий грехи, прошли ещё несколько грешников, капитан считал их и ждал остальных.

          Окрылённый романтическими мечтами и видениями, не знавший ещё разочарований, чуть не до утренней зори проговоривший о любви, нежно попрощавшись со своею возлюбленной, возвращается из увольнения Горобец. Представлялось ему – сейчас дневальный впустит его, он полный сладострастия, упоённый мечтами, упадёт в свою постель и привидится ему сладкий сон: как его возлюбленная своим загадочным, обещающим взглядом манит его в свои жаркие объятия. Он же, как за синей птицей, птицей счастья завтрашнего дня, выбравшей его и только его, утративший от радости и счастья рассудок, следует за ней озарённой не земным, поднебесным светом, там, где все мечты становятся явью, обретая силу высоты. И  будет достаточно ему остатка ночи, чтобы выспаться и набраться новых сил, а впереди вечная жизнь, высший благодетель, по канонам которого устроено всё на свете. Подошёл к двери – и, что же ждёт добра молодца, там на другой стороне, не изведано, – постучал, а перед ним явился он, капитан в тельняге, своим явлением вернул его на грешную землю. От неожиданности, возникшего перед ним, непонятно почему, видения в облике капитана, в голове всё перепуталось, хоть крестись – не наваждение ли это бесовское. Заходи – скомандовал капитан замешкавшемуся Горобцу, орудовавший уже в автоматическом режиме, пропуская каждого грешника через чистилище. Я до каких отпускал – спрашивает, до двенадцати – робко отвечает не совсем ещё пришедший в себя, не ожидавший видеть его Горобец. А сейчас сколько – показывает на часы капитан, три часа ночи – робко отвечает провинившийся, и внезапно, так же, как и все до него, получает тяжелый, зубодробительный удар в челюсть, падает, как подрубленное под корень дерево. Души прекрасные порывы одним ударом капитан срубает прямо на корню, и вновь гремят ведра, швабры, опрокинутый табурет, возвращаемые, всякий раз, капитаном на прежнее место, после прохождения здесь очередного грешника получающего искупительный удар,  как пропуск в новую безгрешную жизнь. Кое как, придерживаясь за стенку, поверженный им супротивец встаёт. Удовлетворённый ударом капитан командует далее – иди спать. Шаткой  походкой проходит дальше в помещение, пытается в темноте отыскать свою кровать. Обнаруживает, что она занята, плохо соображает после нанесённого удара в голову;  в досаде, толкает за плечо спящего в его кровати, и шепчет ему – зёма, это моя постель, иди, ложись в свою. Возвращается капитан, ага, и тебе ещё не спиться, и наносит ему ещё один сокрушительный,  искросыпительный удар в лицо, да так, что помутился у Горобца рассудок, упал в первую попавшую свободную кровать, укрылся с головой одеялом и в страхе замер. В голове шумело, звенело, гудело, всё померкло и окрасилось в тёмные, мрачные цвета, от радужного сиянья счастья не осталось и следа. Кулаки капитана вышибли из неё все порывы и устремления к высокому и важному, обретающему там, в поднебесье, силу высоты. Убедившись, что Горобец повержен и сломлен, так же, как и все другие до него, капитан в тельняге пошёл ожидать ещё несколько оставшихся человек не прошедших чистилище, был очень доволен своей ночной работой, принёсшей ему большое моральное удовлетворение.

        Уже засыпая, Горобец слышал, как кто-то вошел, короткий разговор, и всё тот же сокрушительный удар, падение сопровождаемое грохотом инвентаря. Протекает это всё, в той же неизменной последовательности согласно устоявшемуся алгоритму этого действия. У кровати виновный получает всё тот же, как и все до него, добавочный, как пожелание спокойной ночи, успокоительный удар в голову или в челюсть и всё стихает в ночи. Капитан расправился ещё с одним нарушителем.

           От всего пережитого за ночь, уже поутру, снился ему сон, очень страшный сон. Нет, вовсе не то, что девушка больше не любит его, а то, что, будто распоряжением свыше удвоили норму выработки, и не справляющихся с ней военнослужащих, капитан в тельняге, весь забрызганный кровью, обливаясь потом, широко размахиваясь для усиления удара, с большим остервенением порол кнутом очередного провинившегося.  И  яростно кричал – я научу вас работать мерзавцы. Истязаемые им бедолаги, стонали, вопили, и молили о пощаде.

         Прапорщик Заброда, ему как всегда, ни что происходящее на этой Земле не мешает спокойно пить, спать и кушать. Он  будто ничего другого и не желавший, с видом полного безразличия к происходящему. Вроде, как, это обычная служебная рутина, подносил вёдрами воду. Снилось, как он, молча, с выражением полной ангельской невинности на лице, окатывал ею, окровавленные спины провинившихся военнослужащих, никак не справлявшихся с дневной нормой выработки, на работах по уборке винограда. Тех, кто не мог встать, после порки, поднимали и относили в казарму, либо в санчасть, если жертва была запорота до потери сознания. Видит он, как наяву, измождённое, сильно осунувшееся от страданий лицо своего приятеля и сослуживца Вигуры, его тяжело дышавшего, с окровавленной спиной проволокли мимо него. От страха сердце сжималось, перехватывало дыхание, мутился рассудок. В стороне от происходящего стоял Погребной, тоже его сослуживец, как-то едко, надменно улыбался, каким-то непостижимым образом в числе немногих, он выполнял нормы, и поэтому этот счастливец не имел взысканий и таких жестоких наказаний. – К порке готовили следующего, уже обнажили спину, но до него очередь не успела дойти, проснулся от ставшего привычным, громкого крика дневального, на этот раз капитана – подъём! Была какая-то тревога, пустота и безразличие до всего, капитан сломал все думы о былом, болела голова, мутило.

         Хорошо поставленный удар капитана беспощадно, наповал, разил и валил наземь нарушителей воинской дисциплины, крушил и обращал в прах все  их надежды и мечты.
                                             
            А пока, незадолго до подъёма, на подходе был Погребной. Подходя к двери – ах кабы бывать вам здесь, не возрадуетесь – и слышит он голос капитана, расправляющегося с кем-то, вошедшим туда перед ним. Расправа  сопровождалась всё тем же, грохотом вёдер, швабр, опрокинутых тумбочки и табурета. Он всё понял, что его ожидает, если он сейчас постучит и войдёт в эту дверь, и он, как наиболее смышлёный, решил не входить в неё.

           Капитан, лёжа на топчане, поглядывал на часы, уже без пяти шесть, скоро подъём. Он считал тщательно, нанося удары, но одного человека нет. Он  не знал, почему и кого нет по фамилии.  Удержать в памяти всех по фамилии оказалось ему не под силу, к утру не спавший ночь и от довольно напряжённой работы кулаками, внимание было уже рассеянным, не сосредоточенным, да он и не старался, был уверен, что никто не пройдёт мимо не получив сокрушительного удара в голову или челюсть. Поэтому ему и в голову не пришло брать с собой проверочный список, чтобы в нём помечать тех, прошедших его чистилище. Казалось, ни к чему так усложнять это занятие.  Ничего, на утреннем разводе выяснится, кого нет – не сомневаясь, успокаивал он себя, предполагая, что этот, пока